Бремя белого кита

Не поддавайся страхам…

Редьярд Киплинг

лето 2121, Гилбертовы острова

— С касатками договаривайтесь сами, — произнес Мигалу.

— А ты, значит, сливаешься?

Он довольно забулькал:

— Куда бы ты хотела, чтобы я слился, Лив? Куда может вместиться, чтобы слиться, такой как я? Куда можно слиться отсюда?!

И она тоже захохотала. Сидеть у него на плечах, если, конечно, называть это плечами, было довольно скользко, зато прекрасно слышно, как он думает, как бродят шумные и веселые мысли в его большой голове.

— Давай-ка нырнем! — отвечала Ливия Гаттерас, обрушиваясь в воду.

И они нырнули.

Поверхность воды видна изнутри, как небо. Под каждым новым небом внизу начинается следующее. Все глубже, глубже и глубже, пока не раздавит грудь.

Погружаясь, она вспоминала, как все началось. Железная сеть сороковых, нефтяное пятно пятидесятых, оттепель шестидесятых, а потом один парень в Цюрихе разговорил дельфина. И это стало началом новой эры. Точнее, болтливый лабораторный дельфин перевернул с ног на голову все существующие, до тех пор homo-ориентированные представления о системе строения планеты, и люди, казалось бы, знавшие о себе всё, влились в новый, практически неизведанный мир. Думавшие, что они — земляне, homo оказались всего лишь обитателями островков в океане, а основная жизнь лежала под ними — жизнь, которую веками насиловали и уничтожали жесточайшим образом. Первая неожиданность была в том, что, противоположный раздробленности сухопутных вообще и человекообразных в частности, океан думал весь целиком. А после исторгал свои мысли через своих обитателей. Они называли людей — живущие наверху. Вторая неожиданность была в том, что те, кто населял глубины и сильно превышал численностью гордое собой человечество, отнюдь не были тепло расположены к людям.

Ихтиолог, океанолог-политолог, антикризисный биоспециалист — профессии Ливии можно было дать множество определений. Но правда состояла в следующем: на суше ей настолько не хватало воздуха среди людей, что проще, чем задохнуться, оказалось уйти под воду. Чистый воздух на суше давно уже выдавали только тем, кто получил одобрение на пару и создал ее. Преобразование эмоциональной энергии влюбленной человеческой пары в кислород заслужило Нобелевскую премию для первооткрывательницы, но она умерла, потому что ее собственная пара распалась. Любовь разложили на электрическую энергию и газ, более ста лет обучали людей основам правильного построения отношений — ибо теперь это стало вопросом выживания — но все равно ничего не могли сделать с тем, что даже разложенная на элементы, распятая на приборных стеклах мощнейших микроскопов, любовь ускользает. Лив поняла, что пришло время и ей ускользнуть. И когда она спустилась под воду, оказалось, что Вселенная расширяется вглубь. Каждый раз, при каждом погружении это зачаровывало, дурманило, неодолимо влекло — постичь. Потому она и ныряла.

