Буратино. Правда и вымысел. часть 3 Чугунные крылья Икара

Глава 1

Новые времена

Начиная вторую часть, хочу обратить ваше внимание на сложность жизни нашего героя. Вы спросите: «А почему его жизнь – сплошная сложность?». А я отвечу: «Потому что наш герой не искал лёгких путей». Казалось бы, жил бы себе мальчуган и жил, ходил бы себе в школу, лазил бы по помойке в поисках пропитания, приворовывал бы потихоньку, в общем, был бы нормальным мальчиком. И вырос бы из нормального мальчика нормальный человек, нашёл бы себе работу, толстую жену в бигуди и навсегда бы остался незамеченным. Но разве в этом случае мы что-нибудь узнали бы о Буратино? Нет, конечно. Сколько на земле таких, у которых есть жена в бигуди? Миллионы. А сколько Буратин? Один-единственный. А сколько детских сердец воспламенил наш герой. А мог бы он их воспламенить, будь он нормальным человеком? Вряд ли. Вы спросите: «А почему же так? Почему один выбирает толстую жену, а другой борьбу и приключения?». Отвечу: «Не знаю. Не знаю я, почему так происходит». Правда, Лев Гумилёв объясняет это дело пассионарностью. Ну и этот великий учёный вовсе не объясняет, почему один человек становится пассионарием, а другой нет. В общем, скажу одно. Тяжёлое детство, а как мы могли наблюдать, у нашего героя оно было нелёгкое, с самых юных лет выковывает у человека характер. Невзгоды и неудачи сменяют взлёты и победы. И именно так закаляется сталь.

И вот я брожу по маленькому пыльному городу, который игнорируют туристы и в который не заходят большие корабли, и думаю: «А почему этот парень родился здесь, а не где-нибудь в столице?». Я стою возле старенького здания гимназии и размышляю: «А что такого удивительного и умного преподавали в этом убогом строении?». И, признаться, не нахожу ответа.

***

Рано или поздно перед преподавателями школ встаёт пикантная проблема. Суть этой проблемы в том, что дети взрослеют. И чем больше они взрослеют, тем больше они интересуются всякими интимностями. Это, честно говоря, сильно осложняет жизнь бедным преподавателям. Да и поставьте себя на их место. Поставили? А теперь попробуйте объяснить эту самую интимность ухмыляющимся хулиганам, выросшим в подворотнях, или ехидным барышням, что живут по соседству с портовыми кабаками. Да так объяснить, чтобы не вызвать у них пошлых шуточек и ехидных улыбочек.

С барышнями эта работа, естественно, протекает легче. Они с радостью и интересом принимают уроки сексуального воспитания. Пожалуй, это даже единственный предмет, который интересует девочек в подростковом возрасте. Они, конечно, хихикают кое в каких местах, но сальных шуточек вы вряд ли от них услышите

А вот с мальчишками всё обстоит иначе. Учитывая специфику общения с подростками, педагогическая доктрина сексуального образования того времени начиналась с онанизма. А именно, со всего того зла, которое несёт это явление неокрепшему, подрастающему организму.

– Итак, – начал синьор Колибри эту щекотливую тему, – сегодня я буду говорить с вами, человекообразные, на весьма пикантную тему. А именно, мы поговорим о грехе Онана, пролившем на землю семя. Кто из вас, человекоподобные, знает об Онане? Мартони, прекрати вертеться, собака ты вертлявая, и скажи, кто такой был Онан?

– Онан? – вставая, спросил Мартони.

– Да, Онан, – подтвердил учитель.

– Кто такой был? – опять спросил ученик.

– Прекрати меня всё время переспрашивать, мартышка ты носатая, отвечай на вопрос.

– Ну… Ну, наверное, он… Это… Я думаю, он был хлебороб, раз в землю семя бросал.

– Хлебороб, – констатировал учитель Колибри, – ты так думаешь, хлебороб? Он, видите ли, думает. Чем это, мне интересно знать, ты думаешь, лемур ты мадагаскарский? Пищеварительным трактом, наверно?

– Почему трактом, – обиделся ученик, – мозгом думаю.

– Каким ещё мозгом, костным, что ли? Сядь, не позорься. Итак, мы сегодня, гориллы вы горные, поговорим об онанизме.

По классу прокатился игривый шепоток, и мальчишки заёрзали.

– А ну, тихо! – учитель врезал указкой по столу. – И уберите со своих морд свои мерзкие ухмылочки, ехидны вы австралийские. И слушайте меня. Итак, онанизм есть проявление низменных страстей и юношеской похоти, проистекающих в период полового созревания подростка от лицезрения скабрезных открыток и при помощи рукоблудия. Цель сего явления: получение скотского удовольствия. Хотя никакого удовольствия в этом нет, лучше уж книжку почитать. Но это, конечно, для тех, орангутанги, кто читать умеет, а не для вас. Конечной стадией онанизма является семяизвержение. Причём семя извергается не туда, куда ему положено, а куда попало, и даже на штаны. Что есть грех, согласно церковным догмам, и полное свинство, согласно человеческой морали. Впрочем, ни первое и ни второе вас, свиней, не касается, поэтому ни про церковь, ни про законы человеческие я вам говорить не буду. А расскажу вам, индюкам занзибарским, о вреде этого явления для вашего здоровья, дельфины вы безмозглые.

Итак, семяизвержение, оно же оргазм, проистекает от сокращения мышц таза, ног и нижних мышц живота, что есть перенапряжение вашего дурацкого детского организма и ведёт, естественно, к дистрофии и будущей импотенции. Но кроме скрытых форм печальных последствий онанизма есть и явные. Например, оволосение внутренней стороны ладони. То есть на ладошках у онанистов начинают расти волосы. Вам ясно?

Услышав это, мальчишки опять зашевелились, и по классу опять пополз шёпот.

– Прекратите, чёрт вас побери, копошиться! – рявкнул учитель. – Сальдони, что вы там разглядываете?

– Да ничего, это так, бородавка на пальце, – объяснил ученик.

– Оставьте свою бородавку в покое, бородавочник вы конголезский, и положите свои руки на парту. И чтобы тихо мне, – таким образом учитель восстановил тишину в классе и продолжил: – Онанизм является отвратительной привычкой ещё и потому, что мешает созревшему мужчине исполнять свои мужские обязанности перед женщиной. То есть у него расстраивается функция воспроизводства, так как если вы длительное время упражняетесь сами, так сказать, с собой, то у вас вырабатывается стойкая привычка и вы, как в той поговорке, будете себе прекрасный друг и обойдётесь без подруг. И, вместо того чтобы пользоваться женщинами, будете прозябать в горьком одиночестве, – и тут учитель добавил так, что почти никто не услышал: – Впрочем, это намного экономичнее, чем милые, но весьма разорительные приятельницы, – и продолжил в полный голос: – И это ещё не всё. Это явление, галапагосские вы игуаны, сильно ухудшает, как это ни странно, зрение. Ну что вы на меня свои глаза вылупили, Долчи. А вы, Компари, прекратите тереть свои и уберите руки от лица. Вот так, енотовидные вы собаки, теперь вам понятен весь вред онанизма?

По классу прокатился гул, обозначавший полное понятие и даже осуждение этого гнусного, разлагающего душу и тело, явления.

– Загудели, овцебыки непальские. Ну что вы, как ульи, гудите. Хоть кто-нибудь внятно что-либо сказать может? Вопрос, что ли, задать какой, что же вы, как стадо.

– Я могу сказать, – вызвался Буратино.

– Слушаю, Джеппетто. Тихо, бабуины, сейчас Джеппетто вам что-то скажет.

– Согласно последним работам психологов, а именно, работе доктора Мальтуса, весь учёный мир пришёл к выводу, что частый и интенсивный онанизм ведёт к слабоумию, что подтверждено статистикой психических заболеваний. Доктор Мальтус в результате долгих клинических наблюдений пришёл к заключению, что все дебилы, дегенераты, дауны, олигофрены и идиоты склонны к частым мастурбациям. Они способны мастурбировать, согласно статье Мальтуса, до десяти раз в день.

– Слышали, бараны карпатские, – вставил учитель, – мне кажется, некоторым из вас до клиники доктора Мальтуса осталось три-четыре раза в день.

– А можно вопрос? – вдруг вытянул руку самый нелюбимый ученик синьора Колибри, некий Колабрио.

– Ну давай, – после некоторой паузы согласился учитель.

– А вот вы, синьор учитель, очки давно носите?

Кто-то прыснул со смеху, но тут же осёкся и смолк. В классе повисла гнетущая тишина, мальчишки с ужасом и интересом ждали, чем же кончится этот вопрос.

– Это ты на что намекаешь, подлец? – медленно спросил учитель, поправляя пенсне и подходя к ученику.

– Ни на что, – пожал плечами тот, – это я просто так, полюбопытствовал.

– Полюбопытствовал? – переспросил учитель, и его тренированные пальцы вцепились в ухо ученика. – А ну, пойдём со мной, негодяй.

С этими словами он вытащил ученика из-за парты и поволок его к директору.

Так печально окончилось сексуальное воспитание Рокко Чеснока. Закончилось оно вместе с обучением в гимназии. Впрочем, это не шибко расстроило Рокко. Не тот он был парень, чтобы убиваться из-за какой-то дурацкой гимназии.

А Буратино, тем не менее, продолжал учиться и по-прежнему был лучшим учеником в классе, несмотря на то, что учитель его недолюбливал. Он учился, а зима шла своим чередом. Был снег, недолгий. И был дождь холодный, и грязь, и слякоть. А в декабре на рейде порта во время шторма перевернулся пассажирский лайнер, погибло шестнадцать человек. А владелец получил страховку. А в январе, в морозы, у портового трактира, прямо у входа, замёрз забулдыга. Люди ходили мимо него всю ночь, а утром трактирщик отковыривал бедолагу от земли ломиком.

А Буратино в это время жил дома с отцом, с которым, честно говоря, никак не мог наладить отношения. Папаша по-прежнему пил, дрался, требовал денег и таскал домой дешёвых шлюх, выгоняя сына погулять полчасика, пока он с нею не поговорит о делах. И пока они там говорили, Буратино ходил по городу или сидел на холодном чердаке, слушая, как папаша разговаривает с девкой.

А в феврале ничего особого не произошло. Ну разве что сосед Пиноккио, почтальон Карботто, сошёл с ума, обчитавшись книжек про открытие новых земель. Он вообразил себя то ли индейцем, то ли папуасом. Обмотал чресла тряпкой, привязал к тряпке нож и в таком виде бегал по улице, пытаясь заколоть корову, но ему не дали. После чего он пообещал снять скальпы с пастуха и хозяина коровы и скрылся в горах, где его не могли поймать два дня. А через два дня на дороге, ведущей в соседний город, бывший почтальон и новоиспечённый индеец напал на лошадь извозчика Пальвано, обозвал её бизоном, после чего убил. Но был схвачен самим извозчиком и двумя синьорами, ехавшими в коляске. Копьё у него сломали, а его самого препроводили в полицейский участок. В газете того времени сохранился фотопортрет индейца-папуаса в боевой раскраске и обеденной скатерти.

В общем, жизнь маленького портового городка текла своим чередом, а дела у жителей города шли себе помаленьку. Но это только у городка дела шли помаленьку. У нашего героя, как сказал поэт, высилось «планов громадьё». Иными словами дел у Пиноккио было, что называется, по горло.

Разобравшись с цыганами и прочими своими недругами, наш герой значительно укрепил свои позиции в бандитской среде города. И не только в бандитской среде. Знали бы вы, как его стали уважать соседи. И ещё бы они его не уважали, ведь Буратино был единственным человеком на этой небогатой улице, который имел пальто и штиблеты. Все, включая даже редкого в этих местах полицейского, говорили ему «синьор». А мамаши показывали на него пальцем и учили своих детей: «Видишь, каким синьором стал наш сосед. Он стал важным бандитом. И всё потому, что молодой Джеппетто хорошо учится в гимназии». Да что там родная улица, нашего героя стали узнавать и на базаре. Торговцы и покупатели прекрасно видели, как сторонятся этого молодого человека цыганки, как эти нагловатые женщины смолкают и уступают дорогу ему, когда он появится на базаре.

Впрочем, цыганки и базарные торговки для нас не показатель. Что уж говорить про них, если даже некоторые полицейские, что из околотка синьора Стакани, стали отдавать ему честь, ему, молодому человеку, как будто он депутат какой-нибудь. Этот факт отметил даже Рокко, чем немало восхитился:

– Ну, ты крут стал! – хлопал он приятеля по плечу. – Я аж неловко себя чувствую рядом с такой крупной птицей.

– Это только начало, – скромничал Буратино, которому, безусловно, всё это нравилось. – То ли ещё будет, старина. Запомни, у нас с тобой большой потенциал.

– Дай-то Бог, – отвечал Рокко.

Кстати, когда Буратино говорил о большом потенциале своей банды, он исходил не из глупого тщеславия, а из конкретных достижений, одним из которых было присоединение к коллективу такого серьёзного человека, как Пепе Альварес. А Пепе был человек немелкий, его уважали, они имел три баркаса и пять человек проверенных и надёжных помощников, небольшой капиталец и обширнейшие связи в полукриминальных торговых кругах. Буратино это считал наиважнейшим фактом.

Впрочем, как такового присоединения не было. Вряд ли бы Пепе, человек сам по себе влиятельный, пошёл в подчинение к такому сопляку, как Буратино. Но, тем не менее, после их разговора Пиноккио чётко знал, он всегда может рассчитывать на посильную помощь контрабандиста. «Что их сближало?» – спросите вы. Всё просто, у них был общий и очень опасный враг – Томазо Рыбак. Буратино выполнил все обещания по договору с Томазо, расплатился с ним полностью. И тот при свидетелях сказал, что никаких претензий к Пиноккио не имеет. Как-то они даже пожали друг другу руки, случайно встретившись в порту. Но все эти заявления и рукопожатия ровным счётом ничего не значили. И Пиноккио это знал, ведь между ними, помимо взаимной антипатии, повисло ещё и исчезновение контрабандиста Дино Кальяри по прозвищу Камбала.

Конечно, никто не мог упрекнуть в этом Буратино. Парень надеялся, что свидетелей не было. Если бы они были, никто, а тем более Томазо, не стал бы медлить с ответом в течение трёх месяцев. А раз свидетелей не было, значит, никто формально в исчезновении Дино не виноват. Да и мало ли что могло произойти с контрабандистом, он мог попасть ночью под пароход, ведь такие случаи бывали. Всё было так.

Да вот только Томазо был не тот парень, чтобы верить в случайности. К тому же больно много было загадочных совпадений. Например, цыгане сдулись, спасовав перед пацаном, и Николай контракт не возобновлял, и Дино сгинул невесть где. В общем, всё складывалось на редкость удачно для «фанеры», как за глаза именовал Пиноккио Томазо. Сам же Пиноккио чувствовал, что рано или поздно придётся разбираться с Рыбаком, но парень надеялся, что эта неприятная задача станет перед ним нескоро. Но, тем не менее, он повторял своим орлам, когда хотел их немного подстегнуть: «Мало у нас времени, пацаны, мало. Скоро у нас будут большие неприятности, и нам нужно к ним подготовиться».

Буратино торопился, сил не жалел, денег тоже. Он осуществлял проект, на который сделал ставку. Он строил маленький винокуренный завод. А хлопот с заводом вышло много. Проект Говорящего Сверчка, а ведь именно он надоумил нашего героя, был блестящ. Но только на бумаге, а вернее, на словах. В жизни нашему деревянному предпринимателю пришлось столкнуться с массой самых непредвиденных ситуаций.

Глава 2

Настоящее дело

Во-первых, городской учёный по прозвищу Дуремар, разработавший самогонную установку, не постеснялся проявить свой гений даже, казалось, в таком простом деле, как добыча спирта. И разработал проект агрегата с достаточно сложным технологическим циклом и большой производительностью. Учёный не поленился и разработал систему фильтров, которая должна была довести продукт до совершенства.

– Ого-го, – чесал затылок Буратино, разглядывая чертежи. – Это что же получается, продукт от начала процесса до конца должен пройти девять фаз переработки?

– Да, – восклицал учёный, – в том-то и фокус, мой юный друг. Смею вас уверить, вы добьётесь необыкновенного качества, и ваш несчастный отец никогда не будет страдать похмельем.

– А что это? – Буратино указал на непонятный узел.

– Это? А это центрифуга, вещь очень нужная, она позволит добиться необыкновенно высокого качества сырья. А сырье, друг мой, в этом деле имеет немаловажное значение.

– Да уж, – только и ответил Буратино.

А когда наш герой шёл с чертежами под мышкой, он говорил сам с собой:

– Чёрт меня возьми, как это тётка Джульетта всю жизнь торгует самогоном без центрифуги и без семиступенчатого фильтра. Впрочем, нам по старинке жить нельзя, нам нужны новые технологии, ибо новые технологии открывают новые горизонты.

Так говорил себе Буратино, но, тем не менее, от центрифуги решил отказаться ввиду сложности её технического исполнения. Отказаться от центрифуги оказалось не так и сложно, а вот создать сам агрегат – сложнее. Целых две недели нашему герою потребовалось, чтобы найти жестянщика, который согласился бы взяться за такой сложный заказ. И согласился он за него взяться только за сумму в два с половиной цехина. Жестянщик был человек суровый и, судя по цвету его носа, не дурак «поддать». Несмотря на это, аппарат он изготовил на самом высоком уровне. Не аппарат получился, а конфета, хотя и делал его мастер целый месяц.

Пиноккио трижды приходил к нему в течение этого времени и они подолгу ругались. Но это была ругань специалистов, которые уважали друг друга:

– А я вам говорю, маленький вы носатый невежа, что эта пеньдюлина здесь не пришей к этой самой части тела рукав. Вот! Нипочём она здесь не нужна, – дыша перегаром, говорил жестянщик.

– А вы чертежи видели? – не соглашался Буратино.

– А что мне чертежи, их что, Господь Бог начертал? Они что, безупречны, что ли? Говорю вам, не нужна она здесь, обвари меня компот. Только утяжеляет всю конструкцию лишними жёсткостями.

– Так что, и жёсткости, по-вашему, не нужны?

– Жёсткости здесь не нужны, зачем они здесь? Они рассчитаны на рядовую сталь, а мы с вами взяли ХСНД-20, ей с плановым давлением справиться – раз плюнуть. Это для неё не давление, а ласка.

– А вы это сами подсчитали, уважаемый инженер? – язвительно спрашивал Буратино.

– Не сам, – признавался мастер, – я по регистровой таблице Ллойда смотрел. И смею вас уверить, сталь очень хорошая. И плановое давление будет держать без всяких жёсткостей.

– А вдруг что с клапаном? – не сдавался Буратино.

– С клапаном? А что с ним может быть? Начерчен грамотно, сделан правильно, – отвечал жестянщик.

Вот так они потихоньку и ругались с мастером, а наш герой приходил к выводу, что учиться он всё-таки не бросит, хотя последнее время такие мысли и посещали его.

А после изготовления агрегата моментально возникла ещё масса вопросов. Оказалось, что сарайчик мал, что под аппарат нужен фундамент, до самого сарая его не дотащить, так как нету дороги. Все эти вопросы вставали перед Пиноккио, и все приходилось решать ему. Мало того, эти вопросы, помимо умственной и физической энергии, требовали и капитальных вложений. Правда, в это время Пепе Альварес принёс ему два цехина за реализованный баркас и товары Дино Кальяри, но и этого было мало.

Тем не менее, Буратино был счастлив, он осунулся, ел на ходу, мало спал, но был счастлив. Парень сильно подрос за это время, и модная одежда смотрелась на нём комично, но он не замечал этого. Буратино был поглощён увлекательным делом и на всё остальное у него просто не оставалось времени.

– Лука, сколько возов гравия засыпали в овраг?

– Шесть, – отвечал Крючок, он теперь выглядел, как заправский подрядчик. У него была маленькая кепочка с козырьком, папка под мышкой и карандаш за ухом. – Рабочие начали гравий трамбовать – осел зараза. Придётся ещё привезти два как минимум.

– Долго, – говорил Пиноккио, – и дорого. Чёрт, какой маленький овраг, а заровнять его денег стоит ужас сколько. Рокко, ты бы, кстати, сходил к печнику, когда он начнёт с фундаментом под котёл? Поторопи его.

– Ладно, – отвечал Чеснок, – возьму с собой Фернандо на всякий случай.

– Только без рукоприкладства. Тактично поговори с ним, но доходчиво. Кстати, ты огнеупорный кирпич от обыкновенного отличишь?

– Не-а, что же я слесарь что ли?

– Не слесарь, – согласился Буратино. – Тогда посмотри, чтобы лома не было.

– Это сделаю, – обещал Чеснок.

– Лука, а ты Пепе сегодня видел? – продолжал совещание Буратино.

– Видел, час назад он сюда заплывал.

– Что он говорит насчёт тары?

– Бутылки будут, но Пепе просит, чтобы ему сделали мостушку на десять метров в море. Иначе, если мы нагрузим баркас у берега, мы его потом не сдвинем, мелко у нас здесь больно.

– Опять деньги, – вздыхал Буратино.

Так в трудах да заботах прошла зима. А в марте, наконец, всё было готово: и уголь, и тара, и ингредиенты. И Пиноккио стал варить водку. Дело это оказалось непростое. И, как во всех начинаниях, выяснялось, что многого не хватает. Не хватало бочек для браги, не хватало этикеток, не было ящиков, их пришлось искать. И главное, не хватало рабочих рук.

В один прекрасный день Рокко заявил, что ему западло мыть бутылки. И тут Буратино понял, что нужны дополнительные рабочие руки. Лука был занят под завязку, братцев ни о чём, кроме переноски угля, просить было нельзя, так как всё остальное они ломали и портили. И Буратино стал подумывать о новых людях. Но всё это было ерундой по сравнению с двадцатью тремя ящиками великолепного напитка. Изрядно повеселевший к концу первого рабочего дня Рокко, блестя глазами, сказал:

– А ничего пойло получилось. Непротивное и в башку шибает.

Буратино в процессе рабочего дня тоже прикладывался к продукту, но был трезв и сказал:

– Будешь дегустатором.

– Я серьёзно, Буратино. Водяра кайфовая, пьётся ужас как легко, молодец.

– Знаю, что пьётся легко, только не я молодец, а Дуремар. Это он систему фильтров разработал.

Всё было прекрасно, только вот продукт вышел не очень дешёвым. Буратино долго сидел с карандашом, счётами и бумагой – считал. И пришёл к неутешительному выводу. Получалось, что одна бутылка изделия стоит почти три сольдо. И огорчения добавил Пепе, сказав, что местные торговцы выложат за такое незаконное изделие не больше четырёх. Всего четыре сольдо за бутылку. И это без учёта транспортных расходов и разнообразных комиссионных. В общем, чистой прибыли одна бутылка приносила 0, 12 сольдо. Этого было очень мало.

Буратино взял бумагу, карандаш, счёты и сел считать дальше. Он сидел и считал целый день. И пришёл к выводу, что сократить себестоимость продукта можноза счёт непрерывного цикла варения водки. Непрерывный цикл варения предусматривал увеличение мощности агрегата и отказ от системы фильтрации. Так он и сделал. И дело пошло.

***

Апрель, весна, красота. Любовные настроения так и летают в воздухе. А воздух свежий, морской, навевает романтику. А в голове от него звон и полуобнажённые женские образы. Правда, иногда ветер доносит до Буратино некоторое количество не очень приятных запахов, сопутствующих винокуренному производству. Но наш герой уже давно перестал морщиться, чувствуя их. Он даже говорил по этому поводу своим дружкам:

– Пацаны, не будьте болванами, прекратите гримасничать, это же запах нашего золота.

