Бомбовоз номер восемь

Сказка зимы сухой, континентальной, которая только и бывает в забытых, затерянных местах вроде ссыльного Турангайского уезда, состоит в том, что в самые лютые, в самые морозные дни при ясном небе можно расслышать, как звенит воздух. Говорят, что звон этот действует на людей особо. Десять, двадцать минут будто бы еще ничего. А дальше – разные случаи бывали.

Кого-то звон, как зовущий голос, уводил в леса, на болота или к излучине реки Шолохи. Одних потом находили, другие так и сгинули без следа. Кто-то от звона терял память и не узнавал ни жену, ни родных детей. Пялился, не верил. Смеялся: «Ить вы, нехристи! Ефим Дорожкин – нежанатый!».

А иные сходили с саней и садились прямо в снег. И замерзали в нем, сложив руки на животе, похожие на каменных байсыров, что часто встречались на Турангае у путей, речных порогов и даже на окраинах скитов и деревень.

Происхождение грубо отесанных, большей частью из вулканического базальта фигур мало кому было интересно. Казаки, вольные поселенцы, ссыльные и местные угоры жили в соседстве с ними уже второй век и относились без пиетета, но неизменно уважительно, считая то ли спящими духами, то ли хранителями здешних земель.

Само слово «байсыр» вроде как изначально распространилось среди угоров и вегулов и означало просто «сидящий камень». По другой версии, корни оно имело арабские и объявляло идолов «зрящими». Так или иначе, слово прижилось, и скоро всякое каменное изваяние стало для людей байсыром. Совестно сказать, статую императора Александра Николаевича, поставленную прошлым годом в Прокопове, между собой иначе и не называли.

Что же касается замерзших в снегу, то связь их поз с позами байсыров никто всерьез не рассматривал. Так и мы не будем.

Несмотря на мороз, Коловатов какое-то время ходил под окнами. Хрустел снегом, гулко постукивал рукавицами. Опасался, что у Шахова либо гости, которых нужно выпустить через «черный» ход, либо не положенные для глаз надзирателя занятия. Книги, опять же, запрещенные. Спрятать же надо!

Шахов, недовольно думая: «Какого черта?», выждал с минуту, потом стукнул в оконное стекло, приглашая Коловатова в избу. В угловатом овчинном тулупе, с шашкой на поясе, тот, переступив, приветственно махнул рукавицей. Его приземистая фигура, направляясь к крыльцу, пропала из поля зрения.

По въевшейся, как грязь, привычке Шахов окинул улицу. Тихо. Пустынно. Снег лежал изумительными голубоватыми волнами. Следы от меховых сапог Коловатова, когда он с дороги перешагнул сугроб, выделялись глубокой синью. А сани он, значит, у Хвастуновых оставил, успел подумать Шахов прежде, чем в узких сенях заскрипели полы.

– О! Хорошо тут у вас!

Краснощекий, усатый Коловатов словно вплыл в избу в густых клубах морозного воздуха. Мелкое божество от Особого отдела.

– Ух, топите!

– Дверь, – сказал Шахов.

Жандарм кивнул и плотно прикрыл за собой обитую войлоком дверь. Холод тонким лезвием протянул Шахову по ногам и растворился в жарком избяном пространстве.

– А я не просто так!

Шумно двигаясь, Коловатов обстучал сапоги на коврике, снял шапку, бросил рукавицы на табурет у печи и полез за пазуху. Лицо его сделалось значительным. Шахов, привстав у заслонки, смотрел, как на свет появляются конверты с корреспонденцией. Штемпель на штемпеле, марки с орлом и портретом.

– Вот, вам четыре письма, господин Шахов, одна бандероль и газеты двухнедельной, уж простите, давности. Московские!

Увидев, что Шахов не предпринимает попытки взять почту из его рук, жандарм с наклоном подбросил конверты на край стола под простой ситцевой скатертью. И задержал пальцы, чтобы подхватить, если пачка перевесится и решит брякнуться на пол.

Не перевесилась.

Ухо верхнего конверта с отметинами сломанного сургуча вздернулось вверх.

– Досматривали? – кивнул на конверт Шахов.

– А как без этого? Без этого нельзя, – сказал Коловатов, качнув головой. – Еще в Прокопове вскрыли, в губернском управлении.

