Броневой 2: Марс-Седна

Снова лето завладело Сибирью, подсушило майские лужи, озеленило поляны. Мир вокруг мёртвого мегаполиса распустился словно цветок сирени, но внутри трупа самого города, в урбанистических джунглях, меж руин небоскрёбов, время менялось мало, оставляя серый и насыщенно-серый основополагающими цветами. Пока в центральных районах Скайбокса горели бесчисленные огни в офисах ВТЭК и громадные рекламные вывески, окраины сибирской столицы и далёкие таёжные поселения раздумывали над тем, как оплатить счёт за электричество с единственной лампой в прокуренной комнатушке.

Работа мастера боится – заезженная фраза, которую Маляр ненавидел всей душой. Однако руки его этой фразы не слышали и продолжали работать, словно сами собой. Действительно умело, проворно, почти профессионально собирая на столе детали.

Починка лазерного прицела к 26й нарезной «вике» проходила быстро, но без энтузиазма. Здесь же, рядом на столе валялись прочие оптические приборы, электроника и даже двигатели на перемотку. Тоска! А ведь Малярийкин работал только с обеда и время едва-едва приближалось к ужину. В последнее время Маляр много спал и только острое чувство голода или же заунывной тоски, время от времени охватывавшее с головой, заставляло его работать.

Новое жилище Малярийкина было совсем маленьким и одиноким. Не только потому, что вот уже больше года он жил один, перебиваясь с хлеба на воду на самой окраине разрушенного войной мегаполиса. Но прежде всего потому, что размещалось оно на предпоследнем этаже бывшей малосемейки, в которой Маляр и ещё пара подобных ему одиноких бомжей-инструментальщиков составляли всё население. Окна комнаты поверх стёкол были грубо заколочены фанерой. Стены и подоконник давно позабыли, что такое вода и тряпка. Пол был завален различным мусором, начиная от досок, использовавшихся Малярийкиным в качестве лавки, койки, стола или рабочего станка, и заканчивая большими пакетами в которых были собраны книги. Углы нового, неприятного обиталища бывшего танкиста и авторемонтника были заставлены жестяными банками доверху переполненными окурками. Немногочисленные вещи Малярийкина оставшиеся от прошлой жизни, включая красивую рубашку и джинсы, что он покупал для свидания с Эленой Прекрасной в Скайбоксе, были сложены в большую сумку, в которую Маляр сейчас практически не заглядывал.

Со старым Малярийкиным – звездой Ливана и Тотенкопфа – человеческое существо, считавшееся хозяином отвратительной комнатки, связывала только густая, отросшая за минувший год до безобразия, борода. Малярийкин конечно, её стриг. И походил сейчас на Льва Толстого. Конкретно. Только низкорослого и со злобными глазками.

А вот с юным Малярийкиным из Наш-ангара – нынешнего Маляра не связывало уже практически ничего. Разве что память. Пожалуй, она одна!

Как когда-то Калмышев, Малярийкин вертел отвёрткой внутренности починяемого прибора, через слово матерился (тихо) и сплёвывал себе в бороду. Борода поседела, всклочилась и встопорщилась, но внешность, которая и раньше волновала Малярийкина крайне мало, сейчас не задевала фибры его души вообще.

– Мастер, мать твою, – бубнил он себе под нос, смотрел на часы под стереовизором, затем на календарь с танком, где лицо танкиста было старательно вырезано канцелярскими ножницами, и тянулся к пульту дистанционного управления.

Судя по дате на календаре, с момента последнего свидания с Леной, если конечно, это было можно назвать свиданием, а не организованным убийством, прошло действительно больше года.

Обмусоленная тема покушения на довольно известных бойцов клана чехов, да к тому же танкистов, давно себя изжила. По телевидению больше не обсасывали подробности гибели одиннадцати человек, не предрекали новый передел собственности и не грозили войной или покушениями со стороны чешской группировки в отношении криминализированных соседей, полиции или ВТЭК. Время, что называется, лечит.