Так что запах винокурни нисколько не колебал его лирического настроя.

«Интересно, – думал Буратино, – а как там поживает моя кареглазка?» Ему бы, лентяю, посидеть да посчитать затраты угля и сырья на сегодняшний день, а он о бабах мечтает, бездельник. «Где она сейчас? Всё ли с ней в порядке? Не появился ли у неё ухажёр какой-нибудь?». Бутылок не хватает, к вечеру приплывёт Пепе за товаром. Партия ещё не готова, а он девками грезит. «Как бы мне её увидеть? Хотя бы издали посмотреть». О знакомстве с ней, конечно, Буратино мечтал, но объективно глядя на короткие рукава своего пальто и на бриджи, ещё осенью считавшиеся стильными брюками, он откладывал этот волнительный момент на более благоприятный в эстетическом смысле период. «Ладно, вот сейчас пристройку к сараю построю, чтобы брага на улице не стояла, настил до пристани положу, чтобы ящики можно было не таскать, а на тележке возить, а там и собой займусь», – размышлял Буратино.

Глава 3

Пару слов об эстетике

Тут к нему подошёл начальник охраны всего винокуренного комплекса, его закадычный дружок Рокко Колабриа. Сел на песок рядом и, чуть помолчав, заговорил:

– Ты чего кислый такой? О бутылках думаешь?

– Не, не о бутылках, друг Рокко, – отвечал Буратино.

– О пристройке?

– Не-а, – усмехался наш герой.

– А о чём же?

– Да так, – Буратино поправил ставшую не по размеру маленькую шляпу. – Лирика какая-то навалилась, грусть.

– Лирика? – переспросил Чеснок и почесал затылок. – Может, выпьем фильтрованной по сто грамм?

– Не хочу.

– А я выпью.

– Ты что-то последнее время к этому делу пристрастился, – назидательно заметил Пиноккио.

– Да брось, сто грамм в день даже врачи советуют.

– Так сто грамм, а не три раза по сто. Я уже заметил, целыми днями под допингом ходишь.

– Ерунда, могу и вовсе не пить, – отвечал Чеснок. Он немного помолчал и вдруг обрадованно спросил: – Лирика, говоришь, навалилась?

– Ну да.

– Знаю, что нужно.

– Ну, и?

– Чезаре, что из нашего класса, говорит, что проковырял в стене женской бани две дырки. А там прачки моются, шлюхи и другие бабы разные. И даже жена станционного смотрителя. Чезаре говорит, что они с пацанами каждый день ходят смотреть. Может, сходим?

– Ну, давай, – согласился Буратино.

И они пошли. Конечно, с мыслями о кареглазке никакая баня сравниться не могла. Но, тем не менее, баня с голыми женщинами, а уж тем более с женой станционного смотрителя, это интересно.

– Фернандо, следи за дорогой, – отдал последнее приказание Чеснок, и приятели направились к бане.

Там они встретили четверых завсегдатаев банных зрелищ, главным из которых был их одноклассник Чезаре.

– Хорошо, что вы пришли сегодня, – улыбался тот, чувствуя себя радушным хозяином.

– Почему? – поинтересовался Буратино.

– Как почему? – удивился такой неосведомлённости Чезаре. – Сегодня же среда.

– Ну, и что с того? – спросил Рокко.

– Так по средам сюда ходит сама мадам Делино, жена станционного смотрителя.

– И что же в ней такого особенного? – полюбопытствовал Пиноккио.

– Ну, так не простая же баба, – объяснил Чезаре, – она - дама! – это слово в устах одноклассника звучало очень веско. – У неё шляпа есть с перьями и перчатки.

– Это точно, – вставил Рокко, – я её видел. Это не прачка какая-нибудь.

– Красивая? – спросил Пиноккио.

– Ну, не то чтоб уж очень, – произнёс специалист по женской красоте, – есть, конечно, и покрасившее, но зато барыня настоящая. Она даже сама не моется, её служанка моет и ногти ей на ногах стрижёт.

– Да иди ты?.. – не поверил Чеснок. – Неужто сама не моется?

– Вот тебе крест, – перекрестился Чезаре. – Нипочём сама не намыливается, – и добавил многозначительно: – Во всех местах её девка мылит.

– Ух, – волнительно выдохнул Рокко. – Хорошо, что мы с тобой сегодня пришли. Да, Буратино?

– Ага, – кивнул Пиноккио, которому тоже хотелось посмотреть на раздетую даму. Он даже забыл о своей кареглазке.

– Ну что? Пойдём, что ли, – торопил Чеснок.

– Можно, конечно, да только сейчас там прачки да торговки, – сказал Чезаре, – а мадам Делино всегда к двенадцати приходит.

– Давай хоть тогда на прачек посмотрим, – настаивал Рокко.

– Давай, – отвечал одноклассник, – тем более что сегодня моя любимая прачка моется, я на неё всегда хожу.

– Красивая? – спросил Буратино.

– Красавица, – отвечал Чезаре. – Сама худая такая, стройная, а сиськи – во! – Чезаре провёл рукой в районе брючного ремня. – По пояс болтаются, загляденье.

Мальчишки через дыру в заборе пролезли в заросший бурьяном, почти одичавший яблоневый сад. Затем по старой яблоне они влезли на карниз второго этажа общественной бани и аккуратно, чтобы не свалиться с пятиметровой высоты, пошли по этому скользкому от вечной банной сырости карнизу.

– Тут навернуться можно из-за этих баб так, что шею сломаешь, – комментировал их движения Рокко.

– Запросто, но что не сделаешь ради женщин, – отвечал ему Буратино.

– Это точно, – согласился Чезаре, – я уже четыре раза отсюда падал.

– И всё равно лезешь? – усмехнулся Пиноккио.

– А что делать, – отвечал одноклассник, – тянет меня к красоте. Охота, как говорится, пуще неволи.

– Да ты, я смотрю, неисправимый романтик, – опять усмехнулся Буратино.

– Есть мальца, – согласился Чезаре. – Только теперь тихо, говорить нельзя. Услышат - кипятком обварят.

– А тебя либо уже обваривали? – шептал Буратино, усмехаясь опять.

– Два раза, – говорил любитель женщин. – Один раз сильно.

– Ты мужественный человек, Чезаре. Как говорится, безумству храбрых пою я песню.

Буратино дружески и восхищённо смотрел на своего скромного в .жизни одноклассника и удивлялся его устремлённости.

– Ну ладно, пришли, – прошептал Чезаре, – вот дырки, любуйтесь.

Пацаны заглянули в щели, проделанные в дощатой стене, и тут же с головой ушли в мир пара, тазиков и сказочных гурий.

– Ух ты, – прошептал Рокко, – вот это зад.

А Буратино ничего не шептал, он любовался первый раз в жизни обнажённым женским телом, вернее, женскими телами. Тем более что полюбоваться было чем. Можно было выбрать тело на любой вкус. Тем более что женщины не были обрамлены ложной стыдливостью и в санитарно-гигиеническом упоении принимали самые невообразимые лирические позы. Здесь были и молодые женщины, и зрелые, и совсем ещё девочки. Они были худые и толстые, высокие и не очень, грациозно стройные и благодатно роскошные. И единственное, что объединяло всё это многообразие, так это нагота и полное отсутствие какого бы то ни было стеснения.

Буратино как старый опытный врач уже через полминуты лицезрения сего роскошества определил у себя учащение пульса и повышение кровяного давления. «Женщина – забавная штука», – улыбаясь, думал он и слушал, как от удовольствия шипит Чеснок. Сам же Пиноккио с удовольствием наблюдал за молодой девушкой, изящной и стройной, мывшей голову. Она сидела на лавке в свободной и не лишённой грации позе. Все её движения отзывались волшебно волнующим колыханием её круглой груди. А на правом бедре тёмным пятном красовалась наколка.

– Хороша, – сухо констатировал Буратино, – необыкновенно хороша.

– Это ты про кого? – спросил Чезаре, которому тоже очень хотелось поглядеть, но сейчас он исполнял роль радушного хозяина. Поэтому мужественно превозмогал свои желания.

– Я о девочке с наколкой на ляжке, – сказал Буратино.

– А-а, это Терезка, – сразу определил Чезаре. – Дорогая, зараза, господская девка, десять сольдо стоит.

– Шлюха? – уточнил Пиноккио.

– Да нет, она в публичном доме работает, очень приличная девица, – разъяснил специалист по женщинам.

– Понятно, – прошептал Буратино, и тут он услышал не то восхищённое, не то удивлённое бурчание закадычного дружка: – Ты чего там увидел? – спросил Пиноккио у приятеля.

– Ты глянь, – шептал Чеснок, – бабы, оказывается, тоже бреются.

– Да брось ты, – не поверил Буратино. – Где?

– Да вон сидит и бреет себе всё, в углу, рыжая такая.

– Тебе пригрезилось от повышенного давления, – продолжал сомневаться Пиноккио.

–Скажи ему, Чезаре, – призвал свидетеля Чеснок.

– Бреются они, бреются, – подтвердил знаток женской гигиены. – Я уже сто раз видал.

Тут Буратино и сам увидел это собственными глазами и чуть не упал с пятиметровой высоты. Действительно, одна женщина брила себе пикантное место и вовсе даже не под мышкой.

– Что же это такое происходит в этом мире? – задумчиво вопрошал Пиноккио, не отрывая глаз от этой удивительной картины.

– Это они для красоты, – безапелляционно заявил Чезаре.

– Не думаю, – не согласился Пиноккио, – скорее, это в целях борьбы с лобковым клещом.

– С каким клещом? – не понял Рокко.

– С мандавохами борется, – сказал Буратино.

– Не-а, – всё тем же безапелляционным тоном продолжал специалист по женщинам. – Когда с ними борются, сбривают всё подчистую, а такое бывает редко. А бреются они часто, вернее, не бреются, а подбривают себе лишнее для красоты. Бывает, ещё и стригут. Только вот бигуди не наводят разве что.

– Бред, – заявил Пиноккио, – для какой ещё красоты, кто это красоту разглядит в темноте да в пылу страстей.

– Может, и не разглядит, – упрямствовал Чезаре, – а может, и разглядит. А вообще, я думаю, что всё это женщины делают из любви к искусству. Нравится им прихорашиваться, вот и прихорашиваются во всех местах, дурочки, – последнее слово специалист по женской психологии сказал с необыкновенной теплотой.

– Ох, – охнул Рокко.

– Что ещё? – в один голос спросили приятели.

– Чудо как хороша вон та, с наколкой.

– Ага, – сказал Буратино, – я её уже отметил.

– Богиня, – сказал Чеснок.

И Пиноккио с удивлением поглядел на приятеля. Никак наш герой не ожидал от него таких слов, ни таких интонаций.

– Божество, – повторил Рокко.

– Согласен, – сказал Чезаре, который уже изнывал от желания поглядеть на женщин, хотя видел их всех не один десяток раз. – Она здесь одна из лучших, не зря господа за неё по десять сольдо платят.

– А что же у неё на ляжке наколото? – спросил Рокко.

– Я тоже интересовался, – улыбнулся одноклассник. – Месяца два за ней наблюдал, пока она поближе не подошла.

– Ну, и что же там?

– Бабочка.

– Бабочка? Какая бабочка?

– Красивая бабочка.

– Ты что, всю её рассмотрел? – не унимался Чеснок.

– Конечно, я же тебе говорю, она моя любимая, – сказал Чезаре.

– Паскудник ты вообще-то, – вдруг неожиданно произнёс Рокко. – Некрасиво это всё-таки, за девками подглядывать.

– Ты чего? – удивился Чезаре.

– И вправду, что это с тобой? – тоже удивился Буратино.

– Да это я так… Шучу. Чего вы переполошились, – отвечал Чеснок. А через пару минут он вдруг сказал: – Ладно, насмотрелся, хватит с меня.

Сказав это, он спрыгнул вниз с такой лёгкостью, как будто до земли было не пять метров, а всего один. Буратино оторвался от приятных созерцаний и внимательно посмотрел на дружка, вздохнул и стал медленно перелезать на старую яблоню. Только Чезаре, верный рыцарь женской красоты, остался на своём боевом посту. Но его одиночество было недолгим, тут же на освободившиеся места карабкались другие пацаны, как говорится, «свято место…».

А наши приятели шли вдвоём и не разговаривали. Отчего-то они были удручены, если не сказать, подавлены. Каждый думал о своём и даже с другом сейчас не стал бы делиться. О чём думал Пиноккио, – конечно о своей кареглазке, а вот о чём думал известный всему городу хулиган Чеснок, никто не знал. Об этом нам остаётся только догадываться.

Но грустить у Буратино не было ни сил, ни времени. Как только он вернулся на завод, куча нерешённых вопросов навалилась на него.

– Лука, что случилось? – спросил Буратино, увидев своего приятеля в состоянии полной подавленности.

– Не могу я, – чуть не плакал тот, – у меня в школе по арифметике двойки были, а тут одни цифры, одни цифры, – он стал ворошить бумаги. – Погляди: приход, расход, уголь, бутылки, деньги. И всё мне, всё мне.

– Старина, я бы и сам всё решил, я сам бы всё посчитал, – начал Буратино, – но ты же видишь, что на мне производство и ещё куча всяких дел.

– Вижу, но с бумагами я больше работать не могу, мне бы дыни воровать на базаре или напёрстки крутить. А тут тара, литры, центнеры, сколько Пепе взял водки, сколько отдал денег, сколько получилось прибыли. У меня всё это просто в башке не укладывается, я забываю всё.

– Ладно, – сказал Пиноккио, – дело мы будем делать по-другому. Если не можешь сделать работу сам, найди того, кто её может сделать. Идёт?

– Да где же я его найду? Тут же нужен квалифицированный бухгалтер, а у меня знакомые кто? Шпана да шантропа.

– Знаешь, – прикинул Буратино, – сбегай-ка за Сальваторе Швейманом.

– Очкастый такой? Вечно прилизанный?

– Точно.

– Знаю его. Только вот не знаю, где найти.

– Не знаешь? – спросил Буратино. – Тогда садись, пиши цифры.

– Найду, – пообещал Лука и ушёл искать Сальваторе.

Через час он вернулся, волоча за собой всклокоченного и злого пацана в очках.

– Здравствуй, Сальваторе, – сказал Буратино, протягивая руку и улыбаясь парню, как старому знакомому.

– Здравствуйте, синьор Буратино, – ехидно и сдерживая раздражение, отвечал Сальваторе, пожимая руку.

– Слушай, Сальваторе, а какая у тебя оценка по математике? – спросил Пиноккио.

– Надеюсь, этот дуболом притащил меня сюда не за тем, чтобы решать задачки? – сквозь зубы отвечал Швейман.

– Именно за тем. Только вот задачки у нас, дружище, специфические, – улыбался Буратино. – Видишь, сколько бумаг накопилось, мы с ними просто не справляемся и рассчитываем на твою помощь.

– А каков характер скопившихся бумаг? – поинтересовался Швейман.

– А характер у них… – начал Буратино.

– Паскудный, – вставил Лука.

– Самый что ни на есть бухгалтерский, – продолжал Пиноккио, не обращая внимания на реплику приятеля.

– Но я не бухгалтер, – заметил Сальваторе.

– А мне кажется, что папаша у тебя бухгалтер, больно у тебя самого вид бухгалтерский.

– Хорошо, – сказал Швейман. – Я сделаю, что могу, и подойду к делу со всей ответственностью. Но могу ли я надеяться, что впредь, синьор Буратино, ваши дружки не будут меня больше тревожить по этому поводу?

– Нет, – сказал Буратино и улыбнулся, – мы надеемся, что ты будешь помогать нам постоянно.

– Извините меня, синьор Буратино, – произнёс Сальваторе, – но, зная ваш характер и кое-что из вашей биографии, я могу предположить, что бизнес, который вы здесь ведёте, не совсем, скажем так, легален.

– Абсолютно нелегален, – согласился Буратино, – в том-то и соль.

– А каким образом вы собираетесь меня удерживать, позвольте вас спросить? Или вы на цепь меня посадите?

– Именно, – произнёс Буратино и улыбнулся. И от этой улыбки нехорошо стало на душе у Сальваторе Швеймана, так как знал он, с кем имеет дело. – Цепью, дружище, только золотой.

– А позвольте уточнить…

– Двадцать сольдо в месяц, – перебил его Буратино. – Это для начала.

– Хорошо, – сразу согласился Сальваторе.

– Вот и славно, – обрадовался Лука.

– Я согласен, но для нормального производственного процесса такая мебель, – Сальваторе указал на ящики, из которых состоял импровизированный письменный стол, – не подходит. Требуется стол, стул, чернильница, четыре стальных пера, пачка бумаги, счёты, налокотники.

– Приятно говорить со специалистом, – сказал Буратино. – Лука, обеспечь его всем необходимым.

– Я? – искренне удивился Крючок.

– Или ты сам сядешь за бумаги? – спросил Пиноккио.

– Ладно, куплю всё, что надо, – согласился Лука, – только пусть этот умник список напишет, а то поназаказывал тут, всего не упомнишь.

– И ещё одно, – сказал Сальваторе, – я буду приходить на работу к двум, до двух я учусь в гимназии.

– Дружище Швейман, ты на работу можешь не ходить совсем, но документация по фирме должна быть в идеальном состоянии.

– Не извольте беспокоиться, синьор Буратино, – заверил его Сальваторе и приступил к работе прямо на ящиках.

Глава 4

Новые люди и новые проблемы

Но это было ещё не всё, в том смысле, что это были ещё не все, кого Буратино принял на работу. В течение следующей недели, после длительных совещаний с Чесноком и Лукой, на работу были приняты два пацана из городской шпаны. Пацаны были людьми надёжными, в этом Рокко ручался за них, как за самого себя. Одного из них звали Джанфранко по кличке Гопак, а другого Массимо по кличке Комар.

– Я их знаю, – говорил Чеснок, – если надо будет, так они и глотку могут перерезать. И не продадут в случае чего. Тем более проблема у них случилась.

– С полицией? – спросил Буратино.

– С полицией, это само собой. Это у них завсегда. А кикоз у них вышел с Тузом.

– Да шибко они с ним по долям не разошлись на одном деле. Ну, слово за слово, и Сливе, что с Тузом работает, бок распороли. Слива уже третий день в больнице лежит. Но не помрёт.

– Зови их, погутарим, – сказал Буратино.

Пацаны пришли на следующий день. И были они взрослые почти и, в отличие от ребят Пиноккио, сильно потрёпанные и оборванные. После знакомства Буратино начал:

– А расскажите-ка, ребятки, из-за чего у вас с Тузом кикоз вышел? Если не секрет, конечно.

– Секрета нет, – сказал Гопак, – мы две недели назад у лоха коня свели. Лошара пьяный в умат был, коня привязал к забору, а сам рядом лёг спать.

– Дальше.

– Пришли к Тузу и говорим: помоги, мол, коня продать, у тебя связи по этому делу есть. Он согласился. Мы, как лохи, сами коня ему оставили. И неделю ходим к нему, ходим, всё спрашиваем за деньги. А он говорит, что не может продать, конь, мол, хворый, без зубов.

– А конь был без зубов? – спросил Пиноккио.

– По сердцу говоря, мы и сами не глянули, – сказал Комар. – Мы же не конокрады. Нам просто халява обломилась, но на вид конь был хороший…

– Эта паскуда, – перебил приятеля Джанфранко, – толкнул лошадь за цехин, как потом выяснилось.

– …да. В общем, мы опять к нему пришли, а он даёт нам двадцать сольдо и говорит, что больше за него мы вряд ли бы получили. А мы ему говорим, что знаем, почём он лошадь продал. А он говорит, что это его дело, почём лошадь продавать, а наша доля двадцать сольдо и всё.

– Ну, тут и началось. Как говорится, слово за слово, нас двое, их трое. Вот мы Сливу-то и полоснули по брюху. А его, Сливу, по-другому и не остановить, он здоровый кабан.

– Понятно, – произнёс Буратино и, отозвав Рокко в сторону, сказал ему: – Рокко, а ты не боишься, что мы наживём себе новые проблемы с этими пацанами?

– Наживём, – согласился Чеснок, – да больно пацаны хорошие. А проблемы нам решать не впервой, да и слово наше теперь веское, о нас по всему городу слухиходят.

– Это мне и не нравится, – сказал Буратино, – шуму вокруг нас слишком много, – потом, подойдя к новым ребятам, произнёс: – Пацаны, Рокко за вас говорит. Это вам большой плюс, поэтому на работу я вас беру.

– А в банду? – спросил Массимо.

– Посмотрим, сначала посмотрим, как вы работаете и чего стоите. Если вы люди стоящие, то и в бригаду определим, – ответил Буратино и пошёл показывать новичкам завод.

А дальше события складывались следующим образом. Не прошло и трёх дней, как Рокко пришёл к Буратино в гимназию и, вызвав его с урока, сообщил:

– Нас Туз на стрелку вызывает.

– Я так и знал, – ответил Буратино, – когда стрелка?

– Сегодня в пять у трактира «Белая корова».

– Ну что ж, пойдём потолкуем. Ты братцев только предупреди.

– Уже, – сказал Чеснок и спросил: – Злишься?

– А чего теперь злиться, теперь злиться поздно, теперь нужно вопрос решать, а не злиться.

– Ничего, потолкуем, разберёмся. Если пацанов отобьём, они наши по гроб жизни будут. А пацаны толковые.

– Насчёт их толковости, так это время покажет, – сказал Буратино. – А разборки нам сейчас не ко времени, нам бы полгодика в тишине, без разборок и стрелок поработать. Чтоб деньжата были. Понимаешь?

– Понимаю, – вздохнул Рокко.

А в пять часов вечера к «Белой корове» собрались две банды. Одна слободская из шести человек, все люди серьёзные, известные, взрослые. Другая банда портовая, пацаны молодые, но громкие и тоже шестеро. Пепе, узнав о стрелке, тоже согласился пойти. И Буратино, честно говоря, был очень признателен ему за это. А ещё Буратино обратил внимание, как сразу повзрослели и Лука, и Рокко, как они сразу по-мужски погрубели на этой стрелке.

Обе банды молча пожали друг другу руки, причём каждый из присутствующих пожал руку всем представителям оппонента. Всё происходило, как я уже заметил, в полной тишине, и лица у всех были серьёзные.

Рукопожатия значили: мы о вас слышали, мы вас уважаем. А серьёзные лица добавляли: но это не значит, что мы примем вашу точку зрения, у нас на сей счёт свои соображения имеются.

После рукопожатий все курящие закурили, предлагая друг другу папиросы и спички. В общем, весь ритуал, предшествующий серьёзному разговору, был закончен и начался сам разговор:

– Буратино, – начал Туз, человек лет тридцати пяти, коренастый, плотный, с наколками на обеих руках, с рассечённым подбородком и, по слухам, свирепый, – слыхал я, что вы приняли к себе в банду двух псов бешеных.

– У нас не псарня, – заявил Буратино, – мы псов не принимаем. А взяли мы на работу двух шпанцов, бродяг по жизни.

– Может, ты не в курсе, – продолжал Туз, – но двое этих шпанцов, бродяги, как ты говоришь, просто твари беспредельные. Отморозки, они нашего друга поддели, парень сейчас при больнице лежит. Врачи говорят, отходит наш корешок, не выбраться ему, дорога ему только до погосту. Обидно нам, по беспределу нашего кента замочили.

– Да? – искренне удивился Буратино, который не поленился сбегать в больницу до стрелки и кое-что разузнать. – А я слыхал, что твоего корефана из реанимации в палату перевели. Говорят, выживет он.

– Я про римацию не знаю, не доктор, – насупился Туз, – а вот про кента своего скажу. Подрезали его ни за что, крысы бешеные.