Он пригладил редкие волосы, непонятно чего ожидая. Под усами стыла улыбка. Шахов, задержав взгляд на конверте, поддернул телогрейку. Колкая, рассыпчатая волна поднялась из груди к горлу, и Шахов несколько секунд, отвернувшись от жандарма, надсадно кашлял в кулак. Ему казалось, вместе с кашлем он теряет тепло и саму жизнь. Пальцы захолодели. Шею, затылок стиснуло болью.

Коловатов ничего не предпринимал, стоял байсыром, расстегнув тулуп. Чем он, собственно, мог помочь? Ничем. Разве что сбегать к тем же Хвастуновым за хинным порошоком или мазью Брунса.

В случае Шахова ни то, ни другое ни к чему.

Кашель утих.

– Может, чаю? – повернулся Шахов, пряча в ладони липкую, выскочившую из легких мокроту.

– А я думал, вы уж не предложите!

Коловатов обрадовано вывернул ноги из сапог, оставшись в серых вязаных носках, потом освободился от тулупа, под которым обнаружился темный форменный мундир, и в два широких шага преодолел расстояние до стола. Стукнул ножками табурет. Чиркнули об пол ножны. Крепкая задница жандарма угнездилась на сиденье. Корреспонденция переместилась на другой конец стола.

– У вас сахар есть? – спросил Коловатов.

– Есть.

С чувством гадливости Шахов вытер ладонь о тряпку и, сложив, спрятал ее в кармане телогрейки.

– А чай какой?

– Китайский. От Перлова.

Коловатов скрипнул табуретом.

– Уважаю. А тот тут в Качановском Стане купцу Мерещикову, Степану Арнольдовичу, представьте, копорку подкрашеную за императорский пуэр продали. Да еще и в упаковке от Кузнецова. Все честь по чести. В трешицу за фунт!

Отрывший дверцы буфета Шахов и не хотел да хмыкнул.

– Как же Степан Арнольдович так оплошал?

Никакого Степана Арнольдовича он, понятно, не знал, слышал разве что о нем время от времени от Оленьки Ступиной и Макалова, но все же полагал, что здешние купцы – народ тертый, ушлый, палец в рот не клади.

– А вот так, вот так! – Коловатов, кивнув, принял от него чашку с блюдцем. – Ему даже этого чая попробовать дали. Понятно, что щепоть настоящего заварили. Да еще с политесами, с подходцами. Не открыть ли вам лавку нашего чая, Степан Арнольдович? Мы бы вам по рублю с фунта от товарищества скидывали. Прямо от Иркутска в лучшем виде доставлять будем. Степан Арнольдович от цифири, выскочившей в голове, всякую опаску и потерял.

Шахов выставил жестяную сахарницу, в которой коричнево бугрились куски неопрятно наломанного сахара, и коробку с чаем.

– Тогда еще легко отделался.

– В смысле? – удивился Коловатов.

– Всего три рубля за фунт.

– Так если бы он один фунт купил! А так, получается, Степан Арнольдович сотенную проходимцам пожертвовал. Те ему, значит, два тючка вручили. Пахнет чаем? Пахнет. Каждый – по семнадцать фунтов. Итого – тридцать четыре фунта. Один фунт – в подарок. Условились через неделю привезти еще.

Шахов с улыбкой снял чайник с печи.

– Думаете, привезут?

– Ага, – сказал Коловатов, залезая щепотью пальцев в коробку. – Как второго Степана Арнольдовича найдут, так сразу. Знаете, сколько они поимели чистого навару? Как бы не девяносто рублей! Ту же копорку в Петербурге вам отгрузят по пяти рублей за пуд. За пуд! А то и по три за него же!

Он сыпнул чайного листа в чашку, посчитал, что мало, и взял из коробки еще. Склонился, нюхая. Усы его смешно пошевелились.

– Можно лить? – спросил Шахов, глядя на розовое пятнышко жандармской лысины на макушке.

– Лейте, – разрешил Коловатов.

Он отстранился от чашки, держась пальцами за край стола. Шахов, покашливая, наклонил чайник. Вода потекла, вверх, навстречу ей, с желтоватого фарфорового дна взметнулся пар. Аромат от чайного листа, закружившего на быстро темнеющей поверхности, был тонок и едва уловим.

– Хватит, – сказал Коловатов. – Сушек то у вас нет?

– Нет. Хлеб есть. Капуста квашеная. Каша.

Шахов налил кипятка себе.

– Не завариваете? – кивнул на его чашку Коловатов. – Опять горло схватывает?