Мать ее была шведка из Уппсалы, отец — обрусевший англичанин, бежавший в закрытую консервативную Россию от преследований последователей традиционной культуры сношений. ТКС считала, что использование межвидовой телепатии нарушает права животных на молчание и неприкосновенность личной жизни, пренебрегая тем фактом, что иные биологические виды прекрасно умели выходить из контакта, чувствуя дискомфорт. Кошкам это вообще удавалось молча. Марлин проскакивает мимо тебя на такой скорости, что обычно не успеваешь сформулировать запрос. Гренландцы так и вообще на контакт не шли — среди них было довольно тех, кто в подробностях помнил китобойный промысел и имел утраченных таким образом близких. А, например, ленивцы думают столь медленно и монотонно, что считывать их мучительно даже в ускоренной перемотке. ТКС вся была построена на мании белого человека под названием «управление и контроль». Всерьез убежденные, что человек действительно может что-то контролировать в биосфере, они диктовали, как правильно вступать в межвидовой контакт — и хотя были весьма влиятельны на Британских островах и в Штатах обеих Америк, к счастью, не обладали монополией на право проводить исследования. Контроль человека над биосферой... Пффф, после того, как в начале века кракен «Елизавета Тюдор» в один день сожрал все нефтедобываюшие платформы Мексиканского залива, можно было уже оставить эту наивную идею. А экономику Эмиратов вдогон изящно обрушил ее родственник «Владимир Ульянов-Ленин» — и масштабы жертв и разрушений там оказались куда существенней. Органика была усвоена сразу, пережеванное железо кракены исторгли, пластик, плавающий в океане, в виде цунами обрушился на побережье — океан возвратил то, что накапливалось в нем последние полтора века. Планета включила режим самоочищения. Обитатели океана объявили войну. А Джон Гаттерас был одержим идеей расшифровать песни китов, и первый раз ему это удалось с белухами русского Беломорья. Сперва он просто играл с ними в регби, но однажды потрясенно услыхал — и понял — как те переругиваются, упустив мяч, это получилось как бы само собою. Гренландцы и кашалоты в основном избегали контакта, самыми говорливыми оказались горбачи и синие киты. И это было невероятно — профессор Института Арктики и Антарктики Иван Робертович Гаттерас услышал длинные шаманские песни, повествующие о сотворении мира, о бескрайней глуби вод, о надводных мирах. Вид горбатых китов был потомственно шаманским видом, а, кроме прочего, они умели говорить со всеми. Даже с людьми. От людей же контакт требовал неимоверного напряжения сил и расходования жизненной энергии, контактеры с людской стороны жили недолго и старели стремительно. На эту работу шли те, кто отчаялся — либо считал, что только таким образом способен принести пользу своему виду и племени. Разновидность пророков древности, отдающих себя в жертву, только совершенно обыденно, без пафоса. Такие, как чокнутый Гаттерас, уплывавший все дальше и дольше в Арктику, ближе к полюсу, в надежде разговорить гренландцев — те могли бы многое порассказать о навыках выживания в средах с критическими температурами. Однажды он не вернулся. Из моря можно было просто не вернуться. Лив казалось очень правильным отдать свое тело экосистеме. И никаких поминальных обрядов — ни по одной из Пяти вер, ни гражданских. Просто выходишь в море и разговариваешь с отцом — и совершенно неважно, в какой части света это делать, хоть в Арктике, хоть между Америк, хоть здесь, в Океании. В один из таких заплывов она и повстречала Мигалу. На языке австралийских коренных, которых после второй пандемии прошлого века в живых практически не осталось, его имя означало «белый человек». Мигалу стал ее другом и напарником.

Необходимость договариваться с океаном повлек за собой глобальный пищевой кризис — кроме того, что от благожелательности среды, составляющей две трети поверхности планеты, человеческий вид в принципе зависел выживанием. После того, как методику Гаттераса, примененную к китам, попробовали обратить на сухопутные виды, люди испытали громаднейшее потрясение: мир вокруг свиристел, скрипел, шипел, трещал, и все это делал осмысленно. Наверное, со времен отмены рабства с людьми не случалось подобного прозрения, но, как и тогда, приняли прозрение далеко не все и далеко не сразу. Учитывая, что та часть вида человека разумного, которая оставалась на Земле, а не отчалила на колонизацию космоса, продолжила размножаться — хоть скупо и с учетом лимитов полутора детей на семью, отчего семьи частенько объединялись в ячейки по две — их всех надо было как-то кормить. А ужасно неудобно, не говоря о приличиях, есть курицу, которая при этом про тебя думает, да еще не самыми приличными словами. Или думала в момент смерти. Феномен смерти в этой связи тоже надлежало пересмотреть. У моллюсков, холоднокровных рыб и ракообразных, слава Одину, мыслей обнаружено не было — по крайней мере, имеющимися средствами исследования, и потому всеобщая планетарная мораль позволяла употреблять их в пищу в качестве легкоусвояемого белка, по крайней мере, пока. То было среднее звено пищевой цепи океана. Но в океане были свои потребители — исконные — того же звена, и они не собирались делиться. Едва человек массово нырнул, война была объявлена — и обострилась последние года два. Исключение из общей враждебности составляли киты, кроме упомянутых Мигалу касаток. Касатки оказались самыми отвязными в своем племени, веселые и безбашенные, и договариваться с ними приходилось отдельно.