Вот только не всё.

В последнее время Малярийкин сильно опустился. Лекарства и обезболивающие стоили очень дорого. Поломанные кости по ночам ныли. Неправильно сросшиеся ребра не давали спать. Отбитые почки и селезенка беспокоили пока мало, но Малярийкин знал, что с возрастом они о себе напомнят. Год назад у него был переломаны почти все кости. Вывихнута стопа. Сломан нос, выбиты зубы. Он получил сотрясение мозга, многочисленные внутренние кровотечения. В тот день, сразу после расставания с Леной, он вернулся домой. А там – его уже ждали. Малярийкин не знал, кто именно. И не было нужды интересоваться. После злополучного боя на Тотенкопфе они с Веником узнали друг друга вместе. Возможно, здесь и скрывался подходивший ему ответ.

Вот только значения больше этот ответ не имел. Ни для кого. Тем более – для самого Маляра.

Отныне он не занимался индустрией КТО даже отчасти. Бывший подающий надежды игрок-танкист прозябал в грязной комнатушке на окраине города, боролся с болью в поломанных костях, со своим уродством, да чинил безделушки, которые несли к нему со всей округи. Общаясь с Калмышевым, а чуть позже – с Гойгу и прочими автомехами из числа танкистов, Малярийкин неожидан осознал, что не только способен создавать шедевры аэрографии (во всяком случае, был способен когда-то), но и с какой-то лёгкостью сравнимой с наитиём, готов возиться с электронными и механическими приборами любого типа, вида, класса сложности и области применения. Отныне только это приносило Маляру хлеб.

Кроме работы, Малярийкин только спал, жрал и испорожнялся. Ещё, в редких промежутках между указанными увлекательными занятиями, Малярийкин пялился в стереовизор. Где, разумеется, блистала его Элена. Ноги в колготках, впрочем, сильных эмоций уже не вызывали. Ибо самым страшным, из того, что случилось с Малярийкиным в последние месяцы оказалось безразличие. Собственное безразличие ко всему происходящему в мире. Включая Шапронова, месть, смерть Калмышева и Ники. Безразличие касалось даже Элены. За время, прошедшее с момента нападения, Маляр не пытался ей позвонить или как-то иным способом передать весточку о себе. Почему?

Да потому, что было уже не зачем.

Маляра и раньше смущала та разница, которую их пара демонстрировала при взгляде со стороны. Высокая, потрясающая красавица и бородатый сухорукий карлик с кривым лицом, пусть и молодой.

То, что это была не любовь, Малярийкин понимал трезво.

Любви тут не могло быть, и не было не только с её стороны. Но и с его.

Опять почему?

Да потому что слишком велика разница.

Нет, Маляр отдавал себе отчёт, что разница между ним старым (криворожим и низкорослым) и им новым (столь же криворожим и низкорослым, но ещё и с поломанными едва сросшимися костями) не слишком велика. И если Лена в принципе находила возможным встречаться с Маляром раньше, то нашла бы возможность и сейчас. Особенно – с новым чувством жалости, которое она вполне могла начать испытывать после его страданий в больнице. Но Малярийкин этого – не хотел. Он и прошлые отношения с Эленой Прекрасной воспринимал как какую-то шутку, дикую нелепость судьбы. Нелепость до безумия приятную, даже роскошную, но все-таки нелепость. Ну а сейчас …

Маляр пролежал в больнице без сознания два очень долгих месяца. И когда, наконец, сознание вернулось и сквозь пульсирующую в теле боль его попросили назвать имя, а также контакты возможных родственников и друзей, он Элену не назвал.

