Булочки

— Ох и давно я булочек не едала, — мечтательно протянула тёть Антонина, усаживаясь в старенький УАЗ, запряженный кудояром.

— По прошлому году, помнишь, Влас привозил парочку? — ответила ей тёть Мань, устраиваясь поудобнее и гремя баклашками в авоське.

Втроём на заднем сидении стало тесно, и Дашка еле дышала между двумя тётками - сдобными глыбами . Некуда было поставить ноги, к тому же кружевной подол пожелтелого платья постоянно лез под её армейские ботинки. В этом дурацком наряде она чувствовала себя раздетой: вырез обнажал острые ключицы и кость грудины, руки болтались в рукавах, как в сетях. Коса, заплетенная непривычно туго, стягивала кожу, ощущалась чужеродно. Девушка стискивала в руках котомку, в которой лежал её нехитрый скарб, и время от времени поглаживала шершавую ткань.

Это успокаивало.

— А что такое булочки?

Тётки посмотрели на неё, переглянулись и не ответили.

Она поймала суровый взгляд деда Власа в зеркале заднего вида. Он хмыкнул и дёрнул поводья. Кудояр тряхнул косматой башкой, тронулся.

Дашка оглянулась на уплывающий вдаль частокол, низкие домишки и на серую гладь реки Снеги. Дорога повернула за выступ леса, и не стало видно ни реки, ни домиков. Прощай, дом. Дед Евгений не пошёл её провожать: долгие сборы-лишние слёзы.

Бабы продолжали трындеть:

— Ты селёдку-то взяла? — спросила Антонина, расправляя на плечах белый в розанах платок.

— Взяла я, взяла, — откликнулась Маня и навалилась на Дашку - дорога ещё раз повернула.

Дашка снова спросила:

— А всё-таки, что за булочки такие?

Влас недовольно цыкнул, но ответил:

— Булочки, малая, это такие… такие булочки, — он махнул рукой, — Лакомство это. Из пшеницы.

Вот это слово было Даше знакомо, дед Евгений много рассказывал про засеянные поля, на которых колосья покачиваются как золотые волны. А еще про муку и про румяные кирпичи, которые можно есть.

— Булочки — это как хлеб?

Тётки важно закивали.

Ехали долго. Мимо Чёрного леса, мимо Болотины, а потом, уже когда солнце выползло из-за кромки деревьев и ударило в заднее стекло — мимо бескрайних полей борщевика.

Дашка поглядывала по сторонам. В этих местах ей еще не доводилось бывать. Пешком сюда топать долго, за день не обернёшься, а ночевать вне дома — верная смерть. Она наизусть знала каждый куст и ёлку Чёрного леса, и Болотина была для неё привычна, и Снега. А про эти поля известно было только одно: борщевик — ядовит, и ходить между высоких, в два человеческих роста, стволиков — опасно.

Но многое бы она отдала, чтобы пробежаться сейчас по этим просторам, упасть, раскинув руки, где-нибудь подальше от дороги и смотреть в синее небо, и никому не быть должной.

Её продавали в соседнее село за три мешка зерна, и сейчас везли передавать с рук на руки жениху, какому-то гордеевскому мужику. Дашка его в глаза не видала. Поговаривали, что мужик нормальный, пьёт немного, руки распускает, если только разозлить. Сзади загромыхал по колдобинам ПАЗ. И через некоторое время, оглянувшись, можно было увидеть оскаленные морды трех кудояров, что были в него впряжены. В ПАЗе ехали гости. Какая ж свадьба без гостей?

К перекрестку, на котором обычно торговали и договаривались с гордеевскими, подъехали заполдень. Здесь, среди бескрайнего поля, пересекались две главные дороги Снежинского района. Где-то впереди раскинулось в полях поселение Гордеево, справа — славный, но совершенно мёртвый Приятск, слева… Дашка не знала, что будет, если свернуть от перекрестка налево. Туда никто не ездил, и дорога заросла меднолистом.

— Эх, — вздохнула Маня, — только б не сорвалось.

Сказав это, она спохватилась, покосилась на невесту, а следом и на Антонину, которая покачала головой «Ну ты, мать, даешь». Но Дашка, погруженная в свои мысли, не обратила внимания на слова.