Погружаясь, они продолжали разговаривать. Хорошо, что для этого не нужно открывать рта. Мигалу развивал мысль насчет ее первого предположения:

— Слиться! Ты скажешь тоже. Не в этом же дело... слиться — не слиться. Там молотоглавцы, а часом подойдут и тигровые. И будут, понимаешь ли, в настроении. Вы же вырезали их всех сто лет назад.

— Мы же их клонировали обратно!

Китайцы так и не смогли отказаться от супа из акульих плавников, а поскольку население Китая сильно опережало в скорости роста поголовье акул...

— А ты, что, думаешь: клетка плоти не несет память об уже случившейся смерти? Несет, так же, как о любви пресуществления.

— Опять ты проповедуешь, Мигалу.

— Бремя белого, Лив, ты же знаешь. Кто, если не я... ну и вот, поэтому молотоголовые сказали: нет, никакого железа, никаких человечьих хитростей. Пусть спускается голой, как мы, если хочет поговорить. Договориться.

— То есть, я могу не успеть всплыть, ты это хочешь сказать?

— И это тоже.

— Что — тоже? Сколько у меня времени для переговоров?

Значит, фридайв. Ее рекорд без воздуха — девять минут, но это в идеальных условиях исследовательского бассейна.

— Насколько задержишь дыхание.
Лив стало смешно, потому что некстати вспомнила, как подростком она размышляла — а надо ли задерживать дыхание, когда целуешься? А как тогда целоваться, если да? Последний раз она целовалась с Алексом, и это было полтора года назад — полтора года после разрыва того, что он даже не счел отношениями. Полтора года непрекращающейся боли — и ее последняя попытка построить пару. Одиночная любовь позорна и не дает профита. Одиночек никогда не казнят, они умирают сами. После двух-трех попыток обрести любовь обычно тебя признают негодным к естественному отбору, а ресурс планеты не позволяет бесконтрольно расширять число участников прогресса. Истощенный кислородный ресурс можно тратить только на тех, кто гарантированно передаст потомству жизнеспособные гены, позволяющие социальному человеческому виду стать еще более социальным. И невозможно заранее предсказать, не окажешься ли на обочине эволюции — ни деньги, ни власть, ни блага интеллекта не могут защитить тебя от этой чертовой любви, которая взаимной дается не всем. А когда кончается любовь, кончается воздух. Алекс не знал, что он ее последний. Она ему не сказала, зачем обременять подобным знанием человека, особенно если ты его любишь? Досадное, неуместное воспоминание. Нет уж, лучше задохнуться, пытаясь на протяжении времени, пригодного для одного короткого поцелуя, объяснить вожаку молотоголовых акул Урсу, что открытая война за берега уничтожит всех, все виды, взятые вместе.

Внизу, вопреки договоренности, их ждала Минерва, а вовсе не Урс. Кем приходилась Урсу эта тридцатилетняя самка, Лив понятия не имела. Возможно, что и никем — у акул иная иерархия в стае, не как у людей. Они с Мигалу уже спустились достаточно глубоко, чтобы давление воды начало нагружать Лив, лишенную источника воздуха. Рос уровень углекислоты в крови. Потом будет дезориентация, мышечные спазмы, повышение частоты сердцебиения, потеря сознания и смерть...Там, внизу, в синеватой мгле, кольцом свивались могучие рыбины, танцующие танец доначальных лет — одна за другой, голова к хвосту, в два концентрических круга. Акула всегда само движение, она не может остановиться. Когда акулы перестают двигаться, они перестают дышать. Люди перестают дышать, когда не могут любить.
— Зачем ты привел ее, Мигалу? Она понимает нашу речь, но не понимает, как жить, — спросила Минерва без обиняков.
Начало переговоров ободряющее. Странное дело, думала Лив, наблюдая т-образную голову акулы, проходящей вокруг нее по спирали, поворачивавшейся к ней то одним, то другим глазом, странное дело. Люди триста лет искали инопланетян, придумывали им какой-то странный, пугающий вид, зачем? Когда в то же самое время эти иные расы обитали рядом, отделенные от нас тончайшей фольгой поверхности океана. Вести переговоры с касатками было не в пример проще. Главное не смотреть им в рот. Вид их зубов отвлечет кого угодно. И нет, никаких инопланетян уже не надо, когда стоишь в диалоге напротив акулы-молота, настроенной крайне недружелюбно. Особенно, когда к ней на подмогу прибывает тигровая — а краем глаза Лив заметила, как подошла Танюша: полтонны живого веса и крайне невысокий интеллект, зато тепловизор высшей пробы.