– Ни за что? – спросил Буратино.

– Ни за что. Говорю же тебе, по беспределу.

– А я слыхал, что весь кикоз из-за бабок случился. Говорят, ты ребят по бороде пустил, товар сбыл за цехин, а ребятам вернул всего двадцать сольдо.

– А что ты за авторитет, чтобы судить, – побагровел Туз.

– А я и не сужу, за что купил, за то продал, я по делу говорю, а не сужу.

– Ладно, раз по делу, то я свою долю взял. А раз моя доля не была оговорена сразу, сколько хотел, столько и взял. Кто меня упрекнёт?

Тут Буратино предложил Тузу отойти и поговорить с ним с глазу на глаз. Туз согласился. Они отошли и остановились вдвоём, продолжая разговор:

– Туз, ты человек уважаемый. Я знаю это и прошу тебя по-товарищески, кончай этот базар, ни тебе, ни мне он не в руку. Ты с него авторитета не наживёшь, и я прибыли не поимею. Если же по понятиям глядеть, ты не прав.

– Я не прав? – возмутился Туз. – Моего кента на больничную койку сложили, а я ж остался весь в косяках, как в щелках. Так, что ли?

– Туз, я разборок не хочу, – произнёс Буратино, – но в этом деле ты не прав.

– Я тоже разборок не хочу, гадом буду. Но этим крысам клешни поотрывать должен. Никто безнаказанно не может моих друзей калечить. От этого мой авторитет страдает и мой рэкет тоже. Поэтому, если мы с тобой по добру не разойдёмся, я тебя на сходняк потяну. И пусть люди скажут, кто из нас прав, а кто в косяках.

– А если и на сходке миром не решим? – спросил Пиноккио.

– Решим, – уверенно ухмыльнулся Туз.

Буратино это прекрасно знал, он понимал, что на сходняке у него против авторитетного Туза шансов нет. Тем более что Томазо явно скажет не в его пользу. Но наш герой не сдавался.

– Ну а вдруг не решим на сходняке?

– К дону пойдём, пусть тогда дон наш спор решит.

– Разумно, – согласился Буратино, – дон человек трезвый, он правду скажет. Да только зачем тебе всё это? На кой они тебе сдались, эти бродяги? Ну, замочишь ты их, а дальше что?

– Я по понятиям живу, – отвечал Туз, – тут принцип важнее всего.

– Давай-ка, Туз, разойдёмся по добру. А я за бродяг твоему компенсацию выставлю.

– Нет.

– Нет?

– Нет, в крайнем случае, я им клешни поотрубаю.

– Ясно. Тогда знай, Туз, я на сходняке тебя барыгой выставлю.

– Я барыга! – вскипел бандит. – Это я барыга?

Его рука потянулась за спину, за пояс, а глаза налились кровью. Все бандиты из обеих банд, внимательно наблюдавшие за разговором своих предводителей, напряглись. Кое-где сверкнули ножи. Баба, проходившая мимо, увидев ножи, заголосила исступлённо. Трубочист, шедший с работы, юркнул за угол при виде такого дела. Звонко и страшно, как всегда, щёлкнул курок обреза. Туз покосился на Чеснока, стоявшего в десяти шагах от него с обрезом в руке, и сказал:

– Вижу, разговор ты, братан, ведёшь серьёзный. На волынах сюда пришёл.

– А у тебя за поясом не швайка, а дудочка, видимо, – сказал Буратино. – В общем, давай по добру разойдёмся, не хочу я ни разборок, ни сходняков.

– Как же нам теперь миром разойтись, если ты меня барыгой объявил?

– Ещё не объявил, но, если будет сходняк, мне придётся. А если не будет, то оплачу лечение твоего хлопца и дам двадцать сольдо компенсации.

– Да? – недоверчиво спросил Туз. – Ладно, я со своей братвой поговорю, как порешат, так и будет. Только скажи мне сначала, с какого это перепуга ты меня барыгой можешь объявить?

– А ты у ребят товар брал?

– Лошадь, что ли?

– Да, лошадь.

– Ну, брал.

– Если б ты по-честному с ними дело вёл, взял бы долю честную. То есть третью часть цехина. Никто бы тебя тогда и не упрекнул. А ты взял восемьдесят сольдо из ста. Некрасиво.

– Это дело спорное.

– А вот пусть на сходняке и решат.

– Ну ладно, – недобро произнёс Туз, – я со своими ребятами поговорю. Как решат, так и будет.

Туз пошёл к своим, и минут десять его банда оживлённо совещалась. Рокко и Пепе подошли к Буратино:

– Ну что? – спросил Чеснок.

– Пытаюсь завалить их деньгами.

– А они?

– А они, – усмехнулся Буратино, – а они, видите ли, по понятиям живут. А как пацанов на бабки кинуть, так о понятиях и не вспоминают даже.

– Да крыса он, – резюмировал Чеснок.

Тут вопрос, видимо, решился, и Туз подошёл к пацанам:

– Значит так. Наши условия: оплата лечения Сливе и полцехина денег ему на поправку. А о бродягах твоих вот что скажем: на слободе поймаем – порешим. И у тебя не спросим. Идёт?

– Идёт, – сразу согласился Пиноккио, – только полцехина – больно много. На такую сумму отсрочку у вас прошу. Идёт?

– Ладно, – кивнул Туз и попросил: – Давай-ка отойдём.

Буратино опять отошёл с ним, и тот ему сказал:

– Вопрос решён, но ты, языкастый, запомни, я тебе твоего «барыгу» не простил. И ни за какие бабки не прощу. Это наше с тобой личное. Понял?

– Понял, – кивнул Буратино, – что же непонятного.

– И не дай Бог за твоей кодлой какой косяк будет, я впрягусь за любого, кто с тобой, носатый, войну начнёт. Понял?

– Понял, – опять кивнул Буратино и криво усмехнулся: – Бог нас рассудит, Туз.

– И не лыбься, я серьёзно.

Буратино повернулся и, позвав своих дружков, пошёл в сторону заводика. У парня всё клокотало внутри от злости, но у него хватило ума не показывать своих чувств. Его взбесил этот Туз с своими угрозами.

– Чёрт, – наконец не выдержал он, когда банда оппонентов скрылась из вида. – Тварь, тварь, тварь. Мразь, сука, падла. Он мне ещё угрожает! Тупорылое животное, бычара вонючий, гнида, шкура.

Все приятели остолбенели, увидев, как Буратино в яростном исступлении скинул с головы свою шляпу и втаптывает её в пыль. Он весь покраснел от злости. А ненависть ореолом светилась вокруг него.

– Буратино, да успокойся ты. Что случилось? – поинтересовался Чеснок.

– Тварь, тварь, – рычал Пиноккио. Он упал на колени и стал молотить землю кулаками.

В таком состоянии никто из приятелей его ни разу не видел. Люди сторонние и вовсе улепётывали прочь, видя бесноватого. Один дурак остановился было поглядеть, но тут же получил от Луки Крючка хороший тычок в зубы и пинок в зад. После чего поспешил скрыться. Тем временем ярость ушла, и в душе Буратино стало пусто.

Фернандо и Серджо подхватили под руки и поставили на ноги своего босса, а Лука поднял шляпу, отряхнул её и протянул приятелю.

– Не надо, – оттолкнул шляпу Пиноккио, – всё равно мала уже.

– Буратино, что тебе сказал этот пёс? – сказал Рокко.

– Этот бычара тупорылый меня пугал.

– Хочешь, я его сегодня же замочу, – предложил Чеснок.

– Не сегодня, – покачал головой Буратино.

– Как скажешь, – согласился Рокко, и банда пошла на свой винокуренный завод.

А там их дожидались Гопак с Комаром.

– Работайте спокойно, пацаны, только не суйтесь теперь в слободу. И помните, я за вас большой магарыч оставил.

– Спасибо, синьор Буратино, – сказал Гопак. – Ты уж не волнуйся, за нами долги не пропадают. Отобьёмся.

– Надеюсь, – произнёс Пиноккио и пошёл поспать в недостроенный сарайчик для браги.

А работа тем временем шла и денежки текли. Прибыль выходила приличная. И теперь, когда очкарик Сальваторе к вечеру готовил сводку, Буратино читал её с удовлетворением. И теперь, удовлетворение проистекало не из сухих цифр прибыли, а из того, что дело оказалось стоящим и приносило целых восемь сольдо в день.

– Сейф нужен, – говорил Сальваторе Швейман. – Я уже не могу мелочь в карманах носить.

– А сколько у нас денег, Сальваторе? – улыбаясь, спрашивал Буратино.

– У меня в подотчёте сегодня четыре цехина семнадцать сольдо. Результат не конечный, – отвечал тот. – Пепе не привёз ещё часть вчерашней выручки.

– Просто музыка, Рокко? – спрашивал Буратино своего дружка.

– Ага, – кивал тот, – песня, да и только.

– Я ещё не вычел зарплату за этот месяц, – напомнил Сальваторе.

– Ерунда, – отмахивался Чеснок.

– Да, – соглашался Буратино, – пустяки.

Но не тот он был человек, чтобы останавливаться на достигнутых восьми сольдо. Буратино думал, как увеличить объём продукции, и он уже приблизительно знал, как это сделать. Позвав Луку, он спросил:

– Лука, а как бы нам увеличить сбор пустых бутылок? Ведь вся загвоздка в них.

– Не знаю, как увеличить, – отвечал Крючок, – на нас и так все окрестные пацаны работают. Опять же, в некоторых трактирах нам бутылки отдают. Где уж ещё взять, я ума не приложу.

– Понятно, – вздохнул Пиноккио и нахмурился, – проблема. Ну да ладно, проблемы будем решать.

А решение этой проблемы было одно: закупать бутылки в соседнем городе на стекольном заводе. И Буратино отправился туда. Договориться о закупке бутылок оказалось делом несложным.

– Слушаю вас, – сказал управляющий стекольным заводиком, толстый и страдающий от весенней жары господин.

– Жара пришла неожиданно рано, – начал Пиноккио, – как вы считаете?

– Будь она неладна, а что вам нужно? – согласился толстяк.

– Бутылки, – ответил Буратино, – пол-литровые бутылки водочного стандарта.

– Я так и подумал, что вам не оконные стёкла нужны, – хмыкнул управляющий. – А сколько вам нужно?

– Тысячу в месяц.

– О, да у вас неплохо идут дела, сударь мой, – толстяк поглядел на Пиноккио маленькими хитрыми глазками. – А, позвольте полюбопытствовать, на кой дьявол вам столько бутылок?

– Мы разводим ацетон и растворитель для домохозяек, – не смутился Буратино.

– И разливаете его в водочные бутылки? Разумная, так сказать, экономия?

– Да.

– Вижу, дела идут у вас неплохо, ежели в месяц вам удаётся продать тысячу бутылок ацетона, – говорил толстяк.

О, это был хитрый, догадливый человек, он всё понимал, его было не провести. Буратино почувствовал это и продолжал врать в наглую:

– Наши клиенты – крупные судовладельцы, им постоянно нужен ацетон.

– И растворитель, разумеется, – добавил управляющий.

– И растворитель, – подтвердил Буратино.

– Это хорошо, что вы производите ацетон, – хитро щурился толстяк, – а то я уже подумывал, не сообщить ли мне в полицию. Знаете ведь, как бывает, приходит к тебе человек и говорит: «Сделайте мне водочные бутылки». Я ему их, к примеру, делаю, а потом появляется полиция, хватаем меня за воротник и спрашивает: «А почему ты, такой-сякой, участвуешь в безакцизном и безлицензионном производстве спиртного?». А я ни сном, ни духом. Вот оно как получается.

– Да-с, – посочувствовал Буратино, – неприятная ситуация.

– Так что вы уж с меня не взыщите, но документики я у вас потребую. Ерунду всякую, бухгалтерское обеспечение. Для порядка. Справочки складские, копию уставчика, разрешение на производство высокотоксичных химикатов, регистрационную налоговую карту, дубликатик, разумеется.

– Даже карту? – удивился Буратино, чувствуя, что дело не клеится.

– А как же, карту обязательно, – сказал толстяк. – А вдруг вы злостный неплательщик налогов и у вас на банковском счету одни инкассы, такое уже бывало.

– А сколько у вас стоит одна бутылочка? – спросил Пиноккио.

– Дело плёвое, – отвечал управляющий, вытираясь платком, – восемь бутылок – один сольдо. Насчёт цены не волнуйтесь, она у нас самая низкая во всём районе. Оборудование у нас новое, высокорентабельное. Так что мы в этой губернии лучшие.

– Это хорошо, – сказал Буратино. – Значит, мы почти договорились.

– Вот и прекрасно, давайте, что ли, договорчик заключим на всякий случай. Печать, надеюсь, у вас с собой?

– Печати у меня с собой нет, – признался Буратино. – Я, знаете ли, приехал просто контакты установить, мосты навести.

– Жаль. А то бы сегодня всё сделали. Что же вам сюда каждый день мотаться.

– Ничего, я энергичный. За хорошим делом я готов к вам сюда каждый день ездить. Кстати, я вам сейчас предложение сделаю, а вы на досуге поразмышляйте, – многозначительно произнёс Пиноккио. – Может, оно вам больше понравится, чем то, которое вы мне описали.

– Я весь – внимание, – сказал толстяк.

– Я буду покупать у вас бутылки по сольдо за пять штук.

– Ого!

– А вы мне обеспечите нормальное прохождение документации. Каково?

– Это в каком смысле нормальное? – уточнил толстяк, и его маленькие глазки стали ещё меньше.

– В прямом. Вы тут у меня кучу всяких бумаг запрашиваете…

– Так для отчётности, сударь мой, не для себя же я их спрашиваю. Лично мне ваши бумаги, как ослу перья.

– Понимаю. Тем не менее вдруг я их забуду, бумаги эти. Так вы мне что, и бутылок не дадите, что ли?

– А как насчёт оплаты? – хитро спросил управляющий.

– Оплату предлагаю вперёд наличными и не в кассу, а вам лично.

– Угу, – угукнул толстяк и на секунду задумался. – А не затруднит ли вас, сударь, в таком контексте, получать продукцию в конце дня?

– Не понял, что вы имеете в виду?

– Днём отгрузочный терминал перегружен, – пояснил управляющий, – а вот ночью свободен.

– Мы организация серьёзная, производство у нас круглосуточное, нам всё равно, когда забирать вашу продукцию.

– Ну что ж, – заулыбался управляющий, – тогда не вижу преград нашему сотрудничеству. А когда оплатите первую партию?

– Сейчас, – тоже улыбнулся Буратино.– Надеюсь, ничего страшного в том, что у меня нет печати для накладных?

– Какие пустяки, я всегда говорил, что люди должны доверять друг другу.

Сэтими словами управляющий положил перед Буратино чистый лист бумаги, на который Пиноккио, в свою очередь, выложил деньги. Таким образом, вопрос был в принципе снят. Теперь наш предприниматель мог спокойно увеличить объём производства.

Но теперь перед ним встал другой вопрос. Вопрос транспортировки. Просидев около часа над вычислениями, наш герой пришёл к печальному выводу: транспортировка стоила бешеных денег. И перед ним появилась дилемма: платить ли бешеные деньги за транспортировку или завести собственную лошадь с подводой. Конечно, собственная лошадь обходилась бы значительно дешевле, но лошади нужна была конюшня и конюх, не говоря уж про корма. Буратино тяжело вздыхал, осознавая каждый день, что бизнес – сложная штука. Вздыхал и строил новые постройки, покупал телеги, искал дешёвый овёс, нанимал конюха, и следил за производством. И помимо всего этого Пиноккио приходилось решать ещё кучу всяких мелких проблем, включая семейные.

Честно говоря, Буратино удивлялся своему отцу. Ещё бы, несмотря на немолодые годы, Карло оставался в блестящей физической форме. Он по-прежнему легко таскал тяжёлую шарманку, пил чуть ли не вёдрами горячительные напитки и два, а то и три раза в неделю умудрялся таскать из порта шлюх. И не только шлюх, но и вдов и даже незамужних девок, соблазняя их: кого украденной лентой, а кого и стаканом доброго рома. Пиноккио не выдержал проживания в одной комнате с таким любителем жизни и переселился на чердак, надеясь, что вскоре, когда производство будет налажено как следует, он съедет от отца.

Но, как известно, производство на ранней стадии требует постоянных новых капиталовложений. Поэтому Пиноккио терпел папашины песни и драки. А вот сладострастные стоны и любовную возню, что частенько доносились снизу до чердака, молодой организм воспринимал не без последствий. После таких ночей Буратино был зол и раздражителен. Он не высыпался, и поэтому не субсидировал своего папашу очередным утренним сольдо, к которому тот уже привык, как наркоман к морфию. Буратино, проворочавшись всю ночь, уходил на завод рано, пока папаша не проснулся и не начал требовать денег, стуча метлой в потолок и крича:

– Эй, чёртов дармоед-бездельник, ты что, не собираешься заботиться о своём отце, деревянная твоя башка. А ну-ка, быстренько слетай, купи мне похмелиться.

Конечно, Пиноккио никуда не летал, он просовывал в щель одну монетку, и та падала на кровать.

– Вот заразный ленивец, отделывается от папаши какой-то вшивой деньгой и ни в какую не хочет сбегать в лавку. А мне костыляй теперь на одной ноге, вот уродил мерзавца. Ох, горе мне, горе, – ругался отец, но больше уже ничего в этот день не требовал.

Глава 5

Приключение отчаянного сторожа

В общем, у Пиноккио всё шло нормально, бизнес, несмотря на все модернизации и улучшения, крепнул, а отношения с родителем носили завидно стабильный характер. Но мир, как известно, не без добрых людей.

И вот один из этих добрых людей, сторож угольного склада по имени Паскуале Гальдини, стал ощущать некоторое беспокойство во время северного ветра. Какие-то тонкие флюиды тревожили израненную душу одинокого сторожа во время этого самого северного ветра.

– Жучка, а ну-ка нюхай, нюхай, чем это воняет? – спрашивал Паскуале у единственного своего собеседника и сам принюхивался тоже. – Чуешь?

Жучка, может, что и чуяла, тем не менее, поставленный вопрос проигнорировала.

– Дура ты, – обозвал её сторож и стал принюхиваться, пытаясь понять, чем же это пахнет.

В общем, ничего разнюхать он не мог, но сторож Гальдини нравом был из людей несдающихся и пассионарных. Поэтому он отважился на экспедицию. И уже через день он вышел из сторожки и пошёл вдоль берега моря на север, взяв с собой Жучку, несмотря на её дурость. А денёк выдался жаркий, и идти по горам и прочей каменистой местности было нелегко и очень даже нудно. Пот стекал из-под грязной кепки струйками, оставляя дорожки на давно немытом лице охранника угольного склада. Ему хотелось пить, поэтому Паскуале ругал собаку последними словами. Но все эти трудности Гальдини готов был преодолеть, так как запах усиливался с каждым шагом. И уже через полчаса сторож остановился и сказал:

– Вино курят.

На что Жучка ответила ему философским «гав» и побежала дальше в сторону источника запаха.

– Подожди, – крикнул ей Гальдини, – куда ты погнала, оглашенная, дай хоть дух перевести. Я же тебе не верблюд какой – по горам лазить.

Несмотря ни на что, экспедиция добралась до того места, откуда исходил запах. Как старый индеец, сторож прополз по камням метров десять, прежде чем устроился удобно за кустом, откуда ему открылся прекрасный вид на винокуренный завод нашего героя.

– Ты погляди, Жучка, как они здесь развернулись, жулики, подлецы. И пристань у них, и сараи, и лошадь вон пасётся. И не смей мне говорить, глупая собака, что у них есть лицензия.

Жучка, в общем-то, и не собиралась ничего подобного говорить, собаке было жарко, она часто дышала, высунув язык, и думала только о воде, а не о каких-то там дурацких лицензиях.

– Да уж, – продолжал Гальдини, – развернулись они тут на славу, даже дорогу сделали. Клянусь иконой Богородицы, полиции об этом ничего неизвестно. Ну да ничего, есть у нас ещё непьющие честные патриоты. Да, Жучка?

Собака не отреагировала и на этот вопрос. Мало того, она даже не поглядела в сторону непьющего патриота. И как знать, чем бы закончился этот день для разведчиков, не погляди случайно в их сторону Серджо. А Серджо, надо признаться, был не только здоровый парень, но ещё и глазастый. Естественно, индейца Паскуале, скрытого кустом, он не увидел, а вот Жучку, которая игнорировала все средства маскировки, заприметил сразу. Можно долго говорить о тупости Серджо, но одного у него не отнимешь, человек он был очень исполнительный. И он прекрасно помнил, что Рокко приказывал сообщать ему обо всём подозрительном.

Так вот, неизвестно почему, но собака Жучка показалась Серджо страшно подозрительной. И Серджо не поленился и пошёл к Рокко. Он нашёл начальника охраны комплекса дремавшим за сараем в теньке. И вежливо потормошив его за ногу, доложил:

– Слышь, Рокко, там собака какая-то подозрительная.

Рокко, открыв глаза, сначала было хотел послать подчинённого куда подальше вместе с подозрительной собакой, но, поразмыслив о бдительности и учтя воспитательный момент, сказал, вставая:

– Собака? Молодец, Серджо, пойдём, взглянем, что там за собака.

Они аккуратненько, скрываясь за сараем, чтобы не попадать на глаза подозрительной собаке, понаблюдали за ней. И, заприметив на животном ошейник, решили выяснить, откуда оно здесь взялось.

Паскуале продолжал преспокойно, ни о чём не подозревая, наблюдать за заводом, когда на него наползла сзади крупная тень. Жучка давно уже заприметила двух незнакомцев, но из-за жары лаять ей было лень. А вот для храброго лазутчика появление двух неприятных типов за спиной оказалось полной неожиданностью. Да такой, что он сильно вздрогнул, когда услышал вопрос:

– Загораем?

Сердце упало в пятки сторожа, если, конечно, сердце может упасть в пятки у лежащего человека. Он судорожно сглотнул вязкую от жажды слюну и ответил, даже не оборачиваясь, а только кося глазами:

– Ага, ревматизм проклятый.

– А собака чья? – спросил тот же голос, и Паскуале почувствовал, как что-то тяжёлое и жесткое упёрлось ему шею.

– Собака моя. Дура она, безобидная, – отвечал Гальдини, краем глаза следя за предметом, который так неудобно лежал на шее. Это был хорошо начищенный сапог.

– Дура? – переспросил владелец сапога. – Это плохо. Ты давай вставай, дядя, да пошли с нами, поговорим.

Сапог освободил шею Паскуале, и тот стал подниматься с земли со словами:

– Встать, оно конечно… чего же не встать… я же не забулдыга лёжмя лежать, валяться. Да вот только пойти с вами у меня физических кондиций нету.

– А что так? Хворый, что ли? – спросил хулиганистого типа ладно сбитый пацан, чернявый такой.

– Не то чтобы хворый, – пояснил сторож, – просто на должности я. А должность у меня ответственная.

– Это какая у тебя должность, по кустам лежать, что ли? – не отставал хулиган.

– Не, я сторож. Сторож угольного хранилища, – пояснил Гальдини важно.

– А-а, – многозначительно сказал чернявый, – а где же тот уголь, который ты охраняешь? Я что-то поблизости его не вижу.

– А уголь там, – Паскуале с опаской покосился на второго здоровенного громилу и рукой махнул в сторону угольного завода.– Там, за горой.

– Чего это я не пойму тебя, мил человек, – сказал молодой хулиган, – какая-то неувязочка получается. Уголь у тебя там, а охраняешь ты его почему-то здесь. Пойдём-ка с нами, дружок, выпьем, погутарим об угле да о собаках.

– С радостью бы, да не могу, вдруг начальство хватится, а меня на месте нет.