– Вчера.

Что-то странное на мгновение проступило в мясистом лице Коловатова.

– Вам бы, господин Шахов, врачу показаться, – сказал он, выхватывая кусок сахара из сахарницы. – В Прокоповской земской больнице сейчас на удивление сносно лечат. Фельдшер молодой аж из Киевской фельдшерской школы к нам прибыл.

– В ссылку?

Поставив чайник обратно на печь, Шахов сел напротив жандарма.

– Почему в ссылку? – Коловатов разгрыз сахар и тут же хлебнул чаю. – Или это вы с собой равняете? Так, позвольте, пустое это, Иван Алексеевич. Я вот к вам, как ни приглядываюсь, а человек вы хоть и резкий, порывистый, но все ж умный. И на убийство, я полагаю, никогда б не пошли.

– Почем знать, – произнес Шахов, посмотрев на собеседника. – Вы разве мое дело читали?

Коловатов кивнул.

– Давеча был ознакомлен.

Худое, заросшее неаккуратной растительностью лицо Шахова треснуло усмешкой.

– И что там? Если будет уместно спросить.

Обмакнув сахар в чай, жандарм пососал его, сгрыз до малого куска и, жмурясь от сладости во рту, в несколько глотков опустошил чашку.

– Еще нальете?

– Как скажете, – поднялся Шахов.

Кипяток плеснул из чайника, Коловатов поболтал в чашке осевшие чайные листья.

– Ложки-то у вас…

– Есть.

Шахов подал жандарму железную ложку, выхваченную из буфетного ящика, и с ожидающим видом снова сел напротив. Лицо, правда, быстро отвернул к окну, за которым выныривающие из сугробов черные зубья заброшенного забора вклинивались в морозный сине-белый пейзаж.

Коловатов позвякал ложкой о стенки чашки.

– Ничего там особенного нет, – сказал он. – Являетесь одним из организаторов «Народного ответа». Вы, Комаров, Цимлянская, Богаев. Все – студенты Петербургского механического. Цимлянская только из Мариинской женской гимназии. Программа – исключительно благородная и просветительская. Я, конечно, говорю о начальной программе, которую вы с Комаровым написали на тетрадном листке.

Шахов шевельнул плечами.

– В семьдесят восьмом году, – продолжил Коловатов скучно, – Комаров попал под влияние Михайлова и террористической организации «Народная воля». С этого времени ваша маленькая группа, в сущности, прекратила свое существование. Всякая просветительская работа среди рабочих и крестьян и благотворительное вспомоществование как разумные идеи канули в лету. Остался только террор, осуществление которого должно было подвигнуть государственный аппарат и усопшего царя Александра Николаевича на демократические реформы и преобразование общества. Вот такая оказия.

Жандарм вздохнул, выбрал из сахарницы кусок поменьше, раскрошил его во рту и запил чаем.

– И все? – спросил Шахов, грея ладони о стенки чашки.

– Почему же? Нет, – сказал Коловатов. – К вашей чести, Иван Алексеевич, в деле указано, что вы с той поры участие в собраниях прекратили. Мало того, общение с Комаровым, Богаевым и другими свели к минимуму. Единственно, что вы сохранили, так это связь с Агатой Цимлянской, к которой, судя по всему, испытывали романтические чувства. Собственно, именно эти чувства и помогли ей использовать вас, как говорится, «втемную». В деле указано, что вы семь раз передавали членам организации свертки, которые могли содержать как детали бомб, так и запрещенную литературу. Кроме того, по ее просьбе вы смастерили четыре часовых механизма, один из которых, как доказано следствием, был использован при изготовлении бомбы, заложенной в отделение Казначейского банка в Подольске в апреле восьмидесятого года.

Шахов наклонился к чашке, осторожно отпил остывший кипяток.

– Пока все верно, – щурясь на воду, сказал он.

– Когда Петербургский особый отдел вышел на ячейку Комарова… Вы ведь слышали про взрыв на квартире Богаева?

– Слышал, – сказал Шахов. – Неудачное обращение с «гремучим студнем», насколько я помню.

– Да, – сказал Коловатов, – был пожар, но часть квартиры с комнатой, где Богаев хранил свои дневники, уцелела. Афанасий Александрович оказался честолюбив и буквально по минутам записывал свое, как он обозначал, «восхождение в народную память». Он, разумеется, пользовался шифром, но шифр был простенький.