Потом потянулись мерзкие, ужасные, длинные дни, полные боли, страданий и постоянных унижений перед всеми подряд. Денег не хватало ни на что, операции были сложные, дорогостоящие. Малярийкин бы наверняка скончался в коридоре больницы – причем с большей вероятностью от холода и отсутствия нормальной еды, чем от шока без обезболивающих и ран, однако, умереть ему не дала вот какая странность: в один из бесконечных больничных дней, прямо в холодном и тёмном больничном коридоре его отыскал старый Гойгу. Чуть раньше, опасаясь, что Гойгу расскажет о происшедшем Лене, Малярийкин не давал докторам контакты Гойгу и никому не называл его имя. Однако старший старшина как-то отыскал подопечного. Сам.

Старик принес деньги, собранные с бывших друзей и коллег. Оплатил операции, но самое главное, просто находился рядом. Изо дня в день. Менял утку, помогал тащиться до умывальника, травил пошлые анекдоты, приносил нехитрые продукты. Потом ушел, едва Малярийкин встал на ноги и стал более-менее самостоятельным. И, гад, после этого даже слова не сказал. Сначала Маляр сам не мог говорить из-за порванной щеки, а как разрешили, то говорить перестал старый умник.

Насколько знал Маляр, его игровой танк забрали обратно спонсоры, остатки денег на личных картах зачли в счёт лечения. Сумма, которую припёр Гойгу, помогла съехать с больничной койки, перебраться на окраину, снять эту жалкую каморку и начать работать на дому. Несмотря на рекламу, что, мол, бывший участник КТО чинит утюги, денег хватало едва-едва. Некоторые клиенты просто приходили посмотреть на знаменитого в прошлом аэрографа и танкиста, но денег за погляд не давали. Пару раз приходили и журналисты. Таких Маляр не церемонясь спускал с лестницы.

Пытаясь расширить возможности заработка, Малярийкин даже пробовал рисовать. Но поломанная рука не давала. Кости срослись правильно, но некоторые сухожилия – не удачно. Малярийкин слабо в этом разбирался, но по ночам руку иногда простреливали боли вдоль нерва, ведущего от запястья к большому пальцу правой руки. Рука и пальцы слушались, в принципе, очень хорошо – Малярийкин мог работать с крупным инструментом просто виртуозно. Но вот той лёгкости, которая была присуща ему при создании картин, живописи, аэрографических шедевров, – не стало. Рисовать отныне Малярийкин не мог. Выходит, и «маляром» больше он не был.

О былой славе художника Малярийкин теперь вспоминал разве что во сне. А о былом драйве на танковых полигонах, опять-таки, – только глядя по утрам в зеркало. Из отражения в зеркале на Малярийкина каждое утро глядел бородатый танкист. Только без гермошлема, с набухшими под глазами синими бурдюками, с осунувшимся лицом. Но всё же узнаваемый. И надо признать – гермошлем к этой харе очень подходил.

От постоянного употребления ханки у Маляра часто болел желудок. Каждый день, каждый вечер, вокруг волнами разливались только одиночество и тоска. Тоска и одиночество. Вспомнив об этом, Малярийкин вздохнул, отложил в сторону готовый оптический прицел и потянулся к заветной фляжечке, в которой хранил привезенный одним из заказчиков дубовый самогон. В этот момент во входную дверь громко и требовательно постучали. Рука Малярийкина зависла над фляжкой. Потом потянулась к поясу. Как и в случае с Наш-ангаром, не смотря на меланхолию и потоки апатии, истекавшие из него ниагарским водопадом вовсе стороны бытия, Малярийкин не изменил принципам техасского ковбоя и становиться жертвой прохожих отморозков не собирался. Ладонь легла на ручку самодельной волыны – сверхкороткого обреза, заряженного дробью, кусками проволоки и прочей чепухой.

– Сейчас! – Прокричал Малярийкин, с трудом вставая со стула и протаскивая своё изломаное тело к входной двери. Кроме воров ещё это могли быть клиенты.

Он провернул ключ, одёрнул верхнюю защелку, нижнюю защёлку, набросил цепочку, отодвинул посередине массивный стальной засов. Затем отпер дверь и, сквозь щёлочку, ограниченную длиной цепи, бросил взгляд в светлый коридор.

За порогом стоял … Шапронов.