– Да не ломайся ты, пошли.

– Нет, извиняйте от всей, так сказать, души, но не имею возможности. В следующий раз – оно конечно же, отчего не потолковать с умным человеком, а сейчас, ну никак. Вот…

Он не договорил, кувалдоподобный кулак громилы оборвал его на полуслове, врезавшись ему под дых.

– Упрямствуешь, дядя, – произнёс пацан. – Это зря, видать, обидеть хочешь.

– Да помилуй Бог, – просипел сторож, опускаясь на землю.

– Некрасиво, мы к тебе всем сердцем, а ты вон как, без уважения, даже грубо к нам.

– Помилуй Бог, – едва отдышавшись, произнёс сторож. – Я с полной душой, раз такое дело. Вижу, люди вы умные, вежливые даже, вот я и думаю уже, что же не пойти, раз по добру просят, хлебосольно.

– Вот и славно, только ты давай без фокусов. И не вздумай бежать, а то во, – хулиган показал сторожу обрез, от чего тому стало совсем невесело. И пожалел сторож, что пошёл на зов северного ветра.

Они втроём устроились за сараем в теньке и под гудение агрегата за дощатой стеной стали вести беседу. Хулиганистый пацан начал разговор с того, что достал стакан и бутылку водки, наполнил его до краёв и спросил:

– А как же ты, мил человек, попал сюда, каким ветром тебя сюда принесло? Может, ты подосланный?

– Да помилуйте, господа хорошие. Никто меня не подсылал, сам я пришёл с Жучкой. Гуляли себе, гуляли, глядь, а тут вы. А у меня как назло спину прихватило, я ей и говорю…

– Кому? – спросил хулиган.

– Что кому? – не понял сторож.

– Кому говоришь? С тобой ведь одна собака была.

– Так собаке и говорю, я ней всё время разговариваю от скудности общения. У нас ведь, сторожей, работа, что ни говори, лирическая, даже скучная. Поговорить не с кем, вот я с Жучкой и разговариваю.

– Значит, с Жучкой, – уточнил пацан.

– Ну да, с нею. Вы не смотрите, что она вида такого подлого. У нас на угольном складе чистым быть никто возможности не имеет в виду угольной пыли. А собака хоть и грязная, но ума просто нечеловеческого, ужас как умна. Иной раз говорю: «Жучка, кошка!». И ухом не поведёт, а стоит сказать: «Жучка, жрать!» О, видели, как встрепенулась! Ей бы в цирке работать, да пристрастилась она уже к охранной службе. И команды знает. Вот глядите. Жучка, а ну, «голос».

Собака даже не покосилась на хозяина после неподкреплённой делом команды «жрать». Она лежала себе, положив морду на лапы, видимо, обиделась на хозяина.

– «Голос», дура, что же ты меня перед людьми позоришь. «Голос!» – Паскуале Гальдини тяжело вздохнул. – Жарко, видать.

– Ну да, – сказал хулиган и протянул полный стакан водки сторожу. – А ну-ка, дядя, выпей за наше здоровье.

– Что же, я со всей признательностью, но только к этому делу я имею полную категоричность, – сказал Паскуале.

– А что так? – продолжал настаивать пацан, не отставляя стакан.

– Потому как имею на сей счёт свои соображения и считаю, что жратьё водки есть полное свинство, ибо человек, жрущий водку, есть свинья и валяется в канавах.

– А ты, дядя, случаем не того?... Не мусульманин ли? – спросил хулиган, ухмыляясь.

– Упаси Господь, вероисповедание у меня самое что ни на есть лояльное, в церкву хожу каждый месяц. И по праздникам, опять же, службу стою, но к зелью у меня присутствует натуральное отвращение, проистекающее от свинства, которое я наблюдаю в пьяницах.

– Слушаю я тебя, дядя, и восхищаюсь, – сказал пацан, – весь ты какой-то правильный и говоришь складно. Ты, наверное, образованный? – парень поставил стакан на землю перед сторожем.

– Образование у нас, слава Богу, умеренное, а люблю я газеты читать. Вот, к примеру, выписываю «Сад, огород», очень занимательные статьи были про баклажаны в последнем номере. Вы в этом годе баклажаны сажать не собираетесь?

– Нет, мы не по аграрной части, – сказал чернявый, – мы всё больше по промышленной, – к ужасу сторожа он достал из-под сюртука обрез и спросил: – Пить, значит, отказываешься?

– Со всем прискорбием – не могу, потому, как оно претит моим убеждениям, – сказал Гальдини, всё ещё надеясь сохранить и жизнь, и принципы.

– Люблю принципиальных, – сказал хулиган и выстрелил в собаку.

Бедное животное откинуло выстрелом на метр, и оно издохло почти сразу. Только чёрные пятна на пыльном песке, да скомканный труп – всё, что осталось от Жучки. А чернявый не спеша стал вытаскивать гильзу из обреза, гильза была горячей, пацан обжигался. Но вытащил её и вставил новый патрон. На шум выстрела пришли ещё трое весьма угрожающих людей. Но видя, что всё нормально, они, не говоря ни слова, ушли заниматься своими делами. А сам сторож, несмотря на жару, пребывал в состоянии некоторого озноба.

Он думал: «Чёрт с ней, с собакой. Как бы этот подонок в меня не пальнул». Видимо, эта мысль так чётко отпечаталась на лице Паскуале, что хулиган её тут же угадал и, засмеявшись, сказал:

– Да ты, дядя, не бойся, в тебя я стрелять не буду, – он помолчал и добавил: – Тебя мы утопим.

Озноб сторожа стал медленно сменяться столбняком, начинавшимся с ног. И пока он не сковал всё тело, сторож спросил:

– Можно я выпью?

– Почему же нет, только ты учти, дядя, это дело дюже свинское, – смеялся чернявый.

Гальдини схватил стакан, стоящий перед ним, дрожащей рукой и, расплескав добрую четверть, поднёс его к губам. Он стал пить медленно тёплую водку, сильно дёргая кадыком и стуча стеклом стакана об зубы. При этом жмурился. Допив всё до конца, он выронил стакан из ослабевшей руки:

– Ну и гадость, – выдохнул сторож. – Я так и знал, что это редкая дрянь, об этом врачи говорят и в газетах пишут.

– Нехорошо, дядя, – с упрёком сказал пацан, – нехорошо угощение хаять, мы же от всего сердца.

– Да я не за это, – тут же стал объяснять сторож, – я не за это, что невкусно. Я по поводу того, что вино это дрянь в общем смысле слова. А ваше, так мне даже и понравилось, вкус у него острый и углём пахнет.

– Понравилось, что ли? – недоверчиво переспросил хулиган.

– Очень даже ничего, только бы мне сейчас водички выпить.

– Серджо, принеси гостю водички, – сказал парень.

Громила скрылся и через минуту принёс воды в консервной банке из-под томатов.

– Ха, – радостно сказал сторож, беря банку и рассматривая её, – экий у вас замысловатый инвентарь.

Он выпил всю воду, до капли. А когда поставил банку на землю, то увидел перед своим носом полный и незамысловатый, а самый что ни на есть обыкновенный стакан с водкой.

– Пей, дядя, – сказал хулиган.

– Ну, нет, – улыбнулся сторож, и погрозил ему пальцем, – хрен тебе, не буду пить, хоть убей.

– Понятно, – сухо произнёс чернявый, доставая обрез, который было уже спрятал. – Значит, угощение тебе наше не нравится, стаканы тоже. Видать, и компания тебе наша не по душе. Подлец ты, дядя. А за подлость твою для начала прострелю тебе ногу, а потом мы тебя утопим. Так-то.

– Да что ты такое говоришь глупое, – схватил стакан Паскуале, – совсем ты ещё молодой, шуток не понимаешь. Вот в газете «Сад, огород» на последнем листе всегда печатают шутки, я страсть как люблю их читать. Вот одна…

– Пей, – оборвал его хулиган, – и без разговоров.

Сторож тяжко вздохнул и опять стал медленно цедить водку, прилагая к этому немалые усилия.

– Ты не проливай, не проливай, – следил за процессом хулиган.

Наконец, стакан был опустошён, и разные весёлые шутки стали приходить в голову Паскуале Гальдини, а вместе с ними пришло и неприятное ёканье в живот.

– Какая забавная это штука, – сказал сторож, пытаясь встать на ноги.

– Это ты о чём, дядя? – спросил пацан, помогая ему встать.

– Это я о ногах, вроде как они мои, а вроде их и нет вовсе. Ничего не понимаю, – ухмылялся Паскуале, глядя на свои ноги. – А ну-ка, эй, вы там, внизу, а ну, прекратить вихляться.

Но ноги его не слушались и вихлялись самым вызывающим образом. Сторож с трудом удерживал равновесие, держась за стену сарая.

– Экий ты, дядя, танцор, – смеялся чернявый хулиган. – Глянь, как ты откаблучиваешь.

– Молчи, болван хулиганистый, – нагло заявил Паскуале, – что ты понимаешь в танцах. Тебе бы, дураку, только со… со… собак ст… ст… стрелять, – какая-то жуткая икота взялась в организме сторожа непонятно откуда и присоединилась к резвости слабых ног и неприятному ёканью в животе. Но, несмотря на все физиологические трудности, Гадьдини продолжал: – Нихр… нихр… Ни хрена ты не смыслишь в хор… хореографии, а туда же, рассуждать о танцах.

– А зачем же ты сюда всё-таки пришёл? – вдруг спросил хулиган.

– А потому как я есть… Как я идей… я есть идей…ный!

– Продолжай, – сказал Чеснок.

– Сейчас хлопнется, – задумчиво произнёс Серджо, – вишь, какой он гуттаперчевый, а всё одно, хлопнется.

– Ну, так зачем ты сюда пришёл? – не отставал Чеснок.

А Паскуале, мужественно попирая все законы сэра Ньютона, принимал самые замысловатые позы и, презирая гравитацию, отвечал:

– Я идейный борец с пьянством… с пьянством… с пьянством. А потому как… выс… выс… выс… выследить и доложить куда след… след…

– Понятно, куда следует, – догадался Рокко.

– Да-с, Кудас… следует.

И как ни крути, а слабы ещё люди против гравитации и природы. И упал Паскуале. Правда, его рука ещё пыталась карябать жёлтыми ногтями доски сарая. А сам уже терял последние капли рассудка. И когда упал полностью, произнёс:

– Так как я идей… – и стих.

– Всё, – прокомментировал Чеснок, – готов.

– Умер? – уточнил Серджо.

– Не-а, обмочился. У них, у пьяных, это завсегда присутствует. Традиция.

– А-а, – понятливо сказал Серджо. – Ну так что, топить его будем?

– Пока нет. Буратино придёт, пусть решает.

А когда пришёл Буратино, он несколько секунд рассматривал спящего сторожа, а потом сказал:

– Рано или поздно это должно было случиться. Нам всё равно пришлось бы сотрудничать с полицией. И визит этого урода просто ускорил процесс.

– А может, в море его, и дело с концом? – предложил Рокко.

– Рокко, – улыбнулся Буратино, – всех добропорядочных граждан топить – моря не хватит. Не этот, так следующий нас заложит.

Сказав это, Буратино пошёл поговорить с околоточным насчёт ежемесячных отчислений в пользу околотка.

А к вечеру синьор Паскуале Гальдини, сторож угольного склада, очнулся. Красота природы стояла вокруг необыкновенная. Красный круг солнца устало сползал в море, горы слева и справа зеленеют свежей, не пожухшей ещё от жары, зеленью, море было тихое, как пруд. В общем, красота. А за дощатой стеной гудело что-то промышленное.

– Где я? – спросил сторож, не узнавая своего голоса и тела тоже, и штанов своих, ставших вдруг чужими и неудобными.

– На курорте, – ответил кто-то ехидный.

– А где курорт? – спросил Гальдини, мучительно пытаясь опознать свои штаны, но не находя в них ничего родного, один отвратительный дискомфорт.

– Курорт у моря, – пояснил тот же голос.

Синьор сторож не видел говорящего, но чувствовал к нему неприязнь. Он потихоньку стал вставать, ощущая боли во всех своих членах и особенно в голове.

– Что со мной? – спросил он у невидимого собеседника, когда ему, наконец, удалось встать.

– На солнце перегрелся, – сказал невидимый и противно хихикал.

Не выдержав такой насмешливый диалог, Паскуале повернулся и увидел хулиганистого пацана, который сидел на бочке, курил и ухмылялся противно. Какие-то смутные недобрые картины родились тяжёлыми воспоминаниями в сознании сторожа, а вместе с ними пришла глухая и мохнатая неприязнь к этому парню.

– А ты кто? – спросил сторож, ткнув в незнакомца пальцем.

– Я здешний главврач, – продолжал скалиться чернявый незнакомец.

– Да? – не поверил сторож.

– Да, – кивнул чернявый.

– Тогда я пойду домой, – сказал Гальдини и, опираясь рукой на стену сарая, начал потихоньку передвигаться в сторону моря.

– Эй, дядя, ты кое-что забыл, – окрикнул его хулиган. Он догнал сторожа и всунул в слабую его руку ручки сетки-авоськи.

– Это что? – спросил Паскуале, поднимая авоську до уровня глаз и разглядывая в ней какой-то тяжёлый меховой грязный предмет.

– Это собака твоя, – пояснил пацан и опять засмеялся.

– Жучка? – удивился Гальдини.

– Ну да.

– А почему она в сетке?

– Я подумал, что так тебе её нести будет легче, не за лапу же тебе её тащить.

– Да, так легче, – согласился сторож, он снова двинулся дальше, придерживаясь сарая.

А в это время появился громила и, сморщив нос, произнёс:

– Чего-то тут воняет сильно.

– Синьор сторож от неумеренности питья животом страдает, вот и воняет, – пояснил хулиган.

А сторож, наконец оторвавшись от сарая и презрев все разговоры недоброжелателей насчёт своего живота, взял курс на свой родной угольный склад. Ему было тяжело идти, да ещё дохлая Жучка оттягивала руку. Но путь нужно было пройти. И сторожу очень хотелось побыстрее убраться из этого страшного места. И он шёл, продолжая ощущать ужасный дискомфорт в штанах. А путь его был через горы, и долог был его путь.

– Куда это его понесло? – удивлялся громила, глядя вслед сторожу. – Город-то направо, а угольный склад налево. А он вдоль моря в горы попёр.

– А нам-то что, – ухмыльнулся хулиган, – не наше дело, может быть, он альпинист.

– А-а, – сказал громила, – а зачем же ему, альпинисту, собака дохлая?

– А кто их, альпинистов, разберёт, они люди романтические, от них всего ожидать можно.

Громила ничего не ответил, он всего один раз в жизни видел альпинистов, которые у его мамаши покупали много самогона. Купили и ушли в горы, Серджо их больше никогда не видел. «Видать, они и вправду люди без кукухи в голове, эти альпинисты», – подумал он и пошёл поторопить брата с ужином.

«Как неприветливы холмы и склоны гор крутые ведут бродягу скорбною тропою. И нету в горном крае крова для страдальца, и только посох друг ему», – говорил древний поэт, упоминая горного путника. Но у того путника был хотя бы посох, а вот у сторожа Гальдини даже посоха не было. А вместо посоха была у него дохлая собака в сетке-авоське, да дискомфорт в гардеробе, да отвратительное самочувствие. Но в душе в непреклонного сторожа нарастал праведный гнев и даже злость. Злость сильного человека, который склонился, но ещё не сломлен. В воспалённом мозге Паскуале одна за другой всплывали страшные минуты его позора. То он вспоминал, как здоровенный гад дал ему под дых, то как на него наступали сапогом, то как заставляли его пить тёплую водку. Но больнее всего было ощущение опозоренных штанов.

– Не прощу, падлюки, не прощу, – шептал гордый сторож.

Паскуале шёл в гору, не разбирая дороги, он продирался сквозь заросли кустарника, спотыкался о камни и мечтал встретить ручей или хотя бы лужу, чтобы выпить воды. А уже темнело. Наконец мучимый жаждой сторож упал в колючий кустарник и заплакал. И не было у него сил, чтобы хотя бы вылезти из кустов и освободить от уколов измученное тело. А кроме уколов растения, неприятности ему доставляли и штаны, которые натирали мягкие ткани. Порыдав немного и попроклинав всех бандитов, хулиганов и прочих изготовителей горячительных напитков, он, наконец, собрался с духом и вылез из кустов, раздирая при этом и кожу, и одежду о шипы. Сетка-авоська истерзала мужественную руку сторожа, и Паскуале, поглядев на труп друга человека, отбросил его в сторону, но поклялся:

– Жучка, я этих скотов… Не прошу. Ненавижу. Клянусь.

Отбросив ненужный ему уже труп четвероного друга, сторож двинулся в темноту, уходя от угольного склада всё дальше и дальше и распугивая шумом и особенно запахом птиц и других обитателей этих горных склонов.

Глава 6

О том, о чём не говорят вслух

Описывать разговор Буратино с околоточным не имеет смысла. При всех своих многочисленных недостатках синьор Стакани был, в общем-то, человеком честным и даже, в какой-то мере, порядочным. Вернее, он пытался быть таковым, но обстоятельства всегда почему-то были выше его порядочности, как и в этот раз. Когда Буратино объяснил ему суть дела, Стакани вскочил, затопал ногами и начал что-то кричать и даже цитировать какого-то губернского начальника. Он стал грозить нашему герою всеми карами небесными и даже возбуждением уголовного преследования. Но всего одна фраза Пиноккио сломила дух этого честного человека. А звучала она так:

– Один цехин в месяц. Неплохая прибавка к зарплате, не правда ли? – спокойно сказал Буратино и положил на стол перед Стакани монету.

– Ты, это… – околоточный пригрозил Пиноккио пальцем, – не очень-то там…Поосторожнее, мало ли что.

– Не извольте беспокоиться, главное, что мы с вами друзья, – сказал наш герой.

Обменявшись такими загадочными фразами, «друзья» расстались, а Стакани остался в мучительных размышлениях. Монета, конечно, монетой, вещь серьёзная, но дело, что ни говори, было тоже непустяковое. И после некоторых раздумий околоточный, не будь дурак, прыгнул в бричку и отправился к начальнику городской полиции синьору полицмейстеру Калабьери – посоветоваться. А заодно и поделиться цехином. Не прост был наш околоточный, ведь делился он не только деньгами, но и ответственностью. Рассказав всю ситуацию непосредственному начальнику, он стал смотреть, что будет дальше. А дальше случилось вот что. Калабьери был человек грузный, он носил усы, плавно переходящие в баки, и имел гипертонию, и от всего услышанного он стал потихоньку краснеть. Причём местами покраснение приобретало лиловый оттенок. Его глаза выпучились необыкновенно, и он вдруг выдал скороговоркой набор слов и фраз, передававших всё его душевное состояние в эту минуту:

– Подлец! Коррупция! Под суд! Разжаловать! Не вижу альтернатив! Честь офицера! Поганый цехин! Банда жуликов! И я в том числе! – при этом он каждое слово сопровождал ударом кулака по столу. И каждый удар Стакани чувствовал, как будто били его. – Невиданное дело! Какая мерзость! Где, я вас спрашиваю!... Кто бы мог подумать!... Змею пригрел!... Суд офицерской чести! В свете решений и директив министерства!... Показательный процесс! – продолжал бушевать капитан.

Сам околоточный имел стабильное кровяное давление, но в этот момент в голове у него зашумело, а в ушах послышался звон, перед глазами поплыли круги: «Пропал, пропал ни за грош», – билась единственная мысль в голове у Стакани.

А ураган начальственного гнева стал понемногу утихать.

– Как вам это только в голову взбрело… Столько лет безупречной службы… Я-то считал вас, не побоюсь этого слова, своим боевым товарищем… Ай-ай-ай.

– Это у меня, кажется, на почве ангины, – прокашлявшись, вяло защищался Стакани, – от холодного, знаете ли, квасу. Помутнение рассудка, сам не знаю, что говорю.

– А у доктора были? – участливо поинтересовался Калабьери.

– Никак нет, служба не позволяет, всё дела да дела, – отвечал околоточный.

– Вы человек, конечно, завидно молодой, но уже не в том возрасте, чтобы пренебрегать своим здоровьем. Тем более что ангина даёт такие кошмарные осложнения… Кстати, дружище Стакани, чисто товарищеская просьба…

– Я слушаю вас, господин капитан, – оживился околоточный.

– Не найдётся ли у вас пятьдесят сольдо в долг, отдам при первой возможности? – немного смущаясь, спросил полицмейстер.

– Конечно, конечно, – засуетился околоточный, – только у меня один цехин, берите его весь.

– Ну что вы, весь мне не нужен. Я лучше вам сдачу дам, – улыбнулся Калабьери. – Вот, держите пятьдесят сольдо сдачи, можете не пересчитывать.

– Спасибо, – сказал Стакани.

– Да нет же, это вам спасибо, выручили. А то у меня у внучки вот-вот день рождения, а денег на подарок, как на грех, нету.

– Господин капитан, какие вопросы, я всегда к вашим услугам.

– А вы уж на меня, старика, не обижайтесь, – продолжал капитан, – что накричал на вас, это из отеческой любви. Чтобы вы из глупости каких случайностей не натворили, а то знаете, как по молодости и неосмотрительности бывает. Совершит человек глупость, а почему? Да потому, что опытный человек в возрасте ему ничего не присоветовал. Вот поэтому я вам и говорю, дорогой мой Стакани. Бросьте вы это дело с вашим подпольным заводом, – слова капитана были очень убедительны, но Стакани почувствовал в них какой-то подтекст, и на душе его сразу стало спокойно. А Калабьери продолжал: – Не нужен он вам. Это же, знаете ли, коррупция. А чтобы этим подпольным цеховикам неповадно было, пошлите в тот район самого надёжного, опытного и неподкупного своего сотрудника. Пусть он за ними, жуликами, наблюдает и ведёт, так сказать, оперативную разработку. Пусть не торопится и наблюдает очень тщательно. Пусть выясняет их связи, все до единой. И даже войдёт с ними в контакт. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Так точно, – соврал Стакани.

– Я повторяю, самого надёжного и опытного. И чтобы никакого мне криминала и коррупции. А сами сегодня же составьте мне секретный рапорт и схему детальной разработки банды. А то, не дай Бог, какая проверка или, того хуже, статейка в газете. Ну всё, ступайте.

Стакани щёлкнул каблуками и выскочил на улицу. Он плюхнулся в бричку, закурил и поехал к себе, полный размышлений: «Экая же, однако, рыба, этот Калабьери, экая же рыба. Никакой, говорит, преступности, взяточник чёртов, никакой коррупции. А самому секретный рапорт подавай. Ну, хитрец. Но как хорош, как хорош! Деньги, конечно же, взял, но в долг. Вот они мастера-старики, их голыми руками за баки не возьмёшь! Нет, дудки! Не зря на должности сидит, не зря. Его, подлеца, с этой должности никакая прокурорская комиссия без пяти свидетелей не снимет. Вот так, век живи – век учись».

Впрочем, Стакани был рад, что так всё закончилось. Ведь могло быть всё и хуже, и гораздо хуже.

Глава 7

Опасный возраст

А вечером того же дня Рокко подошёл к Буратино и сказал:

– Буратино, а есть ли у нас десять сольдо, которые я мог бы потратить без ущерба для производства на личные нужды?

– Есть, – ответил Буратино и посмотрел на своего приятеля пристально. Это был уже второй случай, когда Рокко просил десять сольдо. Пиноккио отсчитал деньги и протянул их дружку, не говоря ни слова, но его взгляд был красноречивее всяких слов.

Рокко взял деньги, спрятал их в карман и произнёс:

– Было бы лучше, если бы ты поставил меня на зарплату, чтобы я каждый раз не клянчил у тебя деньги.