Шахов отставил чашку и словно невзначай, от желания чем-то занять руки, конверт за конвертом переложил, просматривая, корреспонденцию. Взгляд его скользил по строчкам адреса.

– К чему все это? – спросил он, когда Коловатов взял паузу на глоток чая. – Вербуете меня, что ли?

– Терпение, Иван Алексеевич.

– Я еще в Петербурге сказал: нет, – прошипел Шахов.

Глаза его словно выцвели, кашель толкнулся из груди. Письмо, задержавшееся в ладони, с хрустом переломилось по сгибу между пальцев. Коловатов, наклонив голову, секунд десять смотрел на своего поднадзорного с интересом – как родитель, ожидающий, чего еще нового выкинет его ребенок.

Шахов под этим взглядом сник. Письмо упало, накрыло собой заголовок «Московского вестника».

– М-да, – проговорил Коловатов, – эта вспыльчивость ваша… Ведь не дослушали, а как конь – на дыбы.

– Я уже спокоен, – сказал Шахов, подтянув на плечи телогрейку.

– Спокоен…

Коловатов пригладил волосы над ухом, которые словно бы встрепенулись от выходки собеседника.

– Куда мне вербовать? – спросил он, будто в удивлении. – С какой целью? Социалистов местных плодить?

Он помолчал, покачал головой.

– Я здесь, – сказал Коловатов, понизив голос, – на сто верст в любую сторону, наверное, единственный, кто про все эти московские да петербургские революционные дела в курсе. Если, конечно, не считать вашего ссыльного брата, посаженного мне в наказание по деревням. Ну, может, еще в Прокопове народ к столичным новостям азартный интерес имеет, шевеления разные идут, особенно после убийства сами знаете кого, но то уж, извините, Иван Алексеевич, Прокопов – не моя епархия. И верст до него будет – сто двадцать, а то и все сто тридцать. Я – простой уездный жандарм.

– Но дело-то…

– С вашим делом мне дали ознакомиться по одной простой причине, – под Коловатовым скрипнул табурет. – Я к этой причине пытался подобраться окольно, но вы, Иван Алексеевич, почему-то сразу о дурном подумали.

– Простите, – прошептал Шахов.

– Лишнее! – махнул рукой Коловатов. – Но я что хотел бы… В вашем деле есть интересный нюанс. Не знаю, будет ли для вас откровением…

Шахов хмыкнул.

– Ну, удивите.

– Думаю, впрочем, что тайны не открою. В вашем деле, когда по записям Богаева арестовали всю группу, и Комаров, и Смушкин, и прочие, все указали на вас, как на организатора, собственно, видимо, по давнему плану, выводя из-под удара самого Комарова. И некоторые моменты, путая следствие, удивительно сходились. А из-за вашей горячности ротмистр Припалов, кстати… Помните такого? Нет?

– Помню, – сказал Шахов, двинув челюстью.

Коловатов кивнул.

– Так он вот до последнего момента не хотел признавать, что вы этим организатором не являетесь. Утверждал, что ваш психический портрет соответствует. А уж в отстраненности вашей, в обрыве связей видел исключительно хитрую уловку. Он придерживался мнения, что за романтическими свиданиями с Цимлянской скрывалось умелое руководство террористами. Мол, Агата Цимлянская являлась, как в любимой вами механике, передаточной шестеренкой от вас к остальным членам группы.

Шахов посмотрел на жандарма.

– Так и написано? – спросил он.

– Рукой Припалова на полях допросных листов, – ответил Коловатов. – И в отдельном рапорте.

– Все же я не совсем понимаю… – начал Шахов.

– Еще немного терпения! – попросил Коловатов. Он сдвинул пустую чашку к сахарнице, сцепил короткие пальцы. – Знаете, что вас спасло от каторги или даже от виселицы? Это тоже занимательно.

– Присяжные.

– Да. Но! Сама система конспирации вас спасла. Господин Розен, исполняющий адвоката на процессе, на это и упирал. Члены группы, как один, уверяли, что не имели с вами никаких отношений. Не встречались. В глаза не видели. Но будто бы знали и имя ваше, и фамилию. У всех – клички или буквенные обозначения, и только у вас, Иван Алексеевич, так сказать, полный форшмак. Не удивительно ли? Далее – Агата Цимлянская. Самая загадочная натура в этой истории.

– Загадочная?

