Бремя танатоходца

Когда не ждёшь ничейного письма,

то оседает взвесь, и кутерьма,

затеянная в кварцевом стакане,

смешит, как всё, чему уже не ранить.

Март-беспризорник и апрель-карманник

избавили от лишнего.

Живу.

В подушки набиваю сон-траву

и пряную июльскую душицу —

и если в ночь иную вижу лица,

то, прежде чем для жизни пробудиться,

их забываю в дремлющем краю.

Воздав сполна и слову, и шитью,

царю в миру и пребываю в мире,

код подбираю к письмам птицы Сирин,

и дымный чад оставленных кумирен

остывшей серой больше не влечёт.

Когда и шевельнётся тощий чёрт,

то силы бедолаге не достанет.

Как фарингит в ораторской гортани,

падёт на дно поруганный повстанец,

найдёт для смерти тихую ятовь

и канет безвозвратно, как любовь —

религия уставших одиночек —

прошедшая сквозь строй до крайней точки

кипения в стакане.

(Кипятка

на раз хватило).

Тают облака,

барометром ручного паука

обещана хорошая погода.

Полны тепла восточные ворота,

пробился торопыга-одуванчик.

Пью кофе (без него и день не начат)

и думаю с ленцой: «А был ли… мальчик?»