Бред

Фома загремел в больницу с острым панкреатитом после того как завершил свой четырехнедельный пивной марафон, сопровождавшийся истреблением значительного запаса наижирнейшей свинины. Мясо приготовлялось таким образом, что после жарки сало становилось сладким как мёд, и оторваться от блюда было невозможно. Финальным броском состязания стала поэтическая пирушка – событие, содержание которого Фома запомнил лишь до его середины.

Вопя сиренами и разоблачая мигалками лакомящихся под покровом ночи ягодами боярышника медведей и лакомящихся друг другом в зарослях белого шиповника любовников, скорая помощь, минув последние городские площади, увлекла Фому в лесную чащу с больницей на опушке.

Под песни сирен и мерцание маяков, в голове Фомы сложилась мелодичная строфа, и тут же бесследно забылась, рассыпавшись звонким бисером хореев и пылающими брызгами ямбов сквозь которые поплыли милые подробности.

Скорую помощь сопровождали четыре мотоцикла с наездницами - медсестрами, поминутно привстававшими с кожаных седел, чтобы через окна кареты наблюдать за состоянием Фомы. Короткие подолы их форменных халатов и алые помады помогали ему, на краткие мгновения приходившему в себя, сдерживать свои стоны и проклятья.

Из забранных в решетки больничных окон на Фому смотрели осоловелые кенгуру и праздно бодрствующие сифаки.

Когда Фома очнулся, занималось утро.

Фому раздели, а одежду спрятали в подвал, населенный ядовитыми жабами и скорпионами. Под усиленной стражей его препроводили в палату номер 6, где его соседями стали застенчивый вор, беспрестанно натирающий вывернутую из патрона ночного подъезда лампу в 60 ватт. Он устал от скитаний и долгого отсутствия женской ласки, и мечтал выпросить у джина покой, молодой разнорабочий со множеством разных рук, завидующий воровскому и тюремному опыту застенчивого вора, глухой старик с кошачьими усами, мальчик весом в полтора центнера и дед, угодивший в объятья белой горячки, млечные груди которой он самозабвенно терзал. У всех у них были вспороты животы. Из зашитых суровыми нитками и залитых сургучом ран торчали прозрачные трубки, по которым в пластиковые мешки текла кровь цвета голодной земли.

Боль и жар мешали Фоме сосредоточиться на вопросах врача с глазами, черными, как пропасть по пути в джаханнам. На обещании эскулапа многих болезненных процедур, палату наполнили тысячи летучих мышей.

Когда Фома пришел в себя, из его носа торчала плодоносящая лоза желудочного катетера, а из члена, катетер, обеспечивающий перманентное истечение мочи из мочевого пузыря в амфору чернолаковой керамики с греками, преследующими гречанок. На плечах его вспухли лиловые шишки от уколов, а через каждый сантиметр в его тело были воткнуты капельницы с метронидозолом, натрия хлоридом, фриостерином, глюкозой, эликсиром жизни и слезами первой настоящей любви Фомы.

Фоме показалось, что смуглый врач, по-видимому, религиозно относящийся к конфессии полумесяца, был строг с ним по причине солидарности с Всевышним, наказавшим распластанного перед ними умирающего поэта, за злоупотребление алкоголем и свининой.

От необходимости долгого пребывания в единственной, разрешенной стражниками, позе, взопревшая мошонка Фомы прилипла к внутренней стороне бедра и сильно зудела. Дотянуться до паха не было никакой безнаказанной возможности. От несанкционированного движения, бутылочки капельниц, чокаясь, начинали звенеть, на этот звук прибегала санитарка и начинала демонстрировать свое старое, дряблое тело.

Вот тут-то Фома и примирился со смертью, перестав бояться ее.

Когда Фома очнулся, опустилась ночь.

В чувства его привел низкий потусторонний голос. Во мраке прозвучало:

- Что вы стоите? Хватайте оружие и бегите!

Хозяином голоса оказался дед, миловавшийся с белой горячкой. Весь день, он, привязанный санитарами к койке, слабо блеял едва различимую чепуху, а ночью в нем просыпался оракул, вещающий громким торжественным слогом.

Белогорячечный дед не унимался всю ночь. Пророчества настигали Фому и его соседей, силившихся уснуть, на порогах их живительных снов:

- Коты, идите, присаживайтесь, мы сходили за вами, проше.

Мужики, не таясь, точили ножи, суля убить деда, но что толку пенять на волшебство?

Вынужденно бодрствуя, Фома наблюдал за тем, как в дальнем углу глухой дед, как котенок, играл с бантиком (при свете дня бантик оказался висячим поручнем для удобства подъема с койки, прикрепленным к стальной дуге, а дед никак не мог с ним справиться).

- Попросите бабу одолжить мне…руку…правую, – не унимался оракул. Он смолк лишь с первыми петухами.

Палата номер 6 задремала было, но тут включился свет и в измученные плоти вонзились первые, самые болезненные за весь грядущий день, уколы.

Едва солнце дотянулось до зенита, и Фома плотно пообедал стаканом воды без газа и капельницей с глюкозой, как в дверь палаты протиснулась декольтированная до пупа родительница нашего мальчика, за килограммами сала которого невозможно было определить его возраст. Ему могло быть и 10 и 20 лет. Вслед за огромной кормой мамаши, насилу справившейся с узостью дверного проема, в палату незаметно прошмыгнул застенчивый инцест.