– Разумеется. Та самая передаточная шестеренка. Что получалось? Действовали вы исключительно через нее. Несхождение, что о вас и так знали, пока опустим. Хотя, конечно, возникает вопрос, зачем вам в целях конспирации действовать через посредника, если ваше инкогнито никаким инкогнито не является. Но это ладно. Забавнее другое. Если вы – руководитель организации, то за каким дьяволом, простите, вы изображаете нарочного, доставляя членам группы корреспонденцию и необходимые вещи? Опять несхождение, не так ли? Сущая несуразица.

Так вот, мадемуазель Цимлянская. Госпожа Агата. Она же – Спичка. Она же – Петрова. Она же – Лебедь.

Коловатов, хмыкнув, умолк.

– Что? – спросил Шахов.

– Так, вспомнил случай, похожий на ваш. Впрочем, если вам интересно…

Шахов качнул головой.

– Не интересно.

– А зря, – сказал Коловатов. – Когда еще вы узнаете про хипесницу Лизу Сивуч? Замечательная, по-своему, была девушка. Но ваша Агата тоже ничего. Вы знаете, что она должна была давать показания против вас на процессе?

Шахов поежился.

– Знаю. Только там, кажется, не срослось.

Коловатов посмотрел на поднадзорного с улыбкой.

– Почему же не срослось? Вы, Иван Алексеевич, смотрю, все хитрите, все недоговариваете, словно до сих пор играете со мной в какую-то свою игру. «Не срослось» – это не про госпожу Цимлянскую. А вот «Побег из здания суда через туалетную комнату» – это про нее. Там и подпиленная решетка, и заранее подъехавший экипаж, и пистолетик имеется. Или, скажете, не знали?

– У меня был приступ, – угрюмо произнес Шахов.

Жандарм кивнул.

– Знаю, что на том заседании вас не было. Но потом-то разве не слышали? Да хотя бы из газет могли прочитать, вы же любитель прессы… Тем не менее, делаете вид, будто вам не известно. Все думаете, что я вас на чем-то подловить хочу? – Он расправил складки на скатерти. – Глупо, Иван Алексеевич.

Шахов сверкнул глазами.

– А шесть лет ссылки ни за что – не глупо?

– Хм, – хмыкнул Коловатов, – Комарова казнили, Смушкину и остальным дали от десяти до двадцати лет каторги. Они буквально перед вами этапом отправились. Госпожа Цимлянская осуждена, правда, заочно, на семь лет. А был бы военный суд от восемьдесят первого года, а не гражданский? На мой взгляд, шесть лет ссылки – это по-божески.

Шахов привстал. На мгновение лицо его скомкалось в гримасу, полную бешенства. Кончик носа побелел. Нижняя губа безобразно оттопырилась. Пальцы сжались в кулаки. Он оперся ими на стол.

– По-божески?

– Конечно, – спокойно ответил Коловатов. – Механизмы для бомб доставляли или нет, Иван Алексеевич?

– Я не знал!

– Но было?

Шахов опустил глаза и сел.

– Вот поэтому, – сказал Коловатов, – и шесть лет. Чем для вас закончился бы суд, дай госпожа Цимлянская на вас показания, я не знаю.

– Наверное, в деле эти показания есть, – глухо произнес Шахов.

– Да, есть. Но лично, на судебном заседании… А так господин Розен наголову разбил все доводы господина Ясынбаева, выступавшего судебным обвинителем. Вот уж кому вы должны быть благодарны.

– Нет возможности лично поблагодарить, – усмехнулся Шахов.

– Вот как раз мы и подошли к главному.

Коловатов, расстегнув пуговицы мундира, полез за пазуху и вытянул сложенные вдвое бумаги. Со значением посмотрев на Шахова, он какое-то время прямил их на коленке, а потом расположил на столе и прижал ладонью.

Текста Шахов не разобрал, но двуглавых орлов в овальной рамке под пальцами различил. В голове у него помутилось.

– Что это? – спросил он.

Коловатов посмотрел на бумагу, словно впервые ее увидел.

– Это? – Он убрал руку. – Помилование.

– Мое?

Шахов потер горло.

– Ваше. Вам сократили срок ссылки на два года, Иван Алексеевич. По ходатайству суда через Министра Юстиции Дмитрия Николаевича Набокова было подано прошение на Высочайшее имя. Его Императорское Величество Александр Александрович Романов вас помиловал.

– Почему?

Коловатов пожал плечами.