Мигалу прокашлялся, или, что под водой вернее, пробулькался:

— Минерва, не начинай...

С акулами очень сложно. С одной стороны, никогда не поймешь по глазам, что у них там внутри. И язык их в плане понятий, существующих в нем, значительно бедней человеческого. С другой стороны, сколько раз Ливия Гаттерас шла навстречу соплеменнику, прочитав по глазам — и напарывалась на акулу у него внутри? На хорошо воспитанную голодную акулу с богатым словарным запасом.

— Минерва, ты сама хотела встречи с...

— Я не хотела встречи, — отвечала та, выходя на новый круг вблизи Ливии, как будто присматриваясь, откуда удобней взять.

— Урс хотел встречи, — вступила в разговор Лив.

— Так то был Урс, — отвечало ей сразу несколько голосов, — но придется тебе теперь говорить с нами.

Голос молотоглавцев обычно отдавался в голове тонким металлическим скрежетом. Очень противный звук. Ей осталось примерно четыре минуты с учетом всплытия.

— Со мной, — поправила их Минерва. — Зачем ты здесь?

— Я хочу договориться.

— Не стоит. Просто проваливайте.

— Могу ли я предложить тебе условия...

— Здесь условия предлагаю я.

— Минерва, я пришла без войны.

— А с чем?

Что же за вопросы-то такие, что случилось? Она же запрашивала сводку по побережью перед выходом в море.

— Если ты не против, я бы хотела поговорить с Урсом.

— Урса взяли в сеть, подняли наверх, в ваш мир, там отрубили плавники и вернули обратно к нам. Я видела, как он задохнулся, — сказал высокий скрежещущий голос в ее голове. — Зачем ты пришла сюда, человечица? Чтобы мы сделали с тобой то же самое?

Ливия не успела ответить, потому что в глазах потемнело, и вода сдавила виски.

Отдышаться удалось не сразу. В океане главное что? Доверять среде. То есть, то, чего не удается в мире людей. Ливия лежала на воде лицом к небу, дышала — дышать было больно — и ждала, пока из глубины парением лениво поднимется айсберг тела Мигалу. Он плавно вышел на поверхность в пяти метрах от нее, выдохнул — и в фонтане, рассыпавшемся в воздухе, заиграла радуга. Божественное, никогда не надоедающее зрелище. Потом горбач-альбинос залег на левый борт и сделал круг. Впрочем, не вполне альбинос — глаза-то у него голубые. Все, как мечтала в юности — голубоглазый блондин для гармоничной пары. Только почему-то блондин оказался китом. Горбатым китом.

— Ой, всё. Так нельзя, я пойду туда с оборудованием, у меня есть немного кислорода в баллонах. Даже если Танюша сожрет меня.

— Танюша может.

— Они издеваются же.

— Ну да. А как ты хотела? Сотни миллионов акул с отрубленными плавниками, брошенные заживо умирать на морское дно — такое не скоро забудешь.

Да, оно продолжается. Люди признали преступлением геноцид в адрес соплеменников, но тюленьи шкуры... но суп из акульих плавников... но мешки из кожи китовьего молодняка... Тех убивать было можно — легально до появления языка Гаттераса. После появления языка стало понятно, что беззащитные способны сознательно ответить агрессорам. Примерно половина земного шара жила по новым правилам, но половина — по старым, и разгребать поступки вторых, чтоб не пострадали первые, приходилось таким, как Ливия Гаттерас. Кто и когда распутает рыболовную сеть насилия? А теперь еще и Урс... Лив была страшно зла на всех: на операторов кризисного центра, не осведомивших ее, на себя, на Минерву, вообще на человечество в целом. Но злость пройдет, если понять, зачем она здесь. Потому что здесь ей и место, это ее работа. После злости останется сила сделать то, что надлежит. Хотя за годы подобной работы любви к соплеменникам у Лив поубавилось, что и говорить.