– Твоё право, – ответил Буратино.

– И не смотри на меня так, – слегка возмутился Чеснок, – я ведь имею право на свою долю?

– Имеешь.

– И имею право тратить свои деньги, как мне захочется?

– Безусловно.

– А что же ты так на меня смотришь, как будто я их у тебя ворую?

– Мне просто любопытно, куда ты их деваешь. Деньги-то немалые.

– Моё дело, – огрызнулся Чеснок, – куда хочу, туда и деваю.

– Рокко, а ты, случаем, не на наркоту их тратишь?

– Нет, – Чеснок даже махнул рукой на вздорность такого предположения.

– А может, у тебя какой-нибудь свой бизнес теперь имеется?

– Ты бы первый узнал, да и какой из меня бизнесмен.

– Но а что тогда, карты, пьянки, бабы, а может, благотворительность?

– Не скажу, – насупился Рокко, – пойду я лучше.

– Ну-ну, – сказал Буратино, – а когда хоть вернёшься?

– Часа через три, – крикнул Рокко, уходя.

– Ну-ну, – повторил Пиноккио и, подождав, пока приятель скрылся из вида, подозвал к себе Луку. – Лука, пригляди-ка за нашим другом. Что-то с ним происходит, а что не говорит. Боюсь, как бы беды не вышло.

– Я тоже заметил, – сказал Крючок, – скучный он какой-то стал в последнее время.

– Не то слово. На эту скуку у него что-то слишком много денег уходит. Так что ты походи за ним, понаблюдай. Только осторожненько, чтобы он тебя не заметил.

– Будь спокоен, – не без гордости заявил Крючок, – я опытный, да и Рокко дюжа бесшабашный, руки в брюки и песни свистит, а по сторонам никогда не смотрит.

– Хорошо, делай.

Лука убежал вслед за Чесноком, а Буратино ещё несколько секунд стоял, размышлял о друге: пугал его Рокко в последнее время, что-то с парнем происходило. А потом Пиноккио пошёл к Сальваторе Швейману и они занимались бухгалтерией почти час, пока его от этого увлекательного занятия не оторвал Крючок.

Он ухмылялся, и вид его был необычайно игривый.

– Ну, выяснил? – спросил его Пиноккио.

– А то б, – самодовольно скалился Лука, – всё выяснил. Знаю, в какое место Чеснок деньги вбухивает.

– Ну и в какое же?

– В пикантное.

– Точнее.

– Пошёл я за ним, значит, следом. Держусь метров за тридцать от него, смотрю. Он идёт, как обычно, песни свистит. Шёл я за ним, шёл и пришёл – знаешь куда?

– Не тяни, – сказал Буратино.

– Нипочём не догадаешься. Я бы и сам нипочём не догадался, если б сам всё не увидел своими глазами.

– Ты мне скажешь, наконец, куда ходит Рокко или будешь загадки загадывать?

– Так вот, – многозначительно произнёс Лука, – наш корефан Чеснок ходит в бордель мамаши Трези.

– Серьёзно? – усомнился Буратино.

– Вот тебе истинный крест, – перекрестился Крючок, – я и сам такой наглости заудивлялся. Бордель-то барский. А тут, здрасьте вам, Рокко Чеснок со своей шпанской мордой в приличное место лезет. И главное, нагло, так подходит к дому и давай в колокольчик звонить, как будто к себе домой пришёл.

– И?

– И открывает ему швейцар, морда – во, – Лука показал ширину лица швейцара, разведя руки на полметра, – да ещё в баках и фуражке с кокардой, как он с такой мордой только в одну створку двери пролазит, непонятно, ну, не поверишь, человек поперек тебя шире и сюртук у него с позументом, ровно генерал, а башмаки…

– Да подожди ты со своими башмаками – перебил приятеля Буратино, – ты про Рокко говори.

– Ну вот я и говорю. Как увидел я такого швейцара, так и думаю: вот сейчас брат Чеснок мордой по ступенькам-то и прокатится, сейчас ему швейцар-то и врежет. Какой там, этот морда-швейцар как Чеснока увидел, так и кланяться ему. Я так и обмер, чуть не до смерти. У меня аж от такого живот чуть не заболел. И смотрю, Чеснок-то наш на все поклоны швейцара глядит, как будто так и надо. Говорит ему что-то, чего, я не разобрал, а швейцар ему кивает, отвечает и пропускает в бордель.

– Пошёл я под окна, думаю: может, что подгляжу. Так хрен там чего подглядишь, занавески плотные, как парусина, да и щелей нету. А вот как кто-то на музыке тренькал, слыхал, эту штуку они пианино называют. Слышал, опять же, как девки хихикали. В общем, весело там, – закончив рассказ, Лука стал ждать, что скажет Буратино.

А Буратино улыбался и восхищался, покачивая головой, и цокал языком:

– Ты глянь, а? – говорил он. – Вот тоже мне герой-любовник. Тихой сапой, один, без друзей развлекается и нам ни слова. И главное, не мелочится: по десять сольдо за раз на девиц спускает.

– Десять сольдо? – воскликнул Крючок и вылупил глаза. – Да я ему за десять сольдо десять девок портовых приведу, а там, в порту, девки во, – Лука продемонстрировал объем груди портовых девок, – не девки, а загляденье. Он и от одной такой живой не уйдёт, так и мы ещё поразвлечёмся.

Буратино слушал всё это с иронической улыбкой, он прекрасно понимал, что десять девок за десять сольдо Лука не приведёт, а вот пяток хорошеньких портовых шлюх на эти деньги заказать, конечно, можно. И вдруг когда эта мысль додумалась до конца, какое-то сладостное томление коснулось души нашего героя. Пиноккио отчетливо осознал, что с теми деньгами, которые сейчас лежат в сейфе конторы, он может заказать себе сюда всех, всех доступных женщин города. Это открытие ошеломило нашего героя, он, если честно, до сих пор даже не думал об этом, хотя частенько мечтал о женской ласке, пусть это будет любая женщина, ведь ему просто очень хотелось попробовать.

«Чёрт, а ведь и вправду я вел себя, как осёл, длинными ночами на чердаке я слушал, как папаша там внизу развлекается, я мечтал о кареглазке, о синьоре Малавантози, о ком угодно, и мне в мою тупую деревянную башку даже и мысли не могло прийти, что с моими деньгами я запросто могу объявить конкурс среди местных проституток, и с победительницей этого конкурса я буду вытворять всё, что мне только заблагорассудится. Самые потаённые и извращённые мои желания самая красивая в городе шлюха выполнит с радостью, и меня абсолютно не волнует цена», – думал Буратино. Наконец, он посмотрел на Крючка, который тоже о чём-то думал, судя по выражению лица, о чём-то приятном, и спросил у него, немного смущаясь:

– Слышь, Лука, а ты… Ну в смысле того… С девками уже… Это? А?

– Ну да, – отвечал Крючок, которого тот факт, что с девками он уже «ну да», просто распирал от гордости, – я, брат, с ними уже, можно сказать, на ты. Я их уже наизусть знаю, мне девку уболтать, что папиросу выкурить. Скоро уже год, как я начал с ними развлекаться, и скажу тебе, это приятное дело. Особенно в рот.

– Серьёзно? А сколько у тебя уже было девок? – спросил Пиноккио.

– Три, – не без гордости сказал Крючок и показал три пальца.

– А много раз ты с этими тремя… того?

– Тоже три, – отвечал Крючок, – но скажу тебе, братан, по секрету, как поимел одну девицу, считай всё.

– Что всё? – не понял Буратино.

– Всё с ними ясно, как Божий день, поимел одну, считай, что и любую другую уболтаешь. Это я тебе говорю как старый специалист.

– Да? А чего ты за год всего трёх тогда поимел, раз ты такой большой специалист? – не до конца верил Буратино словам своего дружка.

– А когда мне с ними куролесить, когда ты на меня столько работы навалил, мне аж нет продыху, а бабы, знаешь ли, они внимания к себе требуют, цветочки там всякие, петушка на палочке, косыночки, опять же, для них и дыньку своровать не грех, а времени-то нету. То бухгалтерия, то дорогу строй, то с бутылками возись.

– Это да, – согласился Пиноккио, – времени у нас, честно говоря, немного.

Они опять замолчали, каждый думал о чём-то своём, и паузу снова прервал Пиноккио:

– Лука, а расскажи мне о своих бабах, как у тебя с ними было.

– Ну знаешь, – вдруг замялся Крючок, – с каждой по-разному, они же все разные, у каждой свой прибабах имеется, свой выверт какой-нибудь.

– Ну расскажи, как с первой, – не отставал от него Буратино.

– Ну с первой, – начал Лука, – с первой всё было просто. Есть тут одна шлюха, – начал Лука, – по кличке Треска.

– Это у которой нет четырёх передних зубов, да ещё ей лет пятьдесят? – уточнил Буратино.

– Никакие ей не пятьдесят, а всего сорок два, а зубов нет, так мне на это наплевать, что мне с ней орехи колоть, что ли?

– Ну давай дальше.

– Ну так вот, паренёк один, убили его на танцульках в прошлом годе, хороший был малый, кликуха у него была Шпынь, так вот, этот Шпынь мне и говорит: «Знаешь, Крючок, а Треска-то каждое воскресенье к морю ходит стирать одежду и мыться. Ну я это дело и смекнул. И вот как и говорил Шпынь, пришла она в одно укромное место, где народу нет, и ведь какая чистоплотная женщина, хоть и шлюха, каждую неделю и стирается, и моется, хоть часы по ней проверяй, в одиннадцать часов утра.

– Ну?

– Ну вот. Постиралась она, значит, а из одёжи у неё только юбка и рубаха нательная, а бедная она, потому как поддать сильно любит, но воскресенье у неё святой день, она не работает, не пьёт, не курит, и моется по воскресеньям, и в церкву ходит. Набожная женщина. Так вот, – тут Лука закурил папиросу, – постиралась она, значит, повесила свою одёжу на кусты сушиться, а сама лезет в воду и давай себе бока тереть песком, говорю же, чистоплотная. А пока она там песком натиралась, мы со Шпенем у неё одёжку и тиснули. Сховали её на скале и сели смотреть, что будет. Ну она песком оттёрлась и выходит на берег, шмоток нет, а мы вот они. Ну она к нам, где, мол, моя одёжка? А мы ей: так и так, давай нам, а мы тебе одёжку вернём. Что тут началось, скажу я тебе, ругается она похлеще докера. И шакалы мы, и паскудники, и грабители, и чтоб у нас всё поотваливалось. А мы ей и говорим: раз такое дело, то мы пошли, а ты тут ругайся дальше. Тут она, конечно, раскисла, постыдила нас чуток, что негоже женщин грабить, но согласилась. Здесь Крючок замолчал, вспоминая своё приключение. А Буратино представлял себя на его месте, и, надо признаться, что такой ход событий его вряд ли бы устроил, потому что не считал наш герой соблазнительной партнёршей сорокадвухлетнюю потрёпанную девушку, но, тем не менее, эта тема продолжала его волновать, и он стал расспрашивать Крючка дальше:

– Ну, а вторая твоя девица какова была?

– О! – сладострастно прищурился Лука, – королева, женщина необыкновенной красы.

– Тоже шлюха?

– Да нет, что ты! Баба исключительной добропорядочности, таких честных поискать. Да и молодая, лет тридцать-тридцать пять.

– Ну расскажи, как ты с ней познакомился?

– Честно говоря, я с ней не особенно-то и знакомился, в общем, как её звать, я и не спросил, а если бы и спросил, так она бы и не ответила, пьяная была до бесчувствия. А дело было так. У нас каждую осень праздник урожая справляют, да и день города, всё одновременно.

– Да знаю я, ты по делу говори.

– Ну так вот: все поселяне, все хуторяне на ярмарку в этот день съезжаются и не столько торгуют, сколько пьют. И бабы пьют, и мужики пьют. А бабы, они ведь как, создания хрупкие, водку даром, как мужики, не жрут, а только вино да пива холодного. А с вина да пива холодного, оно же и в туалет захотеть весьма легко. Ну так вот: есть там, значит, кусты: одни правые, куда мужики ходят, другие кусты левые, куда бабы ходят. Вот мы обычно в этих левых кустах сховаемся, кто с трубкой и горохом, кто с рябиной и рогаткой, сховаемся и охотимся на женские зады. Только она зад заголит да присядет, только расслабится… ха-ха-ха… как дашь ей со всего оттягу рябининой по белому заду. И тут главное – выбрать правильный момент. Именно когда баба уже уселась и когда у ней всё для дела уже готово, тогда надо и бить. Она-то, дура, удовольствие готова уже получить, а тут ей об зад рябина в лепёшку разбивается или горохом ожжёт.

Буратино не выдержал такого сочного и красивого рассказа и, представив себе картину, начал бешено хохотать. Наконец он успокоился, подождал, пока Крючок прикурит новую папироску, и спросил:

– А что же они вас в кустах не видели, что ли?

– Тут в этом деле понятие надо иметь. Вот когда тебе приспичит по нужде, ты бежишь в кусты, и что ты там будешь делать: дело или по кустам рыскать – не схоронился ли кто? Вот то-то и оно. И бабы также. Ей же, бедолаге, нужду бы справить, а тут и мы. И скажу тебе, ну такие хохмы они с перепугу вытворяют, что увидел, так живот надорвал бы со смеху. Как сейчас помню один случай. Сидим мы, значит, в кустах с двумя слободскими пацанами, сховались и не курим даже. Глядим, идёт. Ну хороша, чертовка, без платка, ещё незамужняя. Глазастая, губастая. А шагает, чисто серна горная. Шагает, значит, и выглядывает, где бы присесть. Нашла. Нашла себе место прямо посередь нас троих, а до меня – хоть рукой трогай, ну, может, шага три. Осмотрелась кругом, осторожная такая, настороженная. Осмотрелась, раз – зад и заголила, присела. Мне её, честно говоря, даже жалко было, настолько у неё всё там ладное было, но, скажу тебе как старый охотник, жалость в этом деле вещь ненужная. Переборол я, значит, жалость, оттянул резинку со всей дури и врезал ей. Веришь, нет? Рябина об её зад разбилась, аж соком брызнула. У неё тело твёрдое, видать, как камень, хороша девка была, «зараза». Вот, моя рябинка, да ещё одного пацана, да гороху из трубки по одному девичьему заду вышло достаточно. Как она заверещит с перепугу. Вскакивает и бежать, а юбку-то задранной держит да через кусты с этой задранной юбкой, как олень, сигает, и на ходу нужду справляет и себе на юбку, и на ноги, и на кусты. И бежит, и орёт. Я думал, аж задохнусь от смеха, да и кенты мои тоже. Мы, конечно, ко всякому были готовы, но такой комедии не видели ни разу.

Буратино опять начал смеяться, и смеялся, и смеялся, и казалось, смеху не будет конца, тем более что Лука показывал, как девица вылупляла глаза от неожиданного ужаса и как сигала через кусты с задранным подолом. И смеялся сам так задорно, что валился на песок и катался по нему.

Так продолжалось несколько минут, пока пацаны пришли в себя, попили водички из ручья и продолжили разговор.

– Лука, ну а всё-таки, как у тебя было со второй порядочной красавицей?

– Да так. Сидим с одним пацаном в засаде, ждём какую-нибудь бабу повеселиться и вдруг смотрим, идёт она. Пьяная, что называется, пополам. Ну никакая вообще, аж за кусты держится. Села свои дела делать, как положено, заголилась – красивая. Вот я своему кенту и говорю: не стреляй, мол, может, покайфуем с ней. И знаешь, как в воду глядел. Сделала она свои дела, оправила юбку и вроде как пошла, да об корень споткнулась и рухнула. Рухнула и лежит, как мёртвая. Мы с пацаном этим подождали минутку, потом подошли к ней, юбку задрали – любуемся, а она хоть бы хны. Сопит только. Ну и дружбан мой и не вытерпел красоты такой, перевернул её на спину и кинулся, ровно зверь, на неё, горемычную. А баба-то, веришь, нет? Глаз не открывая, начинает его руками ласкать и приговаривать: «Оглашенный, люди же кругом». Тут меня так распёрло, что я кента своего чуть не за ноги с неё тащу, а он за неё, как репей, цепляется и шипит на меня, подожди, мол, я ещё не всё. Как я своей очереди дождался, не помню даже, всё как в тумане было, а уж как дождался, то и вовсе всё позабыл, что за сладость такая, аж в голове помутнение от этого выходит. А она и меня давай гладить, глаз не раскрывая, да бормочет что-то. И тут слышу, орёт кто-то невдалеке: «Эй, дура чёртова, ну где ты там прохлаждаешься?» – орёт басом, что твой паровозный свисток. Ну я тут и свои дела закончил, слез с бабы-то, а мой кент, ну до чего горяч на это дело, опять на неё лезет. А я слышу, что кто-то по кустам ломится, и вижу фигуру – шкаф да и только. Фермер здоровенный такой. И орёт: «Где ты, дура чёртова?». А в ладошке, гляжу, у него семечки. Веришь, нет? Ладошка, что лопата для уборки снега, в неё полведра семечек влезет без утруски. Думаю, ох и ох, тикать надо, они, селяне, за своих баб люты до убийства. Вот я своего дружка и пинаю, бежим, мол. А он мне: сейчас да сейчас. А фермер уже в пяти шагах от нас за кустом. Может, и мимо прошёл бы, да баба-дура, хоть и пьяна была, а видать, разохотилась от любви и давай подвывать от удовольствия. И этот фермер это дело и услышал, я плюнул на такую любовь и бежать. Вот такой вот был у меня второй случай.

– Да, – сказал Буратино задумчиво, – а с кентом что было с твоим?

– Да всё нормально, я ему в больницу потом дыни, арбузы носил. Оклемался, в общем. Но на эти дела всё равно охоту ему не отбили. Один раз, я слышал, он даже на козу польстился, вот до чего охочи люди бывают.

– Да иди ты, – не поверил Пиноккио, – неужто и коз употребляют?

– И коз, и овец, и ослиц, вот про лошадей не слыхал, врать не буду.

– Да-а, – опять сказал Буратино и почесал затылок, – любопытно всё это очень.

–И приятственно очень – добавил Крючок.

– Ну а третий твой случай? – спросил Пиноккио, помолчав.

– А третий и вовсе прост. Да и был недавно. Я у мамки тогда ночевал, захожу их проведать, деньжат там дать или ещё чего. В общем, вышел вечером, солнце уже почти село, я пошёл курей запер, по огороду прошёлся, стал, закурил. Гляжу, какая-то зараза редиску тырит, а темно уже, я только тень и различаю, ну я, ясное дело, к сараю за вилами, схватил их и тихонько подкрался к гаду да как рявкну: «А ну, гад, ложись на землю, а то вилами к забору пришпилю». Ворюга и лёг. И давай гундосить и рыдать. Тут-то я и признал соседскую девку Анжелку. А она хнычет: «Отпусти ты меня, дядечка Лука». А я ей: «Э, нет, воровка, смерть твоя пришла. Сейчас я тебя буду вилами до смерти колоть». А она мне: «Простите, я больше так не буду у вас редиску воровать». А я ей: «А зачем же ты, подлюка, на чужом огороде редиску воруешь, когда у тебя целый огород этой редиски?» А она мне: «Так ваша вкуснее, не горькая, а наша на продажу». Я ей: «Вставай, поведу тебя по всей улице и ославлю, как воровку. Пусть все соседи знают, с кем рядом живут». Она рыдать ещё пуще, аж убивается: «Не надо, дядя Лука, сделайте со мной что хотите, только не ославляйте перед соседями». Ну тут я, конечно, призадумался, какой от неё прок в любовном деле, ноги, как у кузнечика, длинные, нескладные, сисек нет, зад, как у пацана, ей всего-то тринадцать лет, но я, что ни говори, всё-таки добрый: «Ладно, говорю, пошли». Ну завёл я её в курятник, поставил и оприходовал. Хоть и костлявая, а всё-таки баба. И знаешь, меня сначала совесть мучила, мол, ещё девка. Какой там, она уже и не целая была. Говорю: «Где же ты, шалава, преуспела уже?». А она, коза, хихикает: «Я уже не впервой на воровстве попадаюсь, да и соседский Пьетро мне за это дело один раз коробку леденцов дарил». Вот так-то.

Лука замолчал.

И Буратино несколько секунд осмысливал услышанное, а потом произнёс:

– Так говоришь, соседский Пьетро её за банку леденцов уговорил?

– Ну так она мне сказала, а сбрехала или нет, не знаю. Да, честно говоря, есть у меня смущение одно, что она и без леденцов согласная будет. Она же, шалава, у меня на глазах росла. Обычно мелкота на завалинке вечером соберётся лясы поточить да потискаться, она завсегда на таких посиделках присутствует. Ну, там, слово за слово, девки с пацанами в шутку лаются, и вот какой-нибудь самый шпанский кент самой языкастой девке подол и задерёт. Девка, ясное дело, в слёзы и мамке жаловаться бежит, а Анжелка не-е, ни в какую, только хихикает да ещё злее языком трекает. Распутная – одно слово.

– Понятно, – какие-то сумбурные странные мысли закружились в голове у нашего героя и принесли ему в душу смущение. И вот, превозмогая это сладковато-приторное смущение, Буратино произнёс: – Лука, а ты не мог бы с ней договориться, чтоб она сюда пришла. Пообещай ей там чего-нибудь, конфет, лимонада, пирожных, денег, что ли.

– Да на кой она тебе, там и смотреть не на что, словно вобла сушёная. Глаза одни шальные да ноги невесть какой длины, что ходулины, – искренне удивился Крючок, – давай я тебе хорошую девку приведу. Можно поопытней, можно и молодую. Хочешь шлюху, а хочешь и порядочную какую, но порядочной денег нужно больше, порядочные девки с нашей улицы за два сольдо не согласятся.

– Да нет, – отвечал Пиноккио, – мне нужна именно эта девчонка.

Буратино не мог признаться приятелю, что перед более взрослой женщиной он будет выглядеть в этом вопросе законченным лопухом. А Буратино страсть как не любил выглядеть лопухом.

– Хозяин-барин, – сказал Лука, – мне-то что, у меня поговорить с Анжелкой язык не отсохнет. Но гарантировать, что я её уболтаю, не могу. Кто этих баб знает, что там у них в ихних курятниках творится.

– Всё равно поговори, – настоял Буратино.

– Твоё дело, любовь она, конечно, штука тонкая, может, тебе именно такая конструкция по душе, чтобы сала на ней не было. Да я и сам дюже толстых не жалую. А Анжелка, она же чистый лисопет, как у почтальона, и в смысле горячности чувств никакая, только ойкает, как заводная кукла, что в аптеке стоит.

– Ну хоть симпатичная? – начал сомневаться Пиноккио.

– Да не крокодил, конечно, глаза у неё ничего себе, нос, опять же, имеется, губы там всякие, руки. Вроде и не урод. А ноги как хворостины, и рёбра можно пальцем пересчитать, хоть спереди считай, хоть сзади.

– Ну ты и нарисовал красавицу, – хмыкнул Буратино, – хоть что-нибудь у неё красивое есть?

– Да уши ничего, симпатичные даже уши, хотя я их сильно не рассматривал, может, где и кривоваты. А вот волосы хороши. Коса толстая. Такую косу на руку намотаешь – никуда не денется.

– Уши, говоришь, симпатичные? – с укором переспросил Буратино.

– Уши хорошие, брехать не буду.

– А как ты думаешь, согласится она прийти?

– Я ж тебе говорю, хрен этих баб знает, какие там у них хотения в организмах протекают. Сегодня у них одно, завтра другое, а послезавтра и вовсе четвёртое. Но может быть, и согласится, потому что шалава и пожрать дюже любит.

