Борман

Судорога накатывала волнами, и каждый ее приход беспощадно скручивал трухинский организм в попытке выдавить из него еще немного содержимого. Единственным способом пережить болезненные приступы тошноты было изо всех сил напрячь мышцы живота и шеи. Купировав очередной рвотный позыв, Трухин оторвал мокрую голову от раковины и уставился на знакомую физиономию, насмешливо глядевшую на него из забрызганного зеркала.

Зазеркальный Трухин выглядел сильно старше и даже как-то задрипаннее оригинала: если встретишь такого на улице, то можешь подумать, что перед тобой какой-то трухинский родственник, например, его потрепанный жизнью дядя или старший брат. Впалые щеки, переходящие в поросшую щетиной шею, застиранная тельняшка с неопрятными бледно-оранжевыми следами не то борща, не то чьей-то крови – все это разительно отличалось от лощеного облика Трухина по эту сторону стекла.

– Ты б прекратил так тужиться, а то харя уж красная, как помидор, – едко заметил человек в тельняшке. – Блевани лучше, чем так корячиться.

– Тебя не спросили, – ответил Трухин, сплюнув в раковину. Он стер прозрачную нить, повисшую с нижней губы, и отметил про себя, что лицо действительно раскраснелось, да и на галстуке остались мокрые пятна.

– Какого черта ты вообще связался с этим собеседованием? У вас в офисе некому больше с молодняком встречаться? Все равно же никого не подберете…

– Отвали, Борман. Видишь, мне нехорошо?

– А ты чего ждал?

Но Трухин пропустил последнюю фразу мимо ушей – задумался. Как можно было предвидеть такое? Сидела себе, на вопросы отвечала с серьезной рожей: выпускница, красный диплом, ладно скроенное резюме, умные рассуждение на тему дипломной работы. Тут он сдуру и затронул тему ее политических взглядов. И вроде бы правильно спросил, а то примут ее потом на пикете или закроют за финансирование экстремистов – ведь фирме все расхлебывать. Такие удары по репутации лучше исключать заранее. Трухин не раз уже задавал такой вопрос и вариантов ответов слышал немало, но тут: «Делаю все как положено. Хожу на выборы – голосую за нашего президента». В этот момент на Трухина и накатило. Еле успел выбежать, сославшись на срочный звонок.

– Че замолк? Храм тоски и грусти? Из нее такая же паскудина получится, как и ты!

– Заткнись! – буркнул Трухин, не глядя в отражение.

Трухин наскоро вытерся бумажным полотенцем и зашагал обратно. Когда же кто-то из этих выпускников с дебильно-деловитыми минами просто пошлет его на три буквы? Видимо, не дождусь, подумал он. Открыв стеклянную дверь, Трухин влетел в переговорную со словами «Извините за задержку. Клиенты…». Соискательница едва заметно скривила нос, учуяв расходящиеся от него волнами миазмы, но тут же состряпала старательную улыбку, показывая искреннее желание продолжить получать удовольствие от «интервью мечты».

Вообще у Трухина дела с Борманом шли все хуже и хуже с тех самых пор, как они впервые поговорили друг с другом. Это было ранее утро в июне 200… года, когда после загульного празднования сдачи госа по теории государства и права Трухин покачивающейся походкой шаркал по разделительной линии проспекта Вернадского – от общежития ДСВ ко входу в метрополитен, а точнее, к круглосуточной палатке с шаурмой, служившей в это время суток маяком для окрестных индивидов, предпочитающих асоциально проводить летние московские ночи. Машины пока еще не появились на улицах – в это время их хозяева сладко храпели в своих кроватях, и некому было наорать на пьяного студента, гуляющего по проезжей части в резиновых шлепанцах на босу ногу. Впрочем, студентом Трухину оставалось быть буквально считаные дни – на следующей неделе ему уже назначили предварительное тестирование в одном из фешенебельных офисов в центре столицы.

– Может, на фиг их, Борь? – прозвучал в голове дружелюбный голос.

– Как без работы-то? Дальше по-другому нельзя.