Её продавали из соображений стратегических. Издавна селение Порожино пробавлялось рыбалкой и сбором ягод. Ловили огромных скользких мурен, собирали журавиху по осени. Продавали все это гордеевским за нехитрую обувку, одежду и прочий хлам, добытый из бесконечных хрущевок Приятска, но вот зерна выторговать не удавалось. Ни за какие сокровища не готовы были расстаться мужики с золотом взлелеянного поля пшеницы. Но единственная молодуха на сто верст округ была подороже любых сокровищ. Жил в Гордеево нестарый ещё мужик, и требовалась тому мужику жена. Много лет ни в Гордеево, ни в Порожино не слыхали детского смеха. Такой шанс нельзя было упустить. Сваты приезжали несколько раз, и порожинские долго думали, на что такое можно было бы обменять худущую, но здоровую Дашку.

Взять три мешка зерна и засеять его было решением совета старейшин. Ход, может, на дальнюю перспективу верный — начать жить не только рыбной ловлей и охотой. Но кто из них умеет сеять? Ближайшее поле, вот это, с борщевиком, у ётуна в подмышке. Кто будет ездить сюда? Непонятно. Дед Евгений, излагая свои доводы внучке, только головой качал. Дашка пыталась выспросить хоть что-нибудь у Антонины, но та отмахивалась и ворчала:

— Ты уже оторванный ломоть, тебе зачем знать-то?

Дашка не поняла, кто и откуда её оторвал, и что за ломоть, но переспрашивать не стала, и так было ясно — тётка раскрывать секреты не намерена.

Порожинские выгрузились на перекресток.

Публика подобралась разношёрстная, но все принарядились по мере сил.

Голованыч, нескладный и тощий, явился в костюме-тройке и со скрипкой в рыжем футляре. Играть он толком не умел, но любил.

Квасцов надел шинель и бренчал чужими медалями столетней давности.

Дарья Михайловна спустилась по ступеням ПАЗика примадонной. Глубокое декольте её чёрного бархатного платья ослепляло, но один рукав был безвозвратно утерян. Она с опаской глянула на тройку лохматых тварей, отдаленно напоминающих лошадей. Те недовольно выркали и били круглыми копытами в пыль дороги, кося на Дарью Михайловну алыми глазищами.

Последним из автобуса спустился Степаныч, возница ПАЗа, древний и седой. Он чуть не наощупь пробрался к скакунам, каждого погладил по подставленной морде и выдал по небольшой порции орехов. Прирученные к его рукам твари любого другого растерзали бы на месте, но Степаныч, поговаривали, знал заветное слово. Ну и орехи, опять же.

Установили столик, бамбуковый, с раскладными ножками — трубочками. Соорудили закуску, выстроили в ряд стаканчики.

Жидкость полилась из глиняной баклахи вязкой зеленоватой струйкой. Это был их фирменный порожский самогон.

– Ну что! — воскликнула Антонина, поднимая стаканчик, — Давайте, за Дашулю! Пусть хорошо ей там у гордеевских живётся.

«Дашуля» потянулась было за стопкой, но её хлопнули по руке, куда, мол, невесте не положено! Она вздохнула и отошла.

Выпили не чокаясь.

Закусили селёдочкой, на душах потеплело. Голованыч распечатал футляр, извлёк желтенькую старую скрипку. Потрогал кудояров волос смычка, чуть покрутил болтик, прижал смуглой небритой щекой скрипку к плечу и запиликал жалостливое. Дашка вздохнула еще раз и стала разглядывать поле. Недалеко от дороги трепыхнулись зонтики борщевика. Припекало, подмышками уже намокло, стоять в пыли на дороге ей не нравилось, хотелось есть. Она размышляла о булочках.

Вдалеке поднимался столб пыли.

— Едут, — выдохнула Антонина, прищуриваясь, — ну что ж, приготовились.

Мужики проверили на поясах ножи, Влас вытащил из ПАЗика связку лёгких копий. К коротким древкам были намертво примотаны лезвия. Не бог весть какое оружие, но лучше, чем стоять пустыми.

Квасцов достал из кобуры ржавый пистолет. Патронов в поселении отродясь не водилось, но дед никуда не отправлялся без этого предмета гордости.

— Милостивый Ётун, — пробормотала Маня, сжимая в пухлых руках копьё, — возьми хоть палку в руку.

— Заткнись, — коротко ответил Квасцов и перехватил оружие поудобнее.

Дашка достала из котомки нож, проверила остроту лезвия.

Перед отправкой Влас строго наставлял её, коли гордеевские решат не по-людски дело обернуть, да порожинские не смогут её отбить, она сначала режет жениха, а потом вскрывает горло себе. Её убивать станут в последнюю очередь, так что шансы есть. Не должна такая ценная добыча достаться соседям задарма. Девушка послушно кивала. Власу необязательно было повторять, и так всё ясно. Она ещё никого не убивала и надеялась, что не придётся.