– Ладно, в общем, договорились, – сказал Буратино, – убалтывай девицу. Обещай всё, что хочешь.

– Постараюсь, – пообещал Лука. – Вот завтра к мамке ночевать пойду так и погутарю с ней.

На этом разговор о любви закончился, и не потому, что говорить было не о чем, у Буратино, кстати, возникла масса технических вопросов, а потому что вернулся Рокко. Он был грустен, но это была какая-то светлая, почти радостная грусть. Чеснок даже иногда улыбался какой-то придурковатой улыбкой, вспоминая что-то, или о чём-то мечтал.

– Ну? Где был? – поинтересовался Буратино.

– Гулял, – нейтрально ответил Рокко.

Лука за его спиной скорчил ехидную гримасу, и Буратино едва не улыбнулся, задавая следующий вопрос:

– А где, интересно, ты гуляешь на десять сольдо?

– Да так, – отвечал Чеснок, абсолютно не злясь на такой допрос, – прошёлся по городу, поужинал.

– А не лопнешь на десять сольдо жрать-то? – вставил Лука.

– Не-а, не лопну. И вообще, что вы ко мне прицепились, что вам заняться, что ли, нечем, идите бутылки, что ли, посчитайте или в карты поиграйте, – говорил Рокко незлобливо, что для него было не характерно.

– У него, кажись, кукуха отлетела – прокомментировал состояние приятеля Крючок, – я его таким прибабахнутым ещё ни разу не видел. Вечно ему слово скажешь, так он крыситься начинает, а тут сидит, как обдолбанный.

– Сам ты обдолбанный, – ухмыльнулся Чеснок.

– Слушай, Рокко, ты меня пугаешь, – серьёзно сказал Буратино, – покажи-ка, братец, руки.

– Да не колюсь я, что привязались, – отмахнулся Чеснок, – честное слово не колюсь, потому как наркоманов сам за людей не считаю.

– И меня не считаешь? – насупился Лука.

– А ты что, наркоман? – вылупил глаза на Крючка Буратино. Ему эта новость была ушатом холодной воды.

– Ну да, – заявил Крючок, – я уже анашу три раза курил.

– Фу ты, дурень, напугал, – облегчённо вздохнул Пиноккио. – Анаша и водка дело личное, и, если вы этими вещами злоупотреблять не будете, слова не скажу, а вот за шприц спрошу. И спрос будет коротким – море рядом. Так, пацаны, и знайте.

Глава 8

Конкуренты

Утром следующего дня Пепе Альварес привёз деньги, как обычно, в девять часов и, сев рядом с Буратино на ящик, стал смотреть, как Масимо Комар и Джанфранко Гопак стали грузить в его баркас ящики с продукцией.

– Джанфранко, – крикнул Пепе, – ты по центру ставь, а то сегодня у мыса волна разыгралась.

– Так тогда всё и не влезет, – отвечал Гопак.

– А всё и не нужно, я сегодня только шестнадцать ящиков возьму.

– Как шестнадцать? – удивился Буратино.

– Сегодня только шестнадцать, – повторил Альварес.

– А завтра сколько?– спросил Пиноккио. – Завтра ты должен будешь взять всего четырнадцать?

Пепе полез в карман куртки, достал оттуда засаленный маленький блокнотик и, полистав его, согласился:

– Ну да, четырнадцать. А послезавтра всего восемь.

– Восемь? – удивился Буратино. – Пепе, что случилось?

– Не знаю, – отвечал Альварес. – Один наш покупатель отказался от товара совсем, а другой уменьшил объём закупок в два раза.

– А почему? Ты не спросил?

– Не знаю, – признался Пепе, – это ведь торговля, один сегодня отказался, другой, наоборот, сделал заказ.

– Кто-нибудь сделал хоть один заказ?

– Пока никто, – отвечал Альварес, – но это ведь дело торговое, что завтра будет, никто не знает.

– Да-а, – многозначительно произнёс Буратино. – Что завтра будет, не знает тот, у кого не работает маркетинг.

– Кто не работает? – не понял Пепе.

– Никто не работает, – отвечал Пиноккио. – И чувствую, что этим делом придётся заняться мне.

– Ты – голова, – уважительно сказал Альварес, – если займёшься – толк будет.

Вскоре Пепе уплыл, а Буратино остался работать:

– Эй, Масимо, ты бы накрыл оставшийся товар брезентом, что ли, а то этикетки на солнце повыгорают, – сказал Буратино и пошёл в контору посчитать количество товара, которое скопится за эту неделю.

Подсчёты вышли удручающие, товару к концу недели будет, по меньшей мере, ящиков тридцать. Буратино начал считать, считать и считать дальше и вскоре понял, что через полтора месяца товара будет столько, что потребуется здоровенный склад, а вот денег в обороте поубавится. Пиноккио прикинул и решил снизить объём производства, и снова стал считать. А вот рентабельность продукции упадёт в несколько раз, и завод будет работать, принося мизерную прибыль.

Этот парадокс ошеломил Пиноккио, все радужные перспективы сразу поблекли. Тогда Буратино решил пойти на драконовские методы и снизить всем зарплату. Но и эта мера не принесла бы серьёзного результата, так как основные финансы шли на поддержание инфраструктуры и на контракты, а также на полицию.

И через два часа серьёзных подсчётов Буратино понял, что главной стратегической задачей сегодняшний день является сбыт.

– Мы должны начать серьёзную, агрессивную кампанию по завоеванию рынков сбыта, – самому себе сказал Буратино, – для нас это главное направление.

Он хотел ещё кое-что себе сказать, но в это время в контору Сальваторе Швеймана, где сидел Буратино, влетел Лука. Глаза его были дико вытаращены, он явно нервничал:

– Буратино, полиция!

– Лука, – спокойно сказал Буратино, – ты глаза-то так не вылупляй, а то сосуды полопаются.

– Так полиция же, – продолжал нервничать Крючок.

– Ладно, – произнёс Пиноккио, откладывая бумаги. – пойдём посмотрим, какая там ещё полиция.

Они вышли на улицу, и Буратино увидел полицейского, который не спеша шествовал по песочку, внимательно рассматривая сильно разросшийся за последнее время заводик.

Наконец он подошёл к Буратино и, указав на лошадь, пасущуюся невдалеке, дубинкой, спросил:

– Чья лошадь?

– Это конь, если вы изволите заметить, – вежливо ответил Буратино.

– Ага. А чей конь?

– Конь мой.

– Бричка имеется?

– Нет, только телега.

– А ветеринарный паспорт имеется? – продолжал полицейский.

– Паспорт? – переспросил Буратино.

– Да. Паспорт.

– Признаться, нет.

– Надо завести, – сурово произнёс полицейский.

– Хорошо, обязательно заведём, синьор полицейский, – пообещал Пиноккио.

– Не полицейский, – прервал блюститель закона, – а синьор ефрейтор Брассели.

– Хорошо, синьор ефрейтор, мы обязательно заведём этот паспорт.

– А как тут у вас с правопорядком? – поинтересовался полицейский.

– С правопорядком у нас тут всё хорошо, – отвечал Буратино.

– Да? Похвально, а то синьор околоточный волнуется на счёт этого самого правопорядка в этом районе. Может, какие бродяги тут имеются или ненужные люди.

– Нет, ну что вы, здесь люди все порядочные, законопослушные даже, никаких вам бродяг, хулиганов и воров.

– Это хорошо, – сказал Брассели, – вот везде бы так. А вы, как я понимаю, синьор Буратино? Так?

– Да.

– И вы здесь постоянно?

– Да, я здесь живу.

– Вот в этом, так сказать, доме?

– Сарайчик, конечно, не ахти, – признался Пиноккио, – но нам, небогатым людям, и это неплохо. Да и много ли рыбакам нужно.

– А вы, значит, рыбаки все здесь?

– Ну да, ловим рыбу, – сказал Буратино.

– Устриц, иногда осьминогов, – добавил Лука.

– Осьминогов, значит? – спросил полицейский. – А тебя я, парень, на рынке часто видел, ты всё время по дыням и арбузам специализировался.

– Это раньше, теперь осьминогами интересуюсь, – сказал Лука и, чувствуя, что разговор принимает неприятный для него характер, добавил: – пойду я, поймаю парочку осьминогов, что ли.

Когда он ушёл, ефрейтор Брассели продолжил разговор:

– Синьор Стакани переживает об этом районе, для этого меня сюда и прикомандировал, я теперь сюда к вам каждый день ходить буду. Для порядка!

– Мы честным людям рады, – сказал Буратино и, достав пятисольдовую монету, протянул её ефрейтору. – В знак нашей будущей дружбы и сотрудничества.

– Благодарствую, – важно сказал ефрейтор и, спрятав монету, козырнул. – Всегда рад хорошему знакомству, синьор Буратино.

На этом разговор был закончен, так как говорить-то больше было не о чем. И полицейский ушёл, помахивая дубинкой. А Буратино опять погрузился в подсчёты. Вскоре к нему присоединился Сальваторе Швейман, и они стали считать вдвоём. Этот очкарик оказался дельным малым. Он внёс ряд интересных предложений по сокращению расходов, но даже это не намного улучшило общий весьма нерадужный фон.

Наконец Буратино тяжело вздохнул и встал:

– Ситуация неприятная, – сказал он.

– Пока что мы в плюсе, – отвечал ему Швейман.

– Если теряем ещё одного клиента – всё. Лавочку можно закрывать.

– Чтобы не потерять, давайте, синьор Буратино, снизим цену.

– До каких пределов? – устало спросил Пиноккио.

– Вплоть до себестоимости, нам главное продержаться месяц – другой, пока не найдём новых клиентов.

– Хорошо, но пока цену снижать не будем, это крайняя мера, а вот объём сократим, скоро уже складывать некуда будет.

На этом они и закончили этот разговор, и Буратино пошёл к Рокко и нашёл его на привычном месте, в теньке за сараем.

– Валяемся? – спросил Пиноккио у приятеля.

– А чего? – лениво ответил Чеснок.

– Хватит, Рокко, валяться, дела хреновые. Нужна твоя помощь.

– Что случилось? – Чеснок насторожился, сел и поправил картуз.

– Мы рушимся, от нас уходят клиенты, а почему уходят, мы не знаем. Вот иди и выясни, почему они от нас уходят. И главное, постарайся восстановить потерянные связи, нам нужны эти клиенты.

– Вот ещё, я что барыга, что ли, буду там с трактирщиками торговаться, связи восстанавливать какие-то.

– А кто будет? – вдруг жёстко спросил Пиноккио. – Я или братцы? Или, может, ещё кто, потому как сиятельному князю Рокко Чесноку западло с барыгами деловые разговоры вести. Так, что ли?

– Да ладно, – примирительно сказал Рокко. – Чего ты взорвался-то. Пойду. Не знаю, налажу ли связи, но выяснить всё выясню. Возьму с собой Джеронимо.

– Нет, – сухо сказал Буратино, – возьмёшь с собой Луку. Там не костоломы нужны, а люди пронырливые. Он и подслушать может, и проследить в случае нужды. И ты веди себя прилично, никаких бандитских заморочек без надобности. Всё чинно и культурно.

– А если трактирщик какой завыпендривается и не захочет нам ничего говорить?

– Стерпишь, смолчишь, а вечером пойдёшь к нему с братцами и поговоришь по душам. Главное – выяснить, почему они от нашей продукции отказываются.

– Известно почему, потому как барыги, а барыги ищут, где подешевле. Им предложили пойло подешевле, вот они и отказались.

– Чушь, никто не может предлагать дешевле, чем предлагаем мы, – и вдруг Буратино замолчал под впечатлением посетившей его мысли и продолжил задумчиво, – впрочем, может быть, может быть, да, может, кто-то и сливает товар за бесценок, чтобы нас пустить по миру.

– А зачем? – удивился Чеснок.

– Конкуренция, – сказал Буратино, – и твоя задача, Рокко, как начальника охраны, охранять наш бизнес.

– Понял. Куда идти?

– Вот, – Буратино протянул приятелю бумажку, – вот эти двое, что подчёркнуты. Эти уже отказались, а по этим пройдитесь и поспрашивайте, никто ничего им не предлагал?

– Ладно, – сказал Чеснок и встал окончательно, – всё сделаем.

Он нашёл Луку, и они ушли.

А когда солнце уже готово было нырнуть в море, появился Пепе Альварес со своим баркасом и озабоченностью на лице.

– Ну что, – спросил Буратино, ещё один отказ?

– Да, – сказал старый контрабандист, удивлённо глядя на пацана, – а откуда ты знаешь? Кто-нибудь тебе уже сказал?

– Да нет, это просто на твоей физиономии написано. Ладно, говори, что знаешь, Пепе.

– Дела странные, – сказал Альварес, – кто-то начал отбивать клиентов.

– Это и так понятно, давай дальше.

– Весь фокус в том, что клиентов отбивают не только у нас.

– Вот как? Это уже любопытно.

– Да, не только у нас, я сегодня говорил с Филлипе Брусарди, он сказал, что будет переходить на табак и мануфактуру, так как у него уже никто не покупает выпивку. Он же мне сказал, что уже многие ребята так поступили.

– Да, – сказал Буратино задумчиво, – а вот мы не можем перейти на табак и мануфактуру. Нам придётся бороться.

– Кое-какое время мы сможем продержаться, – произнёс Пепе, – у нас будут брать товар Антонио Траппа и Антонио Басалорди. Это мои старые хорошие друзья.

– Личные связи много стоят, – сказал Буратино, – но из одиннадцати наших клиентов у нас останется всего два. Этого мало. Ты, Пепе, выясни, кто сбивает цены на товар. Это важный вопрос.

– Хорошо, – пообещал Альварес.

А в это время Лука и Рокко зашли в один из самых грязных кабачков порта. Мух здесь было видимо-невидимо, посетителей тоже. В основном бродяги моря, портовые докеры и всякое жульё. В помещении стоял смрад, который производился наигрязнейшим поваром города. А также жиром в жаровне, которые не менялся уже, наверное, месяц и был цвета хорошей нефти. Хозяин, наглый на вид пузан с головой, повязанной тряпкой, бросил беглый взгляд на вошедших ребят и затем, подозвав официанта, шепнул ему что-то. Официант тут же скрылся в подсобном помещении.

– У тебя швайка при себе? – морщась от вони, спросил Чеснок у приятеля.

– Конечно, – ответил Лука, тоже морщась, – а что?

– Паршивое местечко, – отвечал Рокко, – а я обрез забыл.

– Да, – согласился Крючок, – место дрянь и люди на людей не похожи.

– Какие люди! – вдруг громко крикнул кто-то. – Неужто сам Рокко Чеснок к нам пожаловал.

Ребята поглядели на кричащего и сразу оба узнали его. Это был небезызвестный Диего Блацо по кличке Фиксатый. Диего улыбался ребятам, как старым знакомым, впрочем, они и вправду были давно знакомы.

Фиксатый подошёл к пацанам и, сверкая даже в смрадном воздухе этого кабака своим золотым зубом, протянул руку:

– Здравствуй, Рокко, давно не виделись, ты, я слышал, стал крупным человеком в бригаде Носатого Буратино. Много шума вы наделали, ребята, за последнее время.

– Стараемся, – скромно сказал Чеснок.

– И ты, Лука, – Диего поздоровался и с Крючком, – ты тоже хорош. А совсем недавно вы воровали дыни на рынке да вешали кошек. А сейчас гляжу на вас и восхищаюсь, – он подмигнул пацанам. – Признавайтесь, девки, наверное, сохнут по таким красавцам? А?

Фиксатый весело засмеялся.

– Да брось, Диего, – немного сконфузился Чеснок, – что ты из нас, в самом деле, рисуешь?

– Не скромничайте, ребятки, не скромничайте, – он взял пацанов под руки, повёл их к подсобке, – а ведь я вас помню ещё сопливыми, чумазыми. Как летит время, как летит время. Пойдём-ка выпьем за встречу. Хозяин! Самого лучшего рома для наших уважаемых гостей.

Они втроём уселись в небольшой, на удивление чистой и даже свежей комнатушке, куда им тотчас была доставлена бутылка отличного ямайского рома и много мясных закусок явно неплохого качества.

– За встречу, – поднял бокал Фиксатый, и они выпили. – Кстати, ребятки, если не секрет, конечно, а что вы делаете в такой отвратной дыре, как эта? Судя по вашему прикиду, люди вы небедные, могли бы найти трактирчик и побогаче.

«А ты-то что тут делаешь?» – хотел было спросить Чеснок, но из вежливости ответил:

– По делам зашли. Кое-что выяснить нужно у трактирщика.

– По делам? А-а. Понятно. Вы теперь люди деловые, – произнёс Диего. – Я, кстати, теперь тоже деловой человек.

–Неужто? – искренне удивился Лука. – Ты же по понятиям жил, тебе ж работать западло? У тебя ведь вон какой авторитет был.

– Лука, друг, – улыбнулся Блацо, – мы живём в интересное время. На носу новый век, старые традиции умирают. Слышали, наверное, про самодвижущиеся коляски?

– Слыхали, – ответил Чеснок, – ахтомобиль называются.

– Точно. Так вот, ребята, не за горами новый век, и жить теперь надо по-новому. Сейчас многие авторитетные люди, и даже сам дон, говорят о том, что нужно идти в ногу со временем, и только замшелые ортодоксы ворчат: западло – незападло.А я придерживаюсь мнения, что западло сесть в тюрьму за десять сольдо на десять лет. А быть богатым вовсе незападло. Да и не один я так считаю. А вы как думаете?

– Я думаю, что работа работе рознь, – рассудительно сказал Рокко, – это первое, а насчёт тюрьмы я считаю, что сесть в тюрьму ума много не надо. Ума много надо, чтобы в тюрьму не попасть.

– Верно, ребятки, верно. А вот скажите мне, пацаны, за что незападло попасть в тюрьму?

– За честь, – сказал Рокко, нахмурившись, – за мужскую честь и за друга.

– Я думаю, – добавил Лука, – что за большие бабки тоже можно рискнуть.

– Пацаны, – важно сказал Фиксатый, – вы правильные люди. Давайте выпьем.

Они опять выпили, и Диего снова начал разговор:

– Ладно, ребятки, ладно. Так какое дело у вас к трактирщику?

– Диего, – сказал Чеснок, – ты пойми нас правильно, но у нас дело к трактирщику, а не к тебе.

– Понял, – сказал Фиксатый и улыбнулся, – только вы, ребятки, наверное, не знаете, что я с трактирщиком в долях. И всё, что касается его, касается и меня.

– Ох, ты, – восхитился Лука, – в долях по трактиру, вот ты ловкач, Диего! Как это тебе только удалось?

– Я умею находить подход к людям, – опять улыбнулся Фиксатый. – Так что не стесняйтесь, говорите, с чем пожаловали.

– Во как, – Рокко почесал затылок, – ещё недавно ты коней воровал у хуторян, а сейчас в долях по трактиру. Да-а.

– Да я и сейчас иногда, как говорится, трясу стариной. Но это больше для души, один раз даже вернул лошадь обратно, больно бедный был хуторянин.

– Да-а, – продолжал чесать затылок Рокко, – а мы к тебе пришли по вопросу водки. Раньше трактирщик… то есть ты, у нас водку брал, а теперь перестал брать, вот мы и хотели выяснить, почему?

– Вопрос понят, – сказал Фиксатый, – ответ такой: потому что беру водку дешевле.

– А у кого? Если не секрет?

– Не секрет, – ответил Диего. – Паоло Рыжий, Виторио Барера и Томазо Рыбак организовали синдикат и теперь поставляют водку по всему побережью. Я беру продукт у них.

– Неужто люди чести теперь торгуют водкой? – удивился Лука.

– Люди чести, Лука, – серьёзно сказал Диего, – водкой не торгуют, они курируют торговлю водкой, так же, как и меня не следует считать трактирщиком только потому, что я курирую этот кабак.

– Ну, спасибо, – произнёс Рокко, – за хлеб-соль, Диего, мы, наверное, пойдём, у нас ещё куча дел.

– Ребятки, на посошок по маленькой, – предложил Фиксатый.

– Давай.

Они выпили в третий раз, а когда уже попрощались и почти вышли из комнатушки, Фиксатый крикнул им вслед:

– Ребятки, вы не ходите в трактир «У моря», а также в кабачок Фернандеса, и ещё в «Лазурная гладь» и в «Усталый моряк» тоже не ходите. Я все эти заведения курирую и по контракту беру выпивку у синдиката. Уж извиняйте.

– Ага, – сказал Рокко немного растерянно.

И пацаны вышли на улицу.

– Ты глянь, как развернулся Фиксатый, – восхищался Лука, – умный человек и как говорит складно, почти как наш Буратино.

– Умный, зараза, ничего не скажешь, – согласился Чеснок, разглядывая записку с перечнем заведений, которую ему дал Буратино, – ты глянь, половину наших клиентов можно вычеркнуть. Развернулся на славу, что ни говори.

– Пойдём к другим клиентам, которых Диего ещё не курирует, – предложил Крючок.

– Вот именно, «ещё», – сказал Чеснок, и они пошли по другим злачным местам.

Но и в других местах они слышали те же имена.

– У нас контракт с Паоло Пасальдони, – говорили им трактирщики.

– С Рыжим? – уточнял Чеснок.

– Для вас, может, и Рыжий, а для нас синьор Пасальдони.

– У нас контракт с Виторио и Томазо, – говорил другой трактирщик.

– Мы работаем с Томазо.

– Мне поставляет продукт Диего Блацо, – сказал последний кабатчик.

– Фиксатый? – удивился Лука, – он и вас курирует?

– Нет, меня никто, чёрт бы его драл, не курирует, как ты там сказал, в общем, нет, я сам по себе. Но товар беру у них, чтоб они сдохли с такими ценами.

– Дорого берёшь? – оживился Чеснок.

– У Пепе Альвареса было дешевле.

– А почему берёшь у Фиксатого?

– Да чтобы заведение не спалили, эти негодяи могут. Я так чувствую: как этот синдикат, чтоб он лопнул, Пепе Альвареса и других ребят придушит, так цены ещё взвинтит. А попробуй я от ихнего пойла откажись, так запалят мне лавочку. Так они и сказали.

– Ишь как они бизнес ведут, – возмутился Лука. – Так деньги делать можно, конечно.

– Пошли к Буратино, – ответил ему Рокко.

В течение нескольких дней вести приходили одна хуже другой.

Буратино был мрачен и хмур, он говорил мало, всё сидел за столом один или с Сальваторе и считал.

Через три дня он решил всё-таки остановить производство, заблаговременно предупредив всех поставщиков. А заодно начал строительство большого сарая-склада, так как водки скопилось очень много – ящиков двести, не меньше.

– Нам нужны новые рынки, – как заклинание повторял Буратино, – а если мы их не найдём – будем работать только на синьора Стакани и его друзей.

Пиноккио даже начал курить от расстройства. И начал он, как все, по одной или две штуки в день.

Видя такое состояние своего главаря, бандиты пришли к выводу: шефа надо чем-то взбодрить. И Лука сказал:

– Я знаю, что надо. Завтра будет всё нормально. Уж не сомневайтесь.

Он исчез, а наутро следующего дня постучал в дверь кабинета.

– Ну что вы там скребётесь, входите, – буркнул Пиноккио.

– Это я, – сказал Лука, входя.

«Какую весть принёс посланец горечи? Хороших я давно уже не слышал».

– Да никакую я не принёс, я это… Анжелку привёл тебе. Она согласная, – Лука заговорщицки и ехидно подмигнул.

– Какую ещё Анжелку? – нахмурился Буратино. – Ты, вообще, о чём?