Трухин ничуть не удивился, поскольку за годы студенчества успел испытать многое: депрессию, предательство, пересдачи, запои, разбитое сердце и академ. Он вызывал неотложку для суицидников; дрался с гопниками, скинами, кавказцами и наглыми мажорами, а также с совсем редкими в средней полосе мажористыми скино-гопниками с Кавказа; реанимировал торчка при передозе; пил со студентами-дембелями; даже уехал раз на полевую практику с какими-то то ли биологами, то ли географами (разобраться было сложно – Трухину пришлось потом даже бросить пить на полгода, но такой трип в рейтинге гуманитарных факультетов приравнивался как минимум к прохождению срочной службы) – для такого послужного списка голос в голове был лишь еще одним несущественным эпизодом.

– А как же группа? Ты же мечтал двигаться дальше в «Ржавых тестикулах»? Фронтменом стать таким, как Хой, и пистонить на одной сцене с Горшком!

– Успеется еще. Как раз деньжат подкоплю на нормальный стратокастер, да и песен новых соберется… – на этой фразе Трухин сморкнулся и вытер прилипшую к пальцам соплю о когда-то черную, а теперь выгоревшую в блекло-коричневый цвет футболку «ГрОб».

– Пиздишь ты, Боря! Скурвишься, работая на буржуев.

– Настоящего панка из души не выскребешь! Ничего со мной не станется – я ж ядреный как кабан! – пьяно заржал Трухин.

Через неделю любимец всей общаги, панкующий люмпен-интеллигент, гитарист-самоучка и критик Кастанеды по кличке Борман исчез из его жизни, уступив место перспективному ассоциату международной юридической фирмы Борису Трухину.

Вначале Борман появлялся достаточно часто, поднимая матерный кипеж при каждой попытке Трухина изменить к лучшему свою жизнь и карьеру.

– Бросай ты этот гадюшник! Ты же в офисе всю жизнь проводишь. Забыл уже, как солнце выглядит. Пока не поздно, уходи из зоопарка!

– Ну ты что, Борман, только начало получаться. Я вроде начальству нравлюсь…

– Ага, на Киркорова похож, такой же Чебурашка?

– Хватит ржать. Вот скоро запромоучусь на старшего юриста – смогу ипотеку взять. Может, когда-нибудь даже в партнеры выбьюсь.

– Ну и зачем тебе это рабство? Ради прописки московской?

– Отвянь, ты ничего не понимаешь, – вяло отбивался Трухин. – Главное – это внутренняя свобода…

– Вижу, ты настоящий Че Гевара из лоуферм. Ты еще без галстука на работе появись – бунтарь, бля.

Временами Борман приходил к Трухину во сне. Обычно это случалось после обильных возлияний с бывшими общажниками или редких походов на концерты (за двенадцать лет – всего три раза, но зато не на отечественный говнопанк, а нормальные гастрольные сейшены TheOffspring, The Exploited и Green Day), когда нервная система Трухина становилась особенно податливой и не могла сопротивляться бормановскому нажиму.

– Ну че, Борян, попрыгал с пивком под песенки интуристов в драных джинсах и думаешь, что снова панк? Куда ж ты прешь, офисный планктон?

– А что, по-твоему, панки – это только утырки с ирокезом на голове? Внутри я могу быть полностью свободным от условностей!

– Ты б поменьше рассуждал про условности. Если бы ты был честен с собой, то давно бы бросил эту работу. Занимался бы чем-то стоящим, а не пилил для чиновников трастовые структуры, чтобы спионеренные у пенсионеров бабки по офшорам шкерить…

– Да, что ты понимаешь? Мы ничего не знаем о происхождении этих средств и не вправе сомневаться в легальности источников их происхождения.

– Мне-то не заливай, соловей! Вывернуло же небось после этого? По глазам же вижу, что неслабо так проблевался – бодренько и с задоринкой – как фонтан в Аффимоле.

Обычно после таких сновидений разбуженная трухинскими криками и руганью с Борманом жена обращалась к нему с сочувственными интонациями психолога-самоучки: «Опять этот твой Борман. Это какую же детскую травму ты пережил при просмотре «Семнадцати мгновений весны»? Не хочешь мне все рассказать?»