— Вот я всегда хотел спросить тебя... Если ты можешь говорить с китом, и с тигровой, и с молотоглавкой, почему ты не можешь с людьми, Лив?

— Потому что люди не думают того, что думают, Мигалу. Они даже в мыслях лгут. И не всегда от того, что желают зла — просто потому, что врут и себе тоже.

Мужчины научились принимать за своих, а не за мясо, сперва мужчин иного цвета кожи, потом женщин, потом детей. Потом появились права животных — сухопутных животных. Но те, кто внизу, не просили прав — они брали их сами, и были похожи на кого угодно, кроме людей. Страх человеческий мешал найти точку опоры и искал выхода в насилии. На насилие те, кто внизу, отвечали смертью. Как это остановить? Это надо как-то остановить. Но на каждый ее шаг приходилось десять шагов всех остальных, отрубавших плавники, сдиравших заживо кожу.

— Лив, но ты же понимаешь...

— Что все бесполезно? Послушай, мой предок окончил свой жизненный путь, идя пешком по льду в направлении Северного полюса. Иногда идти означает умереть, а иногда — выжить.

— Всегда говорил, что вы чокнутые.

— Поэтому я все равно это сделаю. Но почему это делаешь ты?

— Бремя белого кита, Лив. Среди вас, психов, должен быть один нормальный, иначе кто знает, чем все это кончится. И пусть это буду я.

Бремя белого кита.Люди оказались передатчиками информации от сухопутных видов к морским, а у морских то же самое выпало на долю горбатых китов. Кроме того, что им это еще и по рождению полагалось, белым, выродкам даже среди своих.

Мир сотворен был Предвечным Китом, ушедшим в Верхнее море, к звездам.

Эту историю Мигалу поведал ей вскоре после знакомства. Мир расширялся от точки клетки и семени, от зародыша, рос, разбухал, до тех пор, пока предвечный каменный кит не зашевелился, не развернулся в обители неба, не выдохнул первый раз — и пар его дыхания, фонтан голубой крови его легких одел этот мир водой. Каменный кит сказал, что это хорошо, свернулся клубком и заснул в центре своего творения, нараставшего слоями вокруг него — плеском волн, заселявшихся мириадами его детей, а белый внутренний кит каменного кита с первым его выдохом, сотворившим воду, ушел к звездам. Вода же осталась тем, кто здесь, и тем, кто наверху — людям. Те, кто здесь, жили простой праведной жизнью, брали от нее, сколько заповедано, растили своих чад в любви и свободе, и уходили смиренно за облака — когда наступал срок, ложась на морское дно, поближе к спящему каменному киту, и там засыпали тоже. Те, кто здесь, выходили наверх, дабы даровать свет знания ослабленным и порочным верхним существам, приносили себя в жертву им, низшим, погрязшим во лжи и насилии, питали их своей плотью, позволяли строить дома из своих костей — ибо так заповедано было предвечным китом. Не обходилось, понятное дело, без ересей. Некоторые дети океана, отчаясь от тревоги, выбрасывались на твердь. Некоторые приходили наверх не с миром, но с местью. Они разрушали, становясь заслуженной карой людской жестокости, как тот белый кашалот, ты помнишь. Но и он тоже осуществлял свое предназначение, предчувствуя истину. Ибо в конце мира белый кашалот — не синий кит, не горбатый, не сельдевый, не гренландец — так же придет по слабые сухопутные тела, и вихрь, столб воды, поднятый хвостовым плавником, взметнет океан к небесам, закрутит в водоворот, и время исчезнет, ибо мир свернется в доначальную точку Непостигаемой глубины. И в других морях мы выплывем снова, в блеске крутых мокрых горбов, в многоцветном сиянии фонтанов.

У нас есть подобная история, тогда сказала ему Лив, и довольно долго была популярной, но проверку по эффективности временем не выдержала все равно: слишком велико было количество оправданных той идеей жертв. Поэтому попробуем пойти дорогой любви. Сказала — и осеклась сама. Потому что и любовь давно уже не более, чем топливо научно-технического прогресса. Японцы запустили визионарии, преобразовывавшие энергию сострадания зрителя в электрическую — и все Японское море застроили подводными фермами легкого белка на одних только любовных мелодрамах. Но эта пища была существенно дороже, чем белок, сам собою произрастающий в океане...

— Я не знаю, что такое любовь, — тогда возразил Мигалу. — У меня есть привязанность, слово, которое вы оболгали и боитесь.

Она подумала, что, да, Мигалу подошел бы ей, как партнер. Большой, сильный, надежный, и у него есть чувство юмора. Единственное — эта его мания нести просвещение вглубь океана... Люди давно научились продуцировать энергию и кислород из связи с домашними питомцами, из бесконечного умиления котиками, к примеру, хотя продукт от них был куда слабей и недолговечней полученного от человеческой пары. Но никто не пробовал это с китом.

— Я лучше отойду, пока ты это думаешь. Ты меня смущаешь.

Ей показалось, что он прихрюкнул. Так Мигалу смеялся. И лег на левый борт, вновь описывая круг, шлепая по воде грудными плавниками, поднимая тучи брызг. Пижон и весельчак. Совершенно неотразим.

— Ну, а когда кислород закончится в баллонах... тогда что? — спросил он, приблизившись.

— Тогда...

Она перестала думать, но он понял и так. После истории с Урсом те, что внизу, не готовы на компромисс. Скорей всего, ей не вернуться живой, несмотря на любые баллоны. Но если она не нырнет, завтра океан возьмет одну сотню жизней, послезавтра — еще одну. Опять же, кракены — те тоже добавляли хорошей погоды. Лив очень старалась не думать. Из океана довольно просто не вернуться, она ведь давно этого хотела. Хотя никогда не думала, что оно случится вот так. Медленно-медленно прошел в воде вблизи нее рот кита, глаз кита, бок кита... белый кит длился и длился, и память о его взгляде так же длилась в ней, пока Мигалу говорил, очень осторожно:

— Может сработать. Не попробуешь — не узнаешь. Попробуй, Лив. Главное не бояться. Что нужно — от тебя и от меня — чтобы заполнить твои баллоны?

— Не выйдет, Мигалу. Ты не моего вида.

— Ты и не любишь самцов своего биологического вида.

— У меня с ними не получается.

— Или у них с тобой. Вы очень усложнили жизнь, вы, люди. Что нужно от нас двоих для того, чтобы получилось? Тебе там долго говорить, там, внизу, и нужно много дышать, чтобы говорить.

— Нужно ощутить целостность. Единение. Единение навсегда, как будто мы части целого.

— Но мы и есть части целого. Ты — часть целого, часть меня.

— Мне такое не удавалось ни с кем. Тогда может получиться... пойдет кислород. Но только если вклад будет равным от обоих.

— Я не знаю, что такое равный вклад. Но я дам сколько смогу.

— Это очень сложно, мне не удавалось ни разу, пойми. Нужно слиться в целое — не биологически, а сознанием — оставаясь при этом разделенными. И свободными.

— Ну да. Это то, как я чувствую себя в океане. Это то, что никогда не чувствуете вы — те, что живут наверху, разобщенные, потерянные. Пойдем. Они не посмеют напасть сразу. Ну, хочется верить. А если мы успеем заговорить, то будет шанс и договориться.

Договориться со смертью? Там, внизу, акул наверняка собралось уже втрое больше, чем было.

— Может сработать, Лив, если ты не испугаешься. Не поддавайся страхам. Кто, если не мы?

Выплюнув загубник, она сдавленно рассмеялась. Хорошо, что под маской не видно, как в глазах стоят слезы.

— Знал бы ты, скольким моим соплеменникам эта фраза стоила жизни.

— И моим. Мне не страшно, Лив. Я за тебя. И я всегда буду рядом.

Океанографическая станция на острове Ошен мирно встретила полдень, когда дежурный зафиксировал невиданный всплеск активности в двадцати километрах от побережья. Старенький дрон, единственный на все Гилбертовы острова, хромающий на два правых крыла, видел, как сходились к точке бесконечные спирали, составленные из живых акул — молотоглавых, тигровых — сходились к белому телу кита, простертому в океане, и простертому на нем телу человека.

А после они исчезли.