– Здрасьте, пожалуйста! То всю голову мне пробил: приведи Анжелку да приведи Анжелку. А как привёл, он спрашивает, что за Анжелка. Ну та девка-лисопет, дохлая которая, я же про неё тебе рассказывал. Не помнишь, что ли?

– Это которую ты на огороде поймал, – вспомнил Пиноккио.

– Ну! Она самая.

– И что, она согласна?

– Согласилась. За банку леденцов, два пирожных и за красную шелковую ленту.

– Нашел время развлекаться, – буркнул Буратино.

– Так получилось.

– И где она?

– Да вон, за дверью. Позвать?

– Зови, – сказал Буратино и подумал: «Вот чёрт тебя, Лука, надоумил, мне сейчас не до девок». Но отказываться было нельзя, что Лука мог подумать?

– Эй, Анжелка, заходи, – крикнул Лука в коридорчик, и через минутку в комнатушку вошла худенькая девочка лет тринадцати.

Она была длиннонога, угловата, слегка конопата. Под мышкой девица держала тряпичную куклу. И, надо отдать должное, она нисколько не смущалась. И ни капельки не стеснялась, в отличие от Буратино.

– Здрасьте, – нагловато сказала Анжелка, глядя на Пиноккио изучающе.

– Ты глянь, Буратино, она даже ногти на ногах красной краской намазала, – усмехнулся Лука.

– Дурак вы, дядечка Лука, – нагло заявила девочка, – это не краска, а педикюр.

– И губищи намазала, когда ты успела только? Шла же сюда с нормальными губами, – удивлялся Крючок.

Но девица только махнула на него рукой как на абсолютно безнадёжного человека.

Буратино осмотрел девочку. Он отметил педикюр на босых ногах, густо намазанные губы и сбитые коленки. Никаких эротических ощущений вид Анжелики у него не вызвал.

– Может, водочки мне нальёте, – произнесла девица, усаживаясь за стол и укладывая свою куклу на бумаги.

– Вот я тебе сейчас налью по шее-то, – пообещал Крючок.

– А чего? – удивилась Анжелка, – жалко, что ли?

– Сопливая ещё водку жрать. Вон воды из ручья похлебаешь.

– Ничего не сопливая, уже пила сто раз.

– Зачем тебе водка? – спокойно спросил Буратино.

– А с водки я становлюсь отчаянная, да и миловаться с водкой веселее, главное – не перепить, ну да я свою норму уже знаю.

– Ну ладно, вы тут разговаривайте, я пошёл, – деликатно удалился Лука.

Буратино продолжал пристально рассматривать ребёнка и думать, как же ему с честью выпутаться из этой идиотской ситуации.

– Ну что, водочки нальёте? – не вынесла долгой паузы Анжелка.

– Тебе сколько лет?

– Пятнадцать, – нагло соврала девчонка.

– Врёшь.

– Ну четырнадцать.

– Будешь продолжать врать, уши накручу, – пообещал Пиноккио.

– Ну какой вы, дядечка, нуднявый, ну чего причепились, как пиява к заду.

Буратино только тяжело вздохнул в ответ.

– Ну так что, водки не нальете? – продолжала Анжелка.

– Нет.

– А Лука говорил, что вы нежлобный. А вы зажмотили водки. Вон у вас весь двор ею заставлен.

Пиноккио понял, что эта наглая девица начинает его раздражать.

– Ну ладно, не дадите водки – не надо, я без водки могу. Мне раздеваться или так, по-быстренькому, помилуемся? А у вас кровать тут имеется, я на кровати люблю.

Буратино взял со стола куклу и протянул её Анжелке.

– Держи и давай-ка, милая, домой иди, а то тебя мамка, наверное, ищет.

– А чего? Не хотите, что ли? – разочарованно спросила девица. – Зачем же я сюда шла?

– Ничего, прогулялась, это для здоровья полезно.

– Чудной вы какой-то, дядечка, – сказала девка, презрительно оглядывая Буратино.

– Давай, давай, иди отсюда, – стал выпроваживать её Пиноккио.

– А понаобещали-то… и ленту, и леденцы, и пирожное, а сами вон какой, – закончила Анжелка, – я сразу поняла, жлобный вы.

– Ленту и всё остальное у Луки возьмёшь.

– Да, так он мне и даст за здорово живёшь, если бы я знала, что так будет, я бы ни за что не пришла бы.

– А ты ему скажи, что всё сделала и что я остался доволен, – сказал Буратино и подумал, что это выход.

– Ага, а вы потом ему скажете, что я ничего не сделала, он мне ухи открутит, – продолжала ныть девчонка.

– Не бойся, я ему скажу, что ты была на высоте, и он никогда не узнает, что у нас ничего не случилось, – пообещал Пиноккио.

– Честно?

– Честно.

– Ну тогда дайте папироску, – сказала девица, настроение которой явно улучшилось.

– На и иди.

– Нет, я тут покурю, а то дядька Лука не поверит мне: скажет, что больно быстро мы управились.

Она закурила, совсем как взрослая, снова положила грязную куклу на бумаги и спросила:

– А чего же вы меня не возжелали? Я вам не пришлась?

– Пришлась, настроения просто нету, не до тебя мне сегодня, – соврал Буратино. – Ты вот лучше скажи: часто этим делом занимаешься?

– Частенько, у меня уже и дружок есть, извозчиком работает, ему уже скоро пятьдесят лет, а он мне пряники возит, бусы жёлтые подарил. Я их забыла надеть. Ну и с ребятами с улицы иногда. А иногда к докерам в порт хожу. Они люди нежадные тоже. Один мне подарил платок с розами, и деньги, опять же, дают, – говорила Анжелка, покуривая папироску.

– А болезней не боишься? Или беременности?

– Ох, и нуднявый вы, дядечка, нет чтобы приятственным делом заняться, так он вопросы дурацкие задаёт, – сказала девица и вдруг оживилась, – а может, вам французская любовь нравится или ещё кое-что. Так не стесняйтесь, я умелая. Я уже всё пробовала.

– Докурила? Иди, – оборвал её Пиноккио.

Девица встала нехотя, взяла куклу и сказала презрительно: – Вы, дядечка, чудной какой-то, с придурью, видать.

– Иди, а то уши оборву.

– Пошла я, только вы дяде Луке не говорите, что ничего у нас не стало.

– Ладно.

Когда она вышла, Буратино облегчённо откинулся на спинку стула.

– Мой первый сексуальный опыт будет не самым приятным воспоминанием, – сказал он и погрузился в нерадостные мысли. О работе, о далекой, как звезда, кареглазке, о жизни и прочих вещах.

Глава 9

Война или мир

От этих мыслей его оторвал Рокко, он вошёл и с порога сказал:

– Гости к нам.

– Кто?

– Виторио Барера по кличке Рыба с дружком, я его не знаю.

– Чего им надо?

– Говорить хотят.

Буратино вышел на улицу и увидел двух весьма прилично одетых синьоров.

– Добрый день, господа, – поздоровался Буратино.

– Здравствуй, братан, – один из синьоров протянул ему руку, на которой красовался крупный бриллиант, – меня зовут Виторио Барера, давненько я хотел с тобой познакомиться.

– Меня кличут Буратино, – сказал Буратино, пожимая волосатую лапу.

– Знаю, парень, о тебе весь город только и говорит. Молодой, мол, да ранний!

– Чем обязан, синьор Виторио, столь приятному визиту?

– Складно говоришь, браток, не то, что наши олухи, – ухмылялся Барера, – видать, в школе учился. А вот мне не довелось, с малых лет в море, с малых лет.

– Судя по вашему виду, отсутствие образования вам не сильно повредило.

– Это да, – не без гордости согласился Виторио, – у меня, брат, есть хватка, да такая, что и многим образованным поучиться.

– Ни секунды не сомневаюсь.

– А хозяйство у тебя, я вижу, серьёзное, – оглядывался Барера, – вон даже под навесом у ручья полицейский прохлаждается.

– Бродят вокруг много, так и смотрят, что стянуть, – пояснил Буратино.

– Это да, разной сволочи развелось много. Так я вот что тебе предложу, парень, ты продай мне своё хозяйство, цену дам хорошую.

Это предложение ошарашило нашего героя настолько, что несколько секунд он даже не знал, что ответить.

В его душе тёмной волной рос гнев на этого расфуфыренного кретина, который осмеливался предложить ему продать то, что выстрадано и создано тяжёлым трудом. По сути, Рыба предложил продать ему его детище. Почти ребёнка.

Едва сдерживая злость, Буратино ответил:

– Вы знаете, я не вижу необходимости продавать дело.

– А это ты, братец, врёшь, – улыбнулся Барера и погрозил пальцем, – ой, врёшь. Всё ты, брат, знаешь, всё видишь, ты смышленый. Понимаешь ведь, что мы тебя раздавим. Нет-нет, не подумай, что мы убийцы какие-нибудь, мы тебя своим товаром и ценами придушим так, что тебе закрыться придётся самому. А тогда, когда дела твои совсем ни к чёрту будут, ты всё равно придёшь к нам, но тогда мы тебе хорошей цены не дадим. Нет, братец.

– А какую цену вы дадите сейчас? – спросил Буратино.

– Десять цехинов, – сказал Виторио и тут же достал из кармана монеты, – бери, и расходимся друзьями.

– Вы шутите, синьор Барера, – улыбнулся Буратино, – нам наше дело обошлось в шестнадцать цехинов чистоганом, не считая работы.

– Даю двадцать, и ещё шесть за ту водку, которая у вас в сарае. Идёт?

– Синьор Барера, – снова улыбнулся Буратино, – это вопрос серьёзный, и так просто я его решить не могу. Это не только моё дело, но ещё и ребят, нам нужно всё обсудить, всё взвесить.

– Обсуждай, парень, но помни, чем хуже будут твои дела, тем меньше я буду предлагать тебе. А в том, что твои дела будут ухудшаться, я не сомневаюсь, и не потому, что ты дурак там или трус, а потому как ты ещё молод и не можешь противиться всем людям чести нашего города. Мы, братан, ещё покрепче тебя будем, твоё время ещё, брат, не пришло. Дай нам, старикам, повеселиться, и вот мы от дел отойдём, тогда ты и покоролюешь. А мы уж тебя не забудем, – Барера наклонился к самому уху Пиноккио и прошептал, – можем объявить тебя человеком чести и даже взять в долю. Процентов на пять. Думай. Даю три дня на раздумье. Через три дня не поленюсь, опять приду. А ты мысли пока, соображай.

Он хлопнул Буратино по плечу и пошёл к коляске.

А Буратино остался стоять и растерянный, и подавленный, и обрадованный одновременно.

В его голове пульсировала фраза: «Человек чести, человек чести, человек чести».

Вид его был настолько ошарашенный, что Рокко подошёл к приятелю вплотную и спросил:

– Чего он тебе сказал, Буратино?

– Он предложил мне стать человеком чести, – медленно выговаривая слова, отвечал Пиноккио, – в обмен на наш заводик.

– Ух ты, – восхитился сначала было Чеснок, а потом сказал фразу, которая сразу привела Буратино в чувство, – видать, наша винокурня шибко им приглянулась, если они на такое согласны.

– Точно, – кивнул Буратино, трезвея, – очень она им нужна. Очень нравится или, – тут он сделал паузу, – или очень не нравится. Что в данной ситуации одно и то же.

– Ну и что ты решил? – спросил Чеснок таким тоном, как будто это его ни капельки не касалось, – отдашь дело?

– Рокко, я не могу решить это сам, это нужно будет решать нам вместе, тем более что они всё-таки предложили двадцать шесть цехинов и пять процентов в их бизнесе.

– Тебе! Пять процентов?

– Нам, Рокко.

– А может, они пойдут в зад со своими предложениями, а? – вдруг зло сказал Чеснок.

– Скорее всего, так и будет, – ухмыльнулся Буратино, – а то сделают меня человеком чести, дадут нам двадцать шесть цехинов, а потом прирежут и дело в шляпе.

– Они и сейчас могут прирезать, – размышлял Рокко.

– Могут, – согласился Буратино, – но считают, что дешевле нас купить. Да и полицейский всё время тут сидит. Но когда мы окончательно откажемся, тут нас и прикончат.

– Ну это мы посмотрим, – насупился Чеснок.

– И смотреть нечего, мы с одним цыганским бароном упарились, а с тремя людьми чести нипочём не сладим.

– Не сладим, – нехотя согласился приятель. – А что же делать?

– Прежде всего, не торопиться, – ответил Буратино, – подождём, потянем время, а главное выясним кое-что.

– Что? – оживился Рокко.

– Откуда у них пойло, почём оно у них, где склад и так далее и тому подобное. И вообще, всё, что только можно об этом узнать.

– А зачем тебе это? – удивился Чеснок.

– Для общей картины. Полнота картины, Рокко, обеспечит нам принятие оптимального решения, которое принесёт наивысший результат.

– Когда ты так говоришь, я тебя не понимаю, – произнёс Чеснок, – всё равно, что иностранец лопочешь, а мне за тобой догадывайся. Чего сделать-то нужно?

– Нам нужен человек с той стороны, – сказал Буратино.

– С какой ещё стороны? – не понял Чеснок.

– Нам нужен человек из ихнего окружения, кто угодно, пусть даже мелкая сошка, пусть рассыльный, но он должен нам говорить, что делают люди Томазо, Бареры и Рыжий, о чём говорят. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Рокко, – даже знаю одного такого, да ты его тоже знаешь.

– Кто это? – оживился Пиноккио.

– Джеронимо. Помнишь его?

– Конечно.

– Так вот, он теперь работает с Томазо, важный, говорят, стал, дальше некуда. Часы с золотой цепочкой купил, пиджак плюшевый у него, штиблеты почище твоих. Фраер, одним словом, да и только.

– А какой нам от него прок, ты же с ним поругался? – вспомнил Буратино.

– Поругался – помирюсь, раз он пижон, то ему бабки нужны, дам ему денег, он всё и расскажет.

– А вдруг не возьмёт, побежит к Томазо и всё расскажет? Людям чести не понравится, что мы за ними шпионим. Не понравится, это уж точно, поэтому денег предложим ему цехин, вряд ли он от цехина откажется.

– А вдруг?

– Тогда я его убью, – спокойно произнёс Чеснок, его тон не оставлял никаких сомнений, что это само собой разумеется.

– Это, конечно, выход, но надо сделать всё это очень тихо, чтобы никто вас вместе не видел.

– Ты меня учишь, как маленького, – обиделся Рокко, – я найду его ночью, буду ждать у дома, он домой поздно приходит.

– Хорошо, – сказал Пиноккио и протянул приятелю деньги, – возьми два цехина, вдруг он на один не сломается.

Рокко кивнул головой и взял две золотые монеты.

Лука и Пепе Альварес тоже получили задание. Буратино понимал, что обеспечить всех торговцев водкой на побережье – задача непростая даже для синдиката, и поэтому говорил:

– Парни, у них должен быть склад, не могут они торговать с лодок, ведь торговцы не будут ждать, пока им привезут пойло из-за кордона. Во что бы то ни стало нужно найти склад. Займитесь этим.

И парни этим занялись. Лука побежал к ближайшей таверне, чтобы выяснить, когда будет новая поставка, а Альварес поплыл искать контрабандистов, которые могли что-либо знать или слышать о синдикате. В общем, шпионский невод был закинут. И Буратино только оставалось ждать, что этот невод вытащит на свет.

Он не мог сидеть на месте и всё время ходил по берегу вдоль моря, мучительно ища выход из сложившейся ситуации. Но выхода найти ему не удавалось. У него не было сил противостоять синдикату. Он это прекрасно понимал. Чувство лёгкого отчаяния то и дело волнами накатывало на него. И мысль о продаже дела уже не казалась ему такой кошмарной.

Сгущались сумерки, а он не собирался ни есть, ни спать. Сальваторе Швейман уже ушёл, приведя документацию в идеальное состояние.

Пацаны, за исключением Фернандо, дежурившего сегодня ночью, улеглись спать, а Буратино продолжал бродить по берегу и курил. Он ждал Рокко.

Глава 10

Дон

И Рокко появился. Он подошёл, молча прикурил папиросу от окурка Буратино. С удовольствием выпустив дым, сказал:

– Месяц вон какой, полнолуние скоро. И звёзд на небе куча, завтра, наверное, ясно будет. И жарко.

– Слышь, астроном, ты по делу чего-нибудь скажешь или будешь про звёзды вещать? – спросил Пиноккио.

– А чего ты такой нервный? – невозмутимо продолжал Чеснок.

– Рокко, хватит выпендриваться. Говори, взял судья деньги или нет?

– Взял, – сказал Рокко и сплюнул, – жаба он, шкура. От страха трясся, а деньги брал. На двух цехинах сломался.

– Говоришь, от страха трясся? – переспросил Буратино.

– Трясся, но на его месте я бы тоже трясся. Томазо, знаешь ли, не тот парень, чтобы такие фокусы терпеть, и Джеронимо знает это как никто другой.

– Ладно, давай-ка по делу. Что он сказал?

– Сказал, что наш заводик синдикату кость в горле, пойло у нас дюже дешёвое и по качеству лучше ихнего. Торговцы берут водку от синдиката потому, что боятся отказаться, а не потому, что дешевле.

– Я так и предполагал.

– Ещё сказал, что Томазо нас шибко не любит, мы его просто бесим.

– Это мы и без него знали. Что ещё?

– А теперь о главном, – сказал Чеснок и, стрельнув окурком в волны, продолжил: – люди чести допустили одну ошибочку.

– Ну?

– Они не взяли в долю дона, сначала не взяли. Потом, правда, Барера ходил к нему и сделал предложение, но предложил всего пять процентов доли. На что обиженный дон ещё больше обиделся и войти в долю отказался. Дальше – больше. Паоло Рыжий сидел в ресторане, когда ему передали, что дон отказался, а Рыжий был сильно поддатой, вот он и ляпнул: «Чёрт с ним, с доном, что ж нам теперь, на коленях его умолять, мы сами себе теперь доны, подумаешь, примадонна какая». И ляпнул это при свидетелях. Теперь все ждут, что скажет сам. Но он ничего не говорит, потому как даже ему сейчас тягаться с синдикатом не под силу.

– Да ну?

– Не «да ну», а точно, ведь в синдикат помимо людей чести, входят и Фиксатый, и Туз, и Марчело Шпын, и Гальпарди. Семь банд без малого. А у дона Базилио всего человек десять, не больше. Вот тебе и арифметика. В общем, у дона и синдиката размолвочка вышла. Сильна размолвочка.

Тут Буратино обнял дружка, крепко обнял.

– Ты чего, – удивился Чеснок, – брось ты эти глупости, а то увидит ещё кто. Мало ли что подумают.

– Пусть думают, что хотят, брат Рокко, – смеялся Буратино, – пусть думают. Ах, как ты меня порадовал. Как порадовал!

– Чудной ты, честное слово, – усмехался Чеснок.

– Мы теперь не одни, Рокко, мы теперь с доном. Завтра же к нему поедем.

– Так он и станет с нами говорить, – усомнился приятель.

– Если всё, что ты рассказал, правда, то станет. А что ещё тебе рассказал судья?

– Ну обо всех понемногу. Говорил, что Фиксатый контролирует кабак. У Туза большой рэкет в слободе, почти все лавочники ему платят. У Бареры целый пароход есть, а начинал он с одного баркаса. А сейчас пароход, двадцать тонн берёт на борт, в лёгкую. На нём пойло и возят.

– Значит, склад у них точно имеется, – вставил Буратино.

– Деньги у них общаковые. Казначей Томазо, вот и всё, что он мне рассказал.

– Да, – задумчиво произнёс Буратино, – за такую информацию не жалко два цехина.

– А мне жалко, – признался Чеснок.

– И главное, что Джеронимо теперь наш, а нам он пригодится, – продолжал Пиноккио.

– Это да, – согласился приятель. – Кстати, а помнишь, как у нас кофе стащили?

– Помню. Джеронимо, наверное, и стащил.

– Не-а. Томазо спёр, гад. Я ему этого не прощу, собаке.

Буратино только кивнул в ответ, он думал о своём. О завтрашней встрече с доном.

К утру следующего дня он додумал свои думки до конца, и они с Рокко пошли к дону.

– Интересно, а на какие доходы дон Базилио отгрохал себе такой дворец? – спросил Буратино, когда увидал роскошный дом с английским парком, обнесённый чугунной решёткой.

– Дон Базилио контролирует порт, – ответил Рокко, – получает долю с подрядчиков, со всех погрузок и разгрузок.

– И что, они платят? – спросил Буратино.

– Конечно, стоит подрядчику завыпендриваться, как тут же докеры откажутся с ним работать. А все бригадиры докеров у дона в кармане. Вот и построил он себе домишко. Опять же, хозяева шахт его услугами пользуются.

– Это какими же? – удивился Пиноккио.

– Известно какими. Профсоюзного лидера какого придушить или, к примеру, у конкурента забастовку организовать на шахте. Так что работы у дона Базилио хватает.

Так за разговорами они дошли до ворот, где их встретили двое весьма приличных господ. Один возвышался, как башня, и имел килограммов сто двадцать веса. Другой имел всего один глаз, чёрную повязку на месте второго глаза, мягкую дорогую шляпу и костяной мундштук.

Рокко, не обращая внимания на приличных господ, потянулся к электрической кнопке с надписью «Звонок».

Но двухметровый не дал нажать кнопочку и со словами:

– Куда ветки тянешь? – отвёл руку Чеснока не очень-то вежливо.

– Слышь, ты, колода, ты чего сам руки распускаешь? – взъерепенился Рокко.

– Чего сказал? – угрожающе сжал кулак здоровяк. – Да я тебя…

– Ша, синьоры, – вмешался одноглазый, – что за кипишь? Из чего дым? Что вы дымите, как босяки на привозе из-за ворованной дыни.

– А чего он толкается? – пробурчал Рокко. – Морду нажрал, что собачья будка. И давай толкать приличных людей ни за что ни про что.

– Ах ты шпан базарный, – обозлился обладатель собачьей будки, – это кто морду нажрал? Я тебе сейчас…

– Тихо всем, – рявкнул одноглазый, – эй, все слушают Рому, а Рома это я. Все молчат – я говорю. Во-первых, ты, Тихоня, – он обратился к здоровому помощнику, – сколько тебе раз гутарить, что ты – лицо компании, по тебе люди будут судить о самом! А какое ты, извини меня, лицо?

– Какое-какое, нормальное лицо, – буркнул Тихоня.

– Нет, брат Тихоня, ты не лицо, а какой-то кровавый оскал империализма.

– Ты полегче, Рома, словами швыряйся, – обиделся Тихоня.

– Не буксуй, слово научное, – пояснил одноглазый, – и в нём никаких намёков. А ты, синьор Рокко Чеснок, – продолжал он, – в городе известен как самый загребной шпан. Ты тоже привык горячку пороть. И вместо того, чтобы ветки к кнопкам тянуть, можно ведь и спросить. Для чего же мы тут стоим ясным утром, как две статуи из парка?

– Да кто вас знает, может, вы тут прогуливаетесь, – пробурчал Чеснок.

– Ты это слышал? – спросил Рома у Тихони с оттенком обиды, – он говорит нам, что мы прогуливаемся.

– Вмазать ему надо, – резюмировал тот.

– Синьоры, – наконец вмешался Буратино, – а откуда вы его знаете? Моего спутника?

Рома опять взглянул на своего дружка с некоторой долей самодовольства. Его единственный глаз даже блеснул:

– Ты слышал? Синьоры бандиты удивлены тому, что мы их знаем. – А затем он обратился к Пиноккио, – синьор Буратино, мы знаем в этом городе всё обо всех.

– Вижу, у вас это дело поставлено отлично, – польстил одноглазому Буратино, – но нам нужно поговорить с доном.