Со временем желудок у Трухина стал покрепче. А вот Борман начал появляться все реже и реже. Говорил он тоже теперь все меньше – в основном только бессвязно матерился. Иногда он просто молча садился рядом со спящим Трухиным, время от времени почесывал себе волосатую грудь под заношенной тельняшкой и шумно, с паровозной интонацией вздыхал, покачивая немытой головой.

Субботний вечер Трухин встретил в приподнятом настроении. Хорошо иногда провести время в одиночестве: жена повезла детей к теще, никто не беспокоит, не нужно читать ненавистные бумаги. Можно спокойно прожечь несколько часов жизни за просмотром любимого сериала в предвкушении еще одного выходного…

Телефон беззвучно завибрировал. Звонил Вовчик – друг по общаге.

– Борька, привет. Помнишь Толяна? Он у нас одно время на барабанах стучал в «Тестикулах»!

– Ну да, конечно. Я его даже видел в прошлом году на премии какой-то юридической. Посидели потом, вспомнили панковскую юность.

– В общем, с ним все плохо. Его в июле задержали по делу Василевского. Он в позапрошлом году у него вице-президентом по правовым вопросам был назначен. Теперь вот выбивают показания против акционера. – Вовчик заметно волновался. – Только ты ж его знаешь. Толян им не скажет ничего – упертый, отказывается сотрудничать со следствием.

– Да уж, попал он. А что с семьей? Помощь нужна какая?

– Там жена с двумя детьми. Но я к тебе не по этому вопросу.

– Адвокат, что ли, нужен? Это ж не мой профиль, да и дело громкое. Светиться в таком не хочется.

– В том-то и дело. Мы тут инициировали сбор подписей однокурсников под открытым письмом в Следственный комитет. Мы же все знаем Толяна и понимаем, что он ни в чем не виноват: на него дело шьют – давят, чтобы он оговорил руководителя. Только собрать удалось всего шесть подписей из двухсот. Все ссутся, – в голосе Вовчика слышалась горечь за обманутую веру в студенческую дружбу. – Ты же подпишешь за Толяна?

Трухин молчал.

– Але, Боря?

– Я здесь. Тут не все так просто, прости… – Трухин хотел завершить неприятный разговор, но не мог придумать причину, чтобы не выглядеть последней гнидой в глазах Вовчика. – Там ведь следствие еще идет. Они обязательно разберутся. А меня как раз в «Госросхоз» начюром пригласили. И публичность по делам вроде этого мне сейчас совсем не ко двору… К тому же столько лет прошло, я с Анатолием практически не общался. Не знаю ничего о его делах и отношениях с Василевским…

– Сука ты, Боря! – Вовчик бросил трубку.

«А теперь поприветствуем наших юрфаковских музыкантов, благодаря которым «Студвесна» расцвела в полную силу: гитара – Борман, бас – Вовчик «Годзилла» Иванов и, наконец, за барабанами – несравненный Толян!» – искаженный микрофоном голос, казалось, гулким эхом ворвался в комнату из далекого прошлого и расшевелил комья воспоминаний, тут же засипевшие в трухинском горле.

Трухин некоторое время повертел телефон в руках, потом поставил его на зарядку и отправился на кухню. По пути он заглянул в зеркало: Борман еще заметнее постарел и стал выглядеть как больной, оплывший от беспробудного пьянства бомжара. Взгляд Бормана из-под лохматых седых бровей сочился горечью и презрением: вслух он произнес только слово «хуйло», а затем просто исчез, оставив Трухина наедине с его собственным отражением.

Когда жена вернулась домой, на кухонном полу рядом с пустой бутылкой из-под португальского портвейна лежало размазанное по итальянской плитке тело Трухина, облаченное в неизвестно откуда появившуюся в их квартире замызганную тельняшку. Под дребезжание гитары с пятью струнами его пьяный голос слезливо тянул:

«Я хочу купить себе

Трехмоторный дель-та-план,

Чтоб летать быстрее мухи

В магазин-универсам.

Мне ничего не на-а-а-а-до,

Лишь только дель-та-план…»

Примечание: В рассказе использован отрывок из песни группы «Автоматические удовлетворители». Покойся с миром, Андрей «Свин»!