Их визит совпал с вполне сформировавшейся необходимостью Фомы воспользоваться уткой. Эта женщина имела обыкновение оставаться при своем мальчике очень продолжительное время. Ее не смущали ни звуки, ни виды мужской палаты, но ее длительное присутствие смущало страдающих здесь мужчин. Она буквально поселилась рядом со своим ненаглядным сыночком, то и дело набивая его рот лакомствами из буфета и лаская свою кровиночку столь откровенно, что ощущение близости инцеста все более загустевало. Щекоча и почесывая свое дитятко, она громко шептала ему слова нежности, наполненность которых ядом кровосмешения смущало даже Фому. Инцест, наблюдая реакцию Фомы, лишь посмеивался. В конце концов, распаленная мать выпростала из тугой блузы свою бескрайнюю грудь, и принялась кормить ласковое чадо, в бороде которого запутались крошки зефира.

Сделав несколько зарисовок «мадонны», Фома, постеснявшись воспользоваться уткой в присутствии сей стихийно случившейся натуры, и, подозревая инцест в еще более мерзких проделках, подобрал свои сочащиеся кандалы, и поплелся в нужник.

Благодаря множеству курильщиков, в нужнике постоянно висел плотный табачный туман. Вцепившись в густые сизые клубы ядовитого дыма, Фома, вместе с ленивым потоком, выскользнул в крошечную форточку и, растворяясь, поднялся над ржавыми крышами.

Когда Фома очнулся, занималось утро.

Весь остаток дня, оракула, не дававшего хворым горемыкам спать по ночам, допрашивали врачи. Они пытались выяснить у него, кто он есть на самом деле, и искренен ли в своих пророчествах. Дед же лишь блеял что-то невнятное своим мерзким дневным голосом. Выйдя из терпения, врачи увезли его в пыточную, и больше мы его не видели.

До полуночи Фома не мог уснуть, охотясь за игривой рифмой, а в полночь дверь в палату номер 6 распахнулась и на пороге образовалась красивая рыжая женщина в мини и на каблуках. Подмышкой она держала бутылку «Меrlot». Свет из коридора, очертивший прямоугольник проема двери, стройную фигуру женщины и изящное тело 0,75 «Меrlot», тревожно пульсировал. Женщина двинулась прямо к Фоме. Поэт приподнялся в постели навстречу фее. Но чем ближе становилась нимфа, тем более меркли ее достоинства: мини-юбка превратилась в мешковатые штаны, рыжие волосы стали пегими, и когда она склонилась над упавшим на подушку Фомой, рябое лицо студентки-практикантки окончательно остудило, охватившую было пиита страсть. Бутылка «Меrlot» обратилась склянкой капельницы, и, покопавшись в ее крышке вовсе не штопором, ведьма воткнула в обманутого стихотворца ледяную иглу.

Измученный водяной диетой и жуткой метаморфозой, случившейся с рыжей женщиной, Фома забылся траурным сном.

Под утро Фому попытались задушить. Сонм красноглазых демонов, запаливших сухую степную траву, набросился на бояна. Не помня себя, он соскочил с койки и, стряхнув со впалой груди десяток чертей, сдернул с шеи цепкую удавку, оказавшуюся, в руке поэта, выдернутым из самых недр его тела желудочным катетером. Мочепроводный катетер он оборвал у его жесткого наружного сегмента. Потеряв сознание, Фома упал, ударившись головой о железную спинку кровати.

Битва с демонами сопровождалась невероятно яркими и подвижными картинами. Небо, окуная Фому в умозаключения Кандинского, Родченко, Пикассо и Матисса как в океан откровений, убеждало его в главенстве абстракции над фигуративностью, и, доводя быстроту восприятия своих безусловных аргументов до световых скоростей, в конце концов, в необходимости безжалостного исчерпания даже абстракции, на пути к абсолюту, как к финишу текущего этапа бесконечного забега.

Очнувшись, Фома долго не мог сообразить, где он находится. Озираясь, он различал лишь черные скелеты пожарищ и лужи крови. Очень хотелось отлить, но ошметок катетера, торчащий из члена и поврежденный в агонии, отказывался облегчить страдания поэта. Чтобы опорожнить переполненный резервуар, не подозревая об особенностях конструкции катетера, Фома со всей силы дернул злополучную трубку, на конце которой, для фиксации приспособления внутри мочевого пузыря был сформирован наполненный воздухом шарик, диаметром с дюйм. Изнемогавший от напора урины, Фома протащил эту сферу по руслу мочеиспускательного канала, значительно увеличив его пропускную способность. Эта вынужденная процедура не прошла бесследно. Из члена хлынула густая черная кровь. Перевязав покалеченный орган простыней, Фома, сообразив, наконец, где он, отправился на поиски травмпункта. Отыскав лишь заспанную санитарку, он получил от нее уверения в том, что случай этот – дело житейское и «до свадьбы заживет». С верой в опыт профессионала Фома забылся тяжелым сном без снов.

Через несколько утр врач, религиозно принадлежавший, очевидно, к конфессии восьмиконечного креста, поздравил Фому с выздоровлением и одарил, разрешенными теперь, крашеным яичком и, чудом сохранившим свою свежесть, ломтем кулича, ведь слег Фома ровнехонько в православную Пасху.

Когда Фома вышел из больничных ворот, на небе, приветствуя его, зажглась радуга. Свернув налево, он пересек пару улиц и присел у столика на веранде ресторанчика «Снегири». Опасаясь не соблюсти рекомендации врачей относительно диеты, Фома заказал лишь двести грамм белой водки и порцию свиной рульки. В его голове сложилась мелодичная строфа, и он успел записать ее.

Когда Фома очнулся, занималось утро.

Константин Фомин 06.2024 г.

Ред. Павел Чекчеев 06.2024 г.

Обложка К.Фомин