– Возможно, господин Шахов, суд, думаю, не без горячего участия господина Розена, посчитал, что вынесенный вам приговор не совсем справедлив. Так или иначе…

Он подвинул бумаги к поднадзорному. Для скорости, видимо, это было переданное по фототелеграфу изображение с оттиском Собственной Е.И.В. канцелярии, но фамилия, имя и отчество читались четко.

«…мещанин из ссыльных Шахов Иван Алексеевич сим извещается, что государь император в 15-й день января сего года всемилостливейше повелеть соизволил: даровать Шахову помилование снижением срока ссылки на два года…»

Внизу были подписи егермейстера и управляющего делами.

– Значит, я уже могу… – сказал Шахов.

– Со следующей недели, – сказал Коловатов и поднял палец. – Но пока в границах губернии. В Москву или Петербург вы не можете вернуться еще в течение пяти лет.

– Да, я понял.

Коловатов поерзал на табурете.

– Иван Алексеевич.

Шахов поднял влажно блеснувшие глаза от извещения. Вид его был бледен, губы закушены.

– Да?

– Я хочу вас предупредить, – сказал жандарм.

– О чем?

– Я не зря начал издалека. Дело в том, что в связи с вашим помилованием в Прокопове наблюдается нездоровая ажитация. Вы же теперь в Прокопов переселитесь?

Шахов нахмурился.

– Не знаю. Наверное, – сказал он, сложив извещение и спрятав его в телогрейку. – Я еще не думал.

Коловатов покивал, но не словам Шахова, а собственным размышлениям.

– В Прокопове усиленно распространяется слух, что вы – отъявленный революционер, бомбист, террорист, хитростью избежавший не то, что каторги, а самого повешения. Что в вашем нынешнем положении и помиловании задействованы обосновавшиеся за границей организации изменнического толка, которые содействовали излишне мягкому приговору суда немалыми деньгами. Что у вас всюду последователи, готовые выступить с акциями по первому вашему слову. Наконец, что с вашим появлением в городе власть предержащим следует опасаться за свою жизнь.

– Почему? – спросил Шахов, не понимая.

Коловатов снова сцепил пальцы.

– Здесь я вижу вот что. Начальник нашего местного губернского жандармского управления полковник Скиба, Сергей Петрович, допускаю, является одним из инициаторов подобных слухов. Так-то край у нас тихий, несмотря на, пожалуй, две тысячи ссыльных, раскиданных по деревням старожилов да приписанных к рудникам и заводам фабрикантов Хвощева и Сальникова. Байсыров по уездам больше наберется. Места дикие, малонаселенные, из больших городов лишь Прокопов да Тобольск, народу в каждом и двадцати тысяч не будет. И есть у меня думка, что Сергей Петрович хочет на вашем деле поближе к Петербургу перебраться. Тем более, что версию ротмистра Припалова он принял горячо к сердцу. Поэтому в Прокопове он за вас серьезно возьмется.

Шахов, сутулясь, покашлял.

– Не любите начальство?

– То не ваше дело, Иван Алексеевич. Я вам откровенно даю весь расклад. Где тузы, а где дуньки. Слухи, и настойчивые, про вас не только от жандармского управления идут. Есть у нас, знаете, несколько социалистических, студенческих, рабочих ячеек. Частью вполне безвредные, грамоте народ учат. Но и они буквально три-четыре дня назад, по получению управлением помилования, воспылали, скажем так, «чувствами» к вашей персоне. Не хочу преувеличивать, только и там вас числят наравне с личностями одиозными и зловещими, с теми же Желябовым, Халтуриным и Кибальчичем. Не удивлюсь, если считают, что, осев в городе, вы поведете их за собой.

– Я? – удивился Шахов.

– Вы, – сказал Коловатов.

– Куда?

– Наверное, к светлому будущему.

– Что за глупости! – возмутился Шахов, вставая. – Какого черта я всем им дался!

Покашливая, он присел у печи, кочергой сбил в сторону запор на заслонке. В лицо ему дохнуло жаром, и он закрылся рукой.

– Я был далек от этого, – вороша угли в печи, Шахов говорил, будто заклинал огонь, – а нынче хочу быть еще дальше. Мне не нужны ни вы, ни император, ни революция. Все это блажь!

– Так и не устраивайтесь в Прокопове! – оживился Коловатов. – Зачем вам это? Оставайтесь здесь!