– Всем нужно говорить с доном, – улыбнулся Рома, – я вам буду перечислять, а вы, если захотите, загибайте пальцы: вчера утром приходил сторож городского парка, у него украли фуражку, когда он валялся пьяный, он очень хотел набить морду вору, так сильно хотел, что пришлось набить морду ему самому. Потом приходила одна старушка, она требовала, чтобы дон застрелил чёрную козу соседа, которая потравила у неё гладиолусы. Потом приходил один шахтёр и требовал, чтобы ему вернули жену, которая сбежала к бакалейщику, и просил, чтобы дон прирезал этого бакалейщика, потому что он ещё и обвешивает. И так каждый день. Для этого мы тут и стоим, чтобы всякий глупый человек не дёргал дона за фуражку, козу или жену и обвес в бакалейной лавке. А откуда я могу знать, может, вам тоже надо осла зарезать или галантерейщика.

– Осла мы и без помощи дона можем зарезать, – заявил Чеснок, – мы по делу пришли.

– А какое дело? – не сдавался Рома. – Ты скажи мне, Рокко Чеснок, я пойду к дону, доложу, а потом вернусь.

– Мы по делу о синдикате, – произнёс Буратино.

Налёт разухабистой вальяжности сразу слетел с одноглазого, он сразу стал серьёзней. Больше не говоря ни слова, Рома скрылся за калиткой.

Вскоре Буратино и Чеснок шли по великолепной аллее сада. Мелкая мраморная крошка хрустела под ногами, над ровными кустами возвышались скульптуры, садовник звонко щёлкал ножницами, где-то вдали птички орали. На лужайке валялись здоровенные псы на солнышке. А надо всем этим высился великолепный дом с колоннами.

– Буратино, – тихо прошептал Чеснок, – не могу рассмотреть, вот та баба совсем голая?

– Где? – так же тихо поинтересовался Пиноккио.

– Да вон та, статуя.

– Да, совсем голая.

– А что к ней за козёл сзадку пристраивается? Не разгляжу что-то.

– Это не козёл, а сатир.

– А ноги, как у козла. И рога, опять же. Вот какие же бабы шалавы бывают, честное слово, аж противно.

– Это не баба, это нимфа.

– Ты глянь, никогда бы не подумал. А по виду баба как баба. А как же их отличать, баб от этой самой нимфы?

– Те, что с козлами – это нимфы, те, что с мужчинами – это бабы, – ответил Буратино.

– Понял, – казал Чеснок и взглянул на скульптурную группу ещё раз, – бесстыжие эти нимфы, хуже шалав.

Провожавший их Рома только ухмылялся, глядя, как Рокко разглядывает произведения искусства.

Наконец они подошли к ступеням дома. У ступеней внизу за столиком сидел приличного вида человек. Буратино даже уже подумал, не сам ли это дон, но тот произнёс:

– Братаны, швайки, пики, кастеты, стволы на стол, – и, встав, добавил, – извините, конечно, за маленький шмон, но таковы правила.

Буратино вытащил нож, а Рокко – обрез и сложили всё это на белоснежную скатерть стола.

Прилично одетый похлопал их по бокам рукавов и штанинам.

– Кажись, чистые, – сказал он одноглазому, тот жестом предложил ребятам подняться по ступенькам и пошёл сам первый.

Буратино увидел стол с кофейным сервизом, за которым сидел синьор в брюках, в жилетке и белоснежной сорочке. Его неяркий галстук был заколот скромной золотой булавкой, запонки тоже были золотые, но скромные. Мужчина лет пятидесяти имел смешные кошачьи усы, а на голове у него была сеточка для укладки волос. Он читал газету, пил кофе и курил сигару.

– Дон Базилио, – негромко произнёс одноглазый, – вот те хлопцы, что спрашивали вас.

– А, ребятки, – приятным, но хрипловатым голосом произнёс дон, – садитесь. Выпейте со мной кофе.

– Мы уже завтракали, – отказался Буратино, видя, что Чеснок собирается и вправду выпить кофе с доном, – да и не хотелось бы нам отнимать ваше драгоценное время.

– Молодёжь, – нежно сказал синьор Базилио, – молодёжь всегда торопится. У молодых почему-то вечно нет времени, а вот у нас, стариков, его хватает. – Он отложил газету и сделал глубокую затяжку. – Я вас слушаю, ребята.

– Эти козлы, их мочить надо, – успел брякнуть Рокко, пока Буратино собирался с мыслями.

– Любопытно, – улыбнулся дон, – это ты о ком, парень?

От его улыбки повеяло холодом, как из погреба, и Буратино почувствовал, что беседа начинается не с того.

– Мой друг утрирует, – сказал он, улыбаясь, в ответ, – у него вообще склонность к максимализму. Хотя он человек достаточно добрый.

– Максимализм верный признак инфантилизма, – произнёс он, – верный признак, некоторой брутальности. Эта черта мешает в поиске компромиссов и умению подходить к консенсусу.

– Чего он сказал? – прошептал Чеснок, но Буратино только пнул его под столом и ответил дону:

– Согласен, дон Базилио, вы, безусловно, правы, но эта черта исчезает по мере взросления, она, можно сказать, имеет возрастной характер.

– Верно, – опять улыбнулся дон и уже не так, как в первый раз. Улыбнулся и даже указал на Буратино пальцем, – ты прав, парень. Я вспоминаю себя. Ай-яй-яй, каким я был идиотом в его годы. Сколько ненужных пинков я получил и сколько возможностей я упустил.

Рокко заерзал, чувствуя свою полную непричастность к беседе и злясь на Буратино. Но тот, казалось, совсем не обращал внимания на своего приятеля и продолжал:

– Надеюсь, вы научите нас, дон Базилио, как нам избежать ненужных пинков.

– Попытаюсь, – пообещал тот. – Так какая проблема привела вас ко мне?

– Да, в принципе, это даже не проблема, всего-навсего желание услышать совет опытного человека, – сказал Буратино. – А суть вот в чём: у нас есть небольшое дело. Мы производим…

– Знаю, дальше, – перебил дон.

– А дальше происходит вот что: к нам вчера приезжал небезызвестный синьор Барера и сделал нам серьёзное предложение: он…

– Тоже знаю, дальше.

– Мы, сами можете понять, находимся в затруднительном положении. Продавать дело нам не хотелось бы, а не продавать страшно, больно уж серьёзные люди сделали предложение.

– Понимаю, а чем могу помочь вам я, если, конечно, исключить предложение твоего приятеля насчёт «мочить козлов»?

– Нам нужна ваша поддержка, – признался Пиноккио, – иначе они нас сомнут. А вы, в свою очередь, всегда можете рассчитывать на нас.

Лёгкая ухмылка коснулась губ дона. Он несколько минут думал, куря сигару и ничего не говоря. Молчали и ребята, и одноглазый, стоявший невдалеке.

Наконец он раздавил большой окурок сигары в пепельнице и сказал:

– Ребята, мне ругаться с местными людьми чести смысла нет. Но! Но я знаю вашу ситуацию. Синдикат ведёт себя несправедливо. Он лишает хлеба нормальных пацанов, то есть вас. Это некрасиво. Это западло.

– Они говорят, что это конкуренция, – успел вставить Рокко.

– Конкуренция – словечко коммерсантское, – обрезал дон, – так им при встрече и скажи, если они это слово вспомнят. Если они хотят, пусть объявят себя коммерсантами, их никто не упрекнёт, но тогда пусть не именуют себя людьми чести, – последние слова дон сказал с известной долей раздражения, затем помолчал и добавил: – но мне в ваш базар резону влезать нету. Это ваша свара, вот моё слово.

Разговор, в принципе, был закончен, но Буратино не торопился вставать. Он как будто что-то считал в голове и, подведя черту подсчётам, произнёс:

– Дон Базилио, если вы нас поддержите, мы согласны отчислять вам из прибыли нашего дела десять процентов и…., – тут он сделал паузу, – и пятьдесят процентов из всей торговли водкой на побережье.

Дон сначала посмотрел на него с раздражением, потом с удивлением, затем дон улыбнулся, а потом и вовсе захохотал, махнув на Буратино рукою. Смех его был так заразителен, что и одноглазый стал гоготать, и даже Рокко усмехнулся. Один Буратино был серьёзен. Вскоре дон успокоился и сказал:

– Уж не хотите ли вы, ребятки, свернуть шею всему синдикату?

– Мы … – начал было Пиноккио.

– Знаю, – махнул рукой синьор Базилио, – перетряхнули всё цыганье в округе. Да только Томазо, Паоло и Барера это не цыганье, они сами по себе не подарки, а ведь у них ещё есть и Фиксатый, очень неприятный, очень хитрый человек, у них есть Туз, тупой, но целеустремленный и абсолютно беспощадный малый, они же вас порвут, как Тузик тряпку.

– Если вы поддержите… – начал Буратино.

– Не перебивай, – оборвал дон, – а у Томазо есть один америкашка, хм, вот он один вам бошки поотрезает. Изворотлив и изобретателен. И вот я смотрю на вас и думаю, а что есть у вас и, главное, кто есть у вас? Кого вы противопоставите этим славным ребятам из синдиката? Сопливых юнцов, безусловно талантливых и дельных, но юнцов. Ты, Носатый Буратино, конечно, прославился своей изобретательностью и ловкостью, обзавёлся неплохими связями в полиции, но у них тоже связи, и на один ваш ствол они выставят четыре, а то и пять своих.

– Многоуважаемый дон Базилио, могу ли я говорить с вами откровенно? – спросил Пиноккио.

– Валяй.

– Неужели вы не чувствуете, что синдикат подтачивает ваш авторитет? Что они скоро будут более влиятельны, чем вы?

– Ты умный, Носатый Буратино, но ещё незрел, – улыбнулся дон, – неужели ты рассчитываешь, что я схаваю такую лабуду, как разговор о пошатнувшемся авторитете, выхвачу пистолет и начну мочить ребят из синдиката?

– Нет, но…

– Римляне говорили: «Умей ждать, и за тебя время сделает твою работу». Так вот, я спокойненько сяду и буду ждать год-другой.

– Что вам это даст? Синдикат только окрепнет за это время.

– Повторяю: ты ещё незрел, ты не чувствуешь перспектив, верный признак отсутствия опыта. Знаешь, что будет с синдикатом дальше?

– Нет.

– Он развалится, и не потому, что ты его развалишь, а потому, что они его развалят сами. Ты учти, люди, создавшие синдикат, личности с большой буквы, каждый из них мог возглавить синдикат, а пока они управляют им вместе. Но это пока! Пока перед ними стоят проблемы, а вот когда они начнут получать прибыль, тут-то всё и начнётся. Томазо Рыбак хитер и честолюбив, он не нуждается в компаньонах, и они с Фиксатым уберут Бареру и Туза, а Рыжего оставят, он пьяница и болван, вот тогда я и скажу своё слово.

– А что же делать нам? – спросил Пиноккио.

– Не знаю, – отвечал дон, – если вы не продадите завод, то вы трупы.

– Какая радужная перспектива, – невольно ухмыльнулся Буратино.

– Но ведь вам дают хорошую цену.

– Да, – кивнул Буратино и встал, – спасибо за то время, что вы нам уделили.

– Парни, знаете для чего я тут? – спросил дон.

– Нет, – признался Рокко.

– Никто не любит войны, ни мы, ни простые люди, ни тем более полицейские или политики. Войны не нужны никому. Так вот, я здесь, чтобы не было крови. Если вы не будете продавать завод, если решите конкурировать, помните: тот, кто первый прольёт кровь, тот и будет мой враг. Мне всё равно, кто это будет, вы или синдикат, но знайте, проливший кровь – мой враг.

– Мы всё поняли, – улыбнулся Буратино, – спасибо, дон Базилио.

– И не забудьте о том, что вы мне обещали, ребятки.

– Не забудем, дон Базилио, – отвечал Буратино. Он продолжал улыбаться.

– Это он о чём? – спросил Рокко, пряча обрез.

– О процентах, – ответил Буратино.

Глава 11

Война

Они покинули парк и, уже оказавшись за оградой, продолжили разговор:

– А мне дон понравился, он такой откровенный, прямой, – сказал Чеснок.

– С чего ты взял? – удивился Буратино.

– Как с чего, он нам все свои планы рассказал.

– Наивный ты, Рокко, – усмехнулся Пиноккио, – ничего он нам не рассказал того, чего не надо было рассказывать.

– А про свои планы ожидания или он сбрехнул, по-твоему?

– Не-а, не сбрехнул, его позиция чёткая, ему выгодно ждать.

– Ну а про отношения Томазо и Бареры он нам говорил не откровенно, что ли?

– А чего ему бояться, если об этом разговоре Томазо и Барера не узнают, дон ничего не потеряет.

– А если узнают?

– Тогда Базилио только выиграет, – ответил Буратино.

– Как это он выиграет? – не понимал Чеснок.

– Да так, дон же сказал, что в синдикате слишком много личностей. И этот разговор будет первым клинышком, который расколет их единство, первой капелькой недоверия между ними.

– Ух, и хитрющий этот дон, – восхитился Чеснок.

– Это да, дальновидный, всё наперёд знает. И осторожный.

– А мы-то теперь что будем делать?

– Продавать завод не будем, – обрезал Буратино.

– А что же будем? Воевать?

– А что, страшно?

– Не-а, – Чеснок покачал головой, – если надо, то будем. Я уверен в наших ребятах.

– Значит, будем воевать, но это после, а сначала будем конкурировать по всем правилам бизнеса.

– Цены снизим? – спросил Чеснок.

– Нет. Для начала найдём склад синдиката и спалим его.

– Вот это я понимаю, конкуренция, – обрадовался Рокко, – собственноручно запалю. А вдруг у них нету никакого склада? Что тогда?

– Тогда – хреново. Но у них должен быть склад. На побережье не меньше полусотни торговых точек, они подгребли под себя почти все. Обеспечить такое количество потребителей прямо с лодок дело сложное, требует необыкновенной организации и не требует парохода Бареры. А раз Барера в синдикате, значит, его пароход им нужен, а куда ещё можно деть целый пароход водки?

– На склад, – догадался Чеснок.

– Точно, и нам во что бы то ни стало нужно найти этот чёртов склад и уничтожить его.

– И тогда торговцы будут брать нашу водку, мы еще и цены взвинтим, пока они новый пароход не пригонят.

– Если пригонят, ведь ещё на один пароход у них может не хватить денег, – произнёс Буратино.

– Вот тогда они захотят крови, ох, нам не поздоровиться может.

– Может, и нам надо быть начеку.

– И будем, – пообещал Чеснок. – Это я тебе гарантирую.

– Посмотрим.

Вечером к заводу подошёл баркас, из которого вылез уставший и хмурый Пепе Альварес.

Он подошёл к Буратино и без долгих прелюдий произнёс:

– Дело дрянь, Буратино, сегодня отказался ещё один мой старый клиент. Он даже не стал говорить со мной, ему было стыдно. Эти твари загоняют нас в угол. Я не знаю, что делать.

– Ничего страшного, Пепе, – спокойно отвечал Буратино, – ничего страшного. Я знаю, что делать. Кстати, ты не знаешь, где бы взять оружие?

– Это война? – спросил Альварес. И так не дождавшись ответа от Пиноккио, ответил сам, – это война.

Он сильно помрачнел, даже постарел на глазах, в чертах его лица появилась безысходность.

– У нас нет другого выхода, да, Буратино?

– Пепе,– просто сказал Буратино, – с нами дон. – И, помолчав, добавил: – так ты знаешь, где взять оружие?

– Знаю ли я, где взять оружие? – оживился Альварес, – конечно. А что сказал дон? Когда ты с ним встречался? Он точно сказал, что с нами?

– Пепе, я и Рокко встречались с ним утром, если мы не будем делать ошибок, дон Базилио нас поддержит, больше я тебе сказать не могу. Кроме того что нам нужно оружие.

– Какое? Что надо? Только скажи, Буратино, мы им покажем, этим гадам, как загонять нас в угол.

– Нужна взрывчатка, пару наганов, один карабин и, желательно, гранаты, ну и патроны, конечно, найдёшь?

– У меня есть один сержант, кавалерист знакомый, но к нему надо ехать, оружие будет отличное, хотя и дорогое.

– Вот тебе цехин, а вот ещё половина, думаю, этого хватит.

– Если не хватит, добавлю своих, Пепе Альварес никому не позволит загонять себя в угол. Пепе Альварес не крыса, но если его загнать в угол, врагу не поздоровится, – с пафосом сказал Пепе, и этот пафос не был фальшив. И Буратино поверил, что врагу не поздоровится.

– Хорошо, – сказал Пиноккио, – вези оружие, а потом нужно будет найти склад.

Глава 12

Снова сторож

В общем, деловая жизнь города шла своим чередом. Люди конкурировали, как это принято у всех цивилизованных людей, и даже не подозревали, что в эту конкурентную борьбу собирается вмешаться ещё одна сила, причём не на стороне нашего героя. А силу эту звали Паскуале Гальдини, и была она преисполнена решимости.

Окрылённая верой в справедливость и надеждой на торжество правосудия, эта самая сила, тщательно выстирав нижнюю часть своего туалета и собравшись с мыслями, покинула, причём без уведомления своего руководства, угольный склад одним прекрасным утром и направилась в сторону полицейского участка, руководил которым небезызвестный в некоторых кругах околоточный Стакани.

– Вы у меня за всё ответите, – подбадривал себя целеустремлённый сторож, – и за расстройство желудка, и за штаны, и за невинно убиенного четвероногого друга Жучку. А за двухдневное блуждание по горам и вовсе ответите.

И вскоре, вдохновлённый жаждою справедливого возмездия, стоял наш принципиальный Гальдини в кабинете у Стакани и говорил:

– Разумею гражданским долгом доложить, что некие негодяи подрывают законную власть безакцизною торговлей ликёроводочными изделиями и производством оных в пределах вашей юрисдикции. Прошу пресечь происки.

– Чего? – переспросил околоточный. – Ты о чём, пьяный, что ли?

– Не употребляю-с, потому как полагаю из научных статей, что алкоголь есть яд. А эти негодяи его производят злонамеренно, исключительно из корысти, ввиду чего и умертвили моего друга. Четвероногого, серо-чёрной масти.

– Кто умертвил? – ничего не понимал Стакани.

– Негодяи.

– Какие негодяи?

– Вот, – сказал сторож, полез во внутренний карман пиджака и, достав оттуда листок бумаги, протянул его полицейскому. – Это они. Художественным наукам не обучен, но типаж сохранён натурально.

Стакани несколько секунд рассматривал рисунок и всё ещё ничего не понимал.

– Так кого умертвили негодяи?

– Четвероного друга Жучку. Собаку мою.

– А, – сказал Стакани, – понятно. Это она? – Он ткнул в рисунок.

– Нет, это негодяй, её умертвивший.

– А почему у него хвост?

– Это не хвост, – Гальдини отобрал рисунок и повернул его нужной экспозицией, – это у него образ одноствольной берданки, из которого и была прервана жизнь невинно убиенной скотины.

– Когда это случилось? – спросил околоточный, начиная смутно догадываться, о чём ему рассказывает сторож.

– Не помню, – признался Паскуале Гальдини, – признаться, сильно пьян был.

– Ага, – отметил околоточный злорадно. – А почему сразу не пришёл?

– Не мог, – опять признался сторож, – ввиду бездумного пребывания на горных кручах.

– Так ты что, ещё ко всему прочему и альпинист?

– Упаси Бог, что вы, я этих господ бездельников сам не люблю, это я от слабости духа в горы попёрся, вместо опохмелки.

– Что-то я тебя не понимаю, – подозрительно прищурился околоточный, – что-то ты врёшь, братец, как уж на скороде выкручиваешь. То ты не пьёшь, из-за научных статей, то ты пьёшь, аж до одури, то ты не альпинист, то тебя в горы понесло. Опять же, Жучек мне тут рисуешь с обрезами Бердана. А ну, выкладывай всё начистоту, а то плохо будет. Отвечать: кто убил Жучку?

– Негодяи.

– Зачем пошёл в горы, отвечай быстро, в глаза смотри, подлец.

– Спьяну пошёл, – струхнул Гальдини.

– Так ты же не пьёшь? В глаза смотреть.

– Так меня это.… Принудили. Негодяи.

– А Жучку зачем убили, она что, пить отказалась, что ли?

– Она непьющая у меня была, а убили её из озорной подлости, чтобы меня сломить.

– А зачем ты им нужен, тебя сламывать, что ты за птица такая?

– Так я их завод обнаружил.

И нехорошо стало на сердце у Стакани от такой информации. И почувствовал, что дело имеет с человеком принципиальным.

– Какой ещё завод? – спросил он, уже зная каков будет ответ.

– Винокуренный и тайный.

– Вот как? – растягивая слова, произнёс околоточный. Он погрузился в невесёлые мысли о коррупции и коррупционерах, о хитром капитане и понял, что проблема, стоявшая перед ним в лице сторожа, весьма и весьма серьёзная.

Полицейский не знал, что предпринять. Оценив ситуацию, принял верное, на его взгляд, решение. Он не поленился встать из-за стола и позвать к себе ефрейтора Брассели. К его радости, ефрейтор ещё не ушёл на патрулирование своего участка и тут же явился к околоточному.

– Ты знаешь, кто этот человек? – приступил Стакани к делу, указывая на сторожа.

– Никак нет, но морда какая-то у него подозрительная, – сказал ефрейтор, пристально разглядывая Гальдини. – Может, ему врезать пару раз?

– Не надо мне врезать, я же не виноват, что у меня такая физиономия неадекватная, – возмутился сторож.

– Образованный, кажись? – с уважением произнёс Брассели. – Хотя, по виду, и оборванец. В общем, где-то я его уже видел, а где не знаю. Разрешите мне с ним потолковать полчасика, синьор Стакани, он у меня всю правду расскажет.

– Не надо со мной толковать, я и так всё расскажу, – пообещал сторож.

– Да, Брассели, не надо, это гражданин добропорядочный, он сам пришёл. Ты лучше сходи-ка с ним и посмотри. Он утверждает, что на твоём участке есть какой-то подпольный винокуренный завод. Говорит, сам видел, даже пил там что-то…

– Меня силком поили.

– Да его там вроде силком поили, затем силком в горы увели…

– Нет, в горы я сам ушёл, от душевного неспокойствия ввиду похмелья.

– В общем, иди и разберись.

– А чего мне ходить, ноги стаптывать, нет на моём участке никакого завода. Что я, не знаю, что ли, – заупрямился ефрейтор.

– Ну как же нет, как нет! – возмущался Гальдини. – Есть! Я, по-вашему, зачем по горам три дня бродил?

– А кто тебя, дурака, знает, я же говорю, что у тебя морда подозрительная какая-то, может ты альпинист или даже спелеолог какой-нибудь.

– Синьор околоточный, – взвизгнул сторож, – я человек законопослушный и добропорядочный, я требую оградить меня от выпадов. Я не альпинист, не демократ и, прости меня, Господи, не спелеолог какой-нибудь. Я законопослушный. Да-с!

– Ты, правда, Брассели, полегче. Полегче. Не надо вот этого вот. Что уж ты так. Выбирай, знаешь ли, выражения.

– Слушаюсь. Только эта морда пусть не врёт, что на моём участке какие-то неконституционные заводы имеются.

– Да имеются же, я знаю, могу даже показать, – настаивал Паскуале.

– Вот и хорошо, – констатировал Стакани, – так и поступим. Сходи с этим законопослушным господином, Брассели, и проверь его слова. Если завода нет, то врежь ему как следует, а если есть, то пусть он останется там и следит, а ты беги сюда за подмогой. Ты понял? – спросил Стакани и подмигнул многозначительно своему подчинённому.

– