Большой переполох в фандомах

— Хай, Когтястая!

— Даров! — сплюнула на асфальт девушка лет 18, одетая в узкие чёрные джинсы, такого же цвета блестящие туфли на высокой платформе и чёрную же футболку с изображением человеческого черепа, обвитого змеёй. На шее — тяжёлая металлическая цепь с кулончиком в виде опять же черепушки, только рогатой. На левом запястье — шипастый кожаный браслет. Иссиня-чёрные волосы до плеч, чёрный лак на длинных ногтях, чёрная же помада ярко выделяется на иссиня-бледном, причём очень даже симпатичном, лице. А на глазах — линзы с кроваво-красной радужкой.

Только вот это была не совсем обычная девушка. Вряд ли даже среди подобных особ редко встретится леди с пышным лисьим хвостом и белыми кошачьими ушами на макушке, в которых покачиваются железные серьги-колечки. Да, в этой компании она была единственной химерой — или же зверочеловеком, говоря обыденным языком — химера по имени Саша Сильверштейн.

— Ну шо, ничего не отменяется? Покатили к Тарантулу?

— Да не вопрос! — ухмыльнулась лисохвостая готесса, — моя дура как всегда, — Саша с чувством щёлкнула себя по горлу, — спит щас в собственной блевотине, как миленькая! Так шо гуляем, пока петушки не запоют.

— Всем-то хватит?

— Напраслину на кореша гонишь, Зомбак! — Саша оскалилась, — сам же в курсе: Тарантул сказал — Тарантул сделал! Не ссы, бухла будет — запьёшься!

— Ну погнали, ёпт…

— А то! Шо уж стоим, кого ждём?!

***

Высокий худой бомж с всклокоченной давно немытой головой, одетый в невообразимые лохмотья, сладко потянулся в своей коробке из-под… А черт его знает из-под чего. Бомжа разбудили подростки, промчавшиеся по переулку на мотоциклах.

— Ёб тебя етрить, — пробурчал он глухо, — не минуты покоя. Только, блять, лег спать, так уже будят. — Бомж вновь потянулся, погладил себя по животу. Вчера он побывал около мусорки, которая принадлежала богатому ресторану и пожевал всласть всяких вкусняшек. — А ну их всех нахрен, буду опять спать, — бомж свернулся клубком в своей коробке и захрапел.

***

В бывшей фабрике, а ныне арт-студии вольного художника Меллоуна, почивал сам хозяин. Обстановка у него была убогая, почти что все занимала мастерская.

Меллоун, а звали его Мик, сопел на груде матрасов. Вчерашняя гулянка по поводу удачной выставки затянулась аж до восьми часов утра. Остальные участники гулянки рассеялись по Лондону, и Мик не желал выяснять, где они потерялись. Он спал.

На подушке виднелась лохматая растрепанная голова, а остальное было покрыто давно нестираной простыней.

***

— Мистер Никкалс! — властно окликнула рабочих высокая, стройная японка с фиолетовыми, коротко остриженными, волосами, в бежевом деловом костюме.

— Д-да, мэм… — жалобно проблеял брюнет лет 40, с нездоровым, землистым цветом лица, в оранжевом комбинезоне. Явно струсивший под грозным взглядом изумрудно-зелёных глаз.

— Да, мэм! Знакомая песня, дорогой! — холодно произнесла сестра Японских гор.

— Угу…

— В общем так, дорогуша: ещё раз вы посмеете явиться пьяным на работу — вылетите отсюда с треском! Поняли меня?

— Ну-у-у…

— Я спрашиваю — ПОНЯЛИ МЕНЯ?!!!

— Да, да, мэм! — чуть ли не в струнку вытянулся дрожащий Мёрдок Никкалс.

— Замечательно! А теперь прочь с моих глаз, пока я ещё добренькая!