Шахов, глядя на огонь, тряхнул головой.

– Здесь я дичаю, – сказал он.

– Ну, здесь в глуши только зимы тяжелые, – сказал жандарм. – В остальное время, уж извините, скучать некогда.

Шахов, повернув голову, странно посмотрел на собеседника.

– Здесь жизнь низкая, – сказал он. – Ее, как пригнули, так она все у земли. Не хочешь, а все к ней просителем и в поклон. То хлеба, то ягод, то меда, то мяса. Помоги, земля-матушка. Чтобы о чем-то высоком…

Шахов усмехнулся и, подкинув в печь короткое полено, поднялся. Брякнула заслонка. Орудуя кочергой, Шахов подбил засов.

– То вот о дровах.

– А можно спросить, Иван Алексеевич, что вы понимаете под высокими думами? – Коловатов подпер подбородок кулаком. – Они у вас о чем?

– О механизмах, – сказал Шахов, усаживаясь обратно. – Если бы вы знали! Если бы вы могли представить, какие машины я строю здесь! – Он коснулся своего виска. – Но мне нужны детали, мне нужны заготовки… нужны…

Кашель заставил его захлебнуться словами, склониться ниже, уткнувшись ртом в телогреечное плечо.

– А здесь еще медведи… – задушено проговорил он. – Кха! Как у себя дома ходят. И волки.

– С этим – да, – сказал Коловатов. – Прошлой осенью девчонку в Деньках загрызли. Из соседнего уезда аж пришлось охотников зазывать. Так штук сорок потом «серых» отстреляли. И медведя одного, шатуна. Но это уж в декабре.

– А вы говорите! – Шахов снова поддернул телогрейку. – Значит, со следующей недели?

– Все же, Иван Алексеевич…

Шахов покивал.

– Я понял, Панкрат Ильич, понял, – сказал он, впервые называя жандарма по имени-отчеству. В голосе его зазвучала горячность, распалилась, как угли под золой. – Но и вы поймите меня. В Прокопове мне все же будет лучше. Куда лучше! Найму комнату, какой-нибудь сарайчик приспособлю под мастерскую…

На щеках его проступил румянец.

– Это ж надо будет сани, вещи…

Коловатов крякнул.

– Смотрю, уж раздухарились, – сказал он с неудовольствием. – Но попомните, Сергей Петрович в вас вцепится клещом. Он такой человек, въедливый. Поймите, Иван Алексеевич, я бы хотел предупредить недоброе развитие событий. У меня нюх.

– Нюх? – улыбнулся Шахов.

– Да. Ведь что получится? Я вас знаю. Смею думать, за то время, что осуществляю над вами надзор, узнал достаточно. И я уверен, что к террористам, социалистам и прочим мракобесам вас можно причислить также, как меня – к англичанину или, прости Господи, какому-нибудь дикарю, что бегает под пальмами нагишом и о жандармской службе в ус не дует.

Но у Сергея Петровича и прочих, и в губернском обществе нашем, боюсь, картина о вас сложилась совсем иная. Иная, повторю вам еще раз! Как так получилось, по умыслу или по провидению, мне не ведомо. Только вы еще не приехали, а в Прокопове уже чувствуется. Как гарь, как дым будущего пожара. Электризация идет. Люди волнуются. Слухи, шепотки, собрания, разговоры, чуть ли не прокламации собираются печатать, некие местные марксисты организовали сбор денег…

– Что? – спросил Шахов, изгоняя мечтательность из глаз.

– Да-да, – закивал Коловатов, – сбор денег на ваше обустройство. Чтобы вы, значит, кружок среди них вели.

– Я? Бред!

– Вот и я говорю, – сказал Коловатов. – Но это вот как в мороз, знаете? Люди с саней в снег прыгают и замерзают. Байсыр, говорят, поманил. Взрослые люди, и голова на плечах, и годков за сорок, а то и за пятьдесят, а все одно – в снег. На днях буквально Петра Ломаева из сосланных на поселение нашли. Сидит в шубе, улыбается, только мертвый. Так и вашим именем манят, образом в темных умах наверченным. Если вам хочется куда переехать в рамках, обозначенных законом, то лучше уж в Турангай.

– И чем он лучше?

– Дворов больше.

– Так такая же глушь! Он еще дальше от Прокопова.

– Именно!

Шахов улыбнулся.

– А вам и хлопот меньше, да?

