Бродяга

Снег валил. Зимний лес затихал под слоем пушистого снега, и только скрип полозьев саней Асмаловского нарушал эту благоговейную тишину. Сам Асмаловский, егерь старой закалки, напоминал добродушного медведя-шатуна: тучный, бородатый, с хриплым басом и пронзительными, всё замечающими глазками, прятавшимися в складках лица. Для Егора он был не просто коллегой, а наставником, хранителем лесных преданий и негласных правил.

— Ну что, молодой, привыкается? — хриплым голосом спросил Асмаловский, снимая с плеча двустволку, чтобы передохнуть на привале.

— Привыкается, Николай Иванович, — искренне ответил Егор, разводя руками над жестяным чайником, стоявшим на компактной походной горелке. — Лес — он как живой человек. Каждый день новую черту характера показывает. То щедрый, то суровый. Но честный всегда.

— Верно, — кивнул старый егерь, с удовлетворением причмокивая. — Честный. И секретов не любит. Все рано или поздно на свет божий вытащит. Вот, к примеру, бродяга один у меня на участке объявился. Уже лет, наверное, пять как.

Егор насторожился. «Бродягой» егеря называли браконьеров-одиночек, скитальцев без определённых угодий, или же зверей-одиночек, пришлых, не вписавшихся в местные порядки.

— Человек? — уточнил он.

— Не-а, — Асмаловский хитро прищурился, вытягивая паузу. — Зверь. И зверь, скажу я тебе, нездешний. С другого материка, будь он неладен.

Чайник на костре зашипел, закипая. Егор разлил крепкий чай по кружкам. Асмаловский, обжигаясь, сделал глоток и начал свой рассказ, словно выпуская из памяти давно хранимую диковину.

— Было это, значит, года четыре назад. Осенью. Сижу я на лабазе, кабанов караулю. И слышу — вой. Но не волчий. Волчий — он протяжный, тоскливый, с грудными переливами. А этот — отрывистый, тявкающий, и в конце такой жалобный визг, будто щенка обидели. И не один голос, а словно перекличка. Я в первую минуту даже не поверил ушам. Потому что знал этот вой. По фильмам, понимаешь, по вестернам. Койот.

Егор поднял глаза от кружки, не веря.

— Койот? Американский? Николай Иваныч, да вы шутите. В нашем-то лесу?

— А я и говорю — бродяга, — усмехнулся Асмаловский. — Ну, думаю, глючит мне, как есть. Старость. Наутро пошёл проверять. И нашёл след. Собачий, да не собачий. Коготь не втяжной, как у псовых, так что не рысь. Отпечаток стройнее и мельче волчьего. И манера хода — не прямолинейная, а вся в петлях, в прыжках, будто зверёк не шёл, а танцевал. Я фото в газетах потом смотрел — койот он и есть койот. Даже в интернете — там тоже такте фотки.

— Да как он сюда попал-то? Заплыл, что ли? — поразился Егор.

— А вот тут история интересная вырисовывается, — Асмаловский сделал ещё один глоток и обтер бороду рукавицей. — Стал я рыть, спрашивать по деревням. Оказалось, года за полтора до того, на трассе под Тверью фура с частным зверинцем разбилась. Цирк гастролирующий, что ли, или передвижной зоопарк. Клетки поломались, звери разбежались. Обезьянку там нашли, попугая, енота, сволочь такая. А про мелких псовых — тишина. Думали, сдохли по обочинам. Ан нет, один, видать, выжил. Самый живучий. И потянулся на север, подальше от шума и дорог. Бродяга. Шёл, наверное, месяцами. По оврагам, по перелескам, ночами. Питался чем придётся: мышами, птичками, падалью, отбросами на окраинах. Умный зверь, он же всеяден, как наш шакал, только покрепче духом. И дошёл до моих угодий. Место сытное, тихое. И остался.

— И что, прижился?

— А как же. Прижился. Я его потом не раз видел. Зверь — само изящество. Ростом с крупную лису, но стройнее, на высоких ногах. Морда острая, уши большие, хвост пушистый, всегда опущен. Окрас — серо-бурый, с рыжиной на боках. И глаза… Жёлтые, умные, без тени волчьей угрюмости. Осторожный до невозможности. Хоть и бывшедомашний. Чует за версту. Но и наглый, когда нужно. Помню, раз осенью наблюдал. Сидит он на опушке, а в поле тракторист обедает, бутерброд уронил. Тракторист отвернулся — койот, как стрела, метнулся, схватил еду и был таков. Лиса бы десять раз подумала, а этот — хвать и поминай как звали.

Егор слушал, зачарованный. Лес, оказывается, хранил такую тайну — настоящего заокеанского переселенца.

— А с волками? С лисами?

— С волками, ясное дело, не конфликтует. Увидит — в кусты. Он не стайный, ему драться незачем. А вот лис… Лис он, можно сказать, теснит. Конкурент. И охотник он, между прочим, аховый. Мышей ловит, как та же рысь. Прыжок у него — до трёх метров с места. И воет… Особенно по осени. Высунет морду к луне и заводит свою трескотню: тявк-тявк-ой-ой-ой! По всему лесу слышно. Сначала народ пугался, легенды сочиняли, про оборотней. А я знал. Это мой бродяга песню свою заокеанскую поёт. То ли тоскует, то ли территорию метит.

— И что с ним теперь?

— А живёт, — развёл руками Асмаловский. — Зимует в норах барсучьих брошенных или под выворотами. Щенков, кстати, вывел в прошлом году. Самку нашёл, видимо, дворнягу какую-то заблудшую. Помесь пошла. Малыши ещё шустрее, ещё менее пугливые. Гибриды. Так что, Егор, имей в виду. На твоём участке тоже может объявиться. Не тронь его. Он не вредный. Не бродячая собака. Экосистему не ломает, мышей истребляет, падаль подчищает. Просто… бродяга. Со своим уставом.

Мужчины допили чай в молчании. Егор смотрел на заснеженный лес, теперь он видел его по-новому. Где-то там, среди вековых елей и замёрзших болот, жил зверь с другого конца света. Он не сбежал из зоопарка — он сбежал от сломанного цирка к свободе. Прошёл полстраны, чтобы найти себе дом. И нашёл его здесь, в суровом лесу ленинградской области, став своей собственной, одинокой легендой.

— Бродяга, — тихо повторил Егор. — Аж с другого материка. Нашёл дорогу. Значит, он здесь не чужой. Он просто… самый дальний странник.

Асмаловский тяжело поднялся, хрустя суставами.

— Вот и я про то. Лес всех принимает. Главное — с уважением. И он, пёс полосатый, это понимает. Идём, что ли, дальше? А то стемнеет, и твой говорящий гусь, слышь, дома заскучает.

Егор улыбнулся, собирая снаряжение. Он знал, что теперь будет всматриваться в следы на снегу чуть внимательнее. У козы Василия появился конкурент. И вдруг среди знакомых отпечатков лисьих лап попадётся тот, самый нездешний, — лёгкий, стремительный след одинокого путника, который нёс в себе эхо далёких прерий и волю, сильнее любых границ. Настоящего лесного бродяги.