С детских лет ей говорили, что есть их поселение и все остальные, и они — враги. А врагу нельзя уступить ни пяди земли, ни одной живой души. Уж тем более души, которая может привести в мир ребёнка. Это было высшим благом — родить. Женщине, однажды принесшей поселению младенца без жабр или других уродств, до конца жизни был обеспечен почёт. Таких было очень мало. Мать Дашки умерла родами, а иначе быть бы Старейшиной ей, а не сестрам, Антонине да Маньке.

Даша развернула нож лезвием к себе, спрятала клинок в широком рукаве, присматриваясь к подъезжающим машинам. Две тройки кудояров тащили громоздкие военные грузовики. Туго приходилось тягловым — они пыхтели, переставляя мохнатые лапы, напрягали короткие шеи, дышали тяжко.

Остановились, будто окончательно выдохшись, на перекрестке. Из машин посыпались, как горох, мужики, человек десять.

Порожинские попятились. Они ждали других людей, с кем был уговор. Серёму и Басю, гордеевских баб, а не этих… боевиков. Мужики рассыпалась по периметру, моментально окружив переговорщиков. Оружия у них, впрочем, особо не было. Так, ножики на поясах, дубинки.

Скрипка Голованыча издала последний взвизг, он опустил её, и близоруко сощурился на дядьку в камуфляже, что выступил вперёд остальных.

Из зарослей борщевика вспорхнула птица, другая.

Антонина перехватила древко своего копья и пошла вперед, одной рукой стаскивая с шеи белый платок.

— Это ж вы чьих будете? — ласково проговорила она и взмахнула платком. Мужики удивленно уставились на смелую бабу. Тот, в камуфляже, открыл было рот, но тут же согнулся и охнул. Из его живота торчало короткое копьё.

Заросли впереди и позади группки колыхнулись, дрогнули, раздался мокрый хруст стеблей. На дорогу выбегали мужики — кто с луком, кто с копьём.

Дашка дико озиралась, сжимая бесполезный нож, горло сковало страхом. Антонина завижжала «Оооо-хххххо!!!» и резанула ближайшему чужаку поперёк шеи. Тот упал. Остальные тоже валились, как подкошенные, под градом коротких копий и стрел. В итоге остался один, самый молодой, совсем еще юный мальчик лет двадцати. Его легко ранило в плечо, и он замер, зажав рукой стрелу.

Маня подошла к нему, заглянула в провалившиеся от страха глаза и поинтересовалась:

— Ну? Вы кто будете-то? Откуда?

Парень молчал.

Дашка смотрела на него изумленно. Она никогда не видела сверстника, всегда вокруг были только взрослые.

Подходили порожинские, всё утро просидевшие в засаде. Лица и руки их были обмотаны тряпками, мужики разматывали их и громко бранили жару и слепней.

Антонина молча наливала бойцам самогон.

Влас пошел осматривать грузовики. Никакого зерна там не было, конечно.

— Слушай, а что вообще за народ? На гордеевских совсем не похожи, — заметил он, возвращаясь. Взялся за стрелу, торчавшую из плеча захваченного мальчишки, легонько повернул. Парень вскрикнул и сжал зубы. Из глаз брызнули слёзы. Был он патлатый, грязный и с фингалом.

— Говори, сволочь, — спокойно начал Влас, не отпуская стрелу, — вы кто такие и где гордеевские мужики?

— Я не знаю, не знаю, — залепетал парень, — мне не говорили. Мы проехали с утра деревню какую-то. Мы не отсюда, с Онска, десятый день в дороге. Отпустите, дядя! — взмолился он, но Влас только усмехнулся.

— И что же вы с Онска забыли в наших краях?

Но парень только молча таращил глаза, слова у него закончились. Он тупо уставился на тело у ног, губы его дрожали.

Влас провернул стрелу.

Дашка всё глядела на узкие скулы и тёмные, с отливом, волосы парня. В груди кольнуло. Не понимая ещё ничего, она шагнула вперед и ударила Власа по руке.

— Не трожь, — тихо прошипела и встала между незнакомцем и всеми остальными. Тётки вытаращили глаза, дед недобро усмехнулся.

— А то что?

— А то убью, — спокойно сказала Даша, выворачивая из рукава нож.

Влас уставился на девчушку. Откуда что берётся?

Между тем Антонина смотрела не на них, а на клубы пыли.

— А вот теперь, кажется, гордеевские, — задумчиво проговорила она, приложив козырек ладони ко лбу.

Дашка в этот момент поняла две вещи:

1.планы не поменялись, и сейчас её станут продавать,

2.ни за какого гордеевского мужика замуж она не пойдёт.

Между односельчанами тем временем разгорелся спор.