– Мне-то? – шевельнул плечами Коловатов. – На душе было бы спокойнее.

Шахов поднялся.

– Спасибо вам, Панкрат Ильич, за хорошую новость. И за почту, – сказал он. – Насчет переезда я еще подумаю.

Понимая, что разговор окончен, поднялся и Коловатов.

– Благодарю за чай с сахаром.

– Не за что.

Оба посмотрели в окно.

За стеклом искрился под солнцем снег. Простор искристого снега, чуть подпорченный забором, расстилался до кромки недалекого леса.

– Ну, ладно, – сказал Коловатов.

На лавке под повешенным на гвоздь тулупом он, покряхтывая, втиснул ноги в сапоги, подхватил рукавицы, нахлобучил шапку.

– Куда сейчас? – спросил его Шахов.

– В Деньки и в Суровино.

Жандарм облачился в тулуп и, пыхтя, застегнул пуговицы. Из кармана он достал револьвер, переломил и прокрутил барабан.

– Чего так? – спросил Шахов.

– От волков, – пояснил Коловатов. – В кармане оно сподручнее. А то сожрут, пока до кобуры дотянешься.

– Лошадь у Хвастуновых?

– У них. Да, – Коловатов повернулся от двери. – Вы все же дождитесь меня на следующей неделе. Во вторник подвезу вам паспортную книжку, а там уж и до Прокопова подброшу. Если все же… то и в управлении заодно отметитесь. Комнату подыщете. Но дешевле полутора рублей в месяц вряд ли найдете.

– У меня есть на первое время, – сказал Шахов.

Коловатов вздохнул.

– Ох, Иван Алексеевич…

– Это лучше, чем здесь.

– Вам решать, – жандарм притопнул ногой, проверяя, как сидит сапог. – И это… – Он задержался, взявшись за дверную ручку. – С племянницей Анны Игоревны…

– С кем?

– С Ольгой Ступиной.

– А что не так? – спросил Шахов. – Раз в две недели я даю ей уроки. История, математика и литература. И не ей одной. Игнату Макалову тоже.

Коловатов наклонился.

– Анна Игоревна считает, что вы на нее дурно влияете. Говорит, у Оленьки весь дневник исписан вашими инициалами.

– Ну так и запретила бы ей ходить ко мне! – разозлился Шахов.

– Этого она не может.

– Пфф!

– Не родная дочь.

– О, господи! Так она меня и в донжуаны запишет!

Коловатов толкнул дверь.

– Уже, господин Шахов.

Из сеней дохнуло холодом, но Шахов, придерживая телогрейку, в запале сунулся за жандармом вслед.

– Ну и черт с ней! – крикнул он.

Коловатов махнул рукой, мол, понятно, и приоткрыл дверь на крыльцо. Тогда Шахов, опомнившись, вернулся в избу, в натопленную комнату. Несколько секунд его била крупная, ознобная дрожь, потом он зашелся кашлем, который скрючил его у печного бока и оставил почти без сил. Добравшись до низких полатей, Шахов выдернул из-под подушки одеяло и замотался в него по шею.

Потом скажет, звенело у него в голове, что я же во всем и виноват. Оля сбежит с кем-нибудь или сделает что-то, а я буду до скончанья века ходить в зачинщиках или, хуже того, организаторах. Впрочем, усмехнулся он, веку осталось недолго.

В четыре ходки убрав посуду, Шахов обосновался на стуле и какое-то время смотрел на конверты, никак не решаясь взять их в руки. Казалось, что стоит открыть одно или другое письмо, и между ним и теми людьми, что их написали, событиями, что выведены в строчках, крепкой нитью протянется связь.

А нужна ли ему эта связь?

Он – здесь, они – там. О чем переживать, чему радоваться, по каким поводам тужить, если они – там, а он – здесь? Пересечься не суждено. К чему же читать о том, что происходило и происходит за тысячи верст отсюда? Собрания, открытия, решения, новые начинания, коллегии и суды, аварии, международная обстановка, урожай, недород, пьесы в Александринском театре. Все пустое.

Кроме, пожалуй, справочника «Хютте». Не он ли в бандероли? Все-таки тысяча с лишним страниц. Увесистый, должно быть.

Шахов выглянул в окно, ни близко, ни далеко Коловатова не обнаружил. И тогда уже взялся за корреспонденцию.

(для обложки использована фотография по свободной лицензии Unsplash автора Tim Mossholder)