— План-то какой? — спросил Влас, оглядывая тела и их боевой отряд, — конспирацию будем возвращать?

— Какая к ётунам конспирация! — с досадой проговорила Антонина. — Сразу просекут гордеевские, кто этих положил. Резать надо. Без разговоров.

— Кого резать? — Маня приглядывалась к приближающимся машинам. — Смотри ты, сколько их, всей деревней, кажись, приехали.

Дашка искоса поглядывала на паренька. Он смотрел на нож в её крепкой худой руке, потом глянул в глаза, отвернулся.

Пока взрослые спорили и глядели на дорогу, она взяла парня за руку и начала пятиться к зарослям.

Ей уже виделось, как они вместе удирают по полю и добегают до мелкой речушки, поросшей горелистом и душицей, и перебираются вброд. И как забираются на самое высокое дерево, чтобы скоротать ночь и не угодить на зуб ётуну, и как наутро плещутся в ручье, брызгая друг в дружку прозрачной искристой водой. Парень в этот момент легко-легко улыбнулся, словно прочитал её мысли, и тут же снова поморщился от боли.

Ей даже не надо было смотреть на него, чтобы чувствовать, когда он улыбается, а когда нет, она видела это всем существом, будто росла рядом с этим лохматым. Они продолжали пятиться к обочине, шажок за шажком.

Почти успели.

Антонина зыркнула на них, крикнула:

— Куда, ётуновы дети? — в два прыжка оказалась рядом и быстро, без раздумий, воткнула пареньку в горло нож.

Он с хрипом повалился на колени, а Даша закричала и полоснула тетку по толстой белой руке. Хлынула кровь. Девушка застыла, в недоумении переводя взгляд с умирающего паренька на Антонину.

Влас подскочил и выхватил из Дашиной руки оружие. Она послушно отдала, оглушенная. Влас крепко взял её за плечо, не давая шевельнуться.

Антонина замотала руку платком и оскалилась:

— Задарма столько лет кормили тебя, тварь? Без булочек не уйду отсюда!

Гордеевские выгружались молча. Их старейшина, согбенный Бася, оглядел павших, покачал головой и прошамкал:

— Вы тут времени даром не теряли…

Подал знак рукой.

Из ближайшей Волги вылез жених, крепкий кучерявый мужик, а за ним — две бабы. Они несли круглый хлеб на подносе с рушником, и отдельно — блюдо с белыми сдобными булками.

Тройка дедов тащили на спинах по тяжеленному мешку.

— Вот, — проговорил Бася, — все честь по чести. Примите скромные наши дары за вашу невесту.

Влас подтолкнул Дашу, шагнул к гордеевским, Маня приняла поднос с булочками, Голованыч — с хлебом. Остальные сгрудились вокруг них, чуть ли не причмокивая от предвкушения.

— А просим к столу, гости дорогие! — очнулась вдруг примадонна Дарья Михайловна. — Выпьем, селёдочка ждёт.

Гости, переступая через тела, потянулись к угощению. Быстро был восстановлен порядок, стаканчики выстроились в ряд, полился самогон.

Жених подошел к Дашке. Влас отступил, отпуская невестино плечо и пошёл за своей порцией самогона и хлеба.

Теперь она принадлежала этому высокому кучерявому дядьке с грубым загорелым лицом.

Он масляно улыбнулся, провёл наждачной ладонью по её щеке, прихватил в горсть тощую грудь. Ущипнул. Дашка стояла как неживая, в голове стучало солнце и зудели- зудели слепни. Она смотрела, как односельчане с гордеевскими жрут булочки. Потом перевела взгляд на лицо жениха и опустила глаза. За поясом у него с обеих сторон торчали ножи.

Она ещё никого не убивала, но есть вещи, которые невозможно терпеть. Оскалившись, потянулась вверх, словно желая поцеловаться, и он расплылся в улыбке, склонился к тонким губам.

Нож не сразу выскочил из-за ремня, но Дашка дёрнула посильнее и обратным движением воткнула лезвие в низ живота, выдернула. Мужик охнул и стал отступать, шаря за поясом. Девушка не раздумывая шагнула вперед и полоснула по крепкой шее. На платье брызнуло красным.

И гордеевские, и порожинские замерли. Кто-то ринулся к ней, но Дашка не стала медлить, а махнула в заросли. Ей было уже всё равно, что стебли полны ядом и назавтра она умрёт. Сердце раздирала радость: свободна.

Антонина с закрытыми глазами жевала булочку и ей тоже было плевать, что сейчас начнётся бойня, и всех их скорее всего положат. Белый мякиш сминался и сладостно таял на языке, и кроме этого ничего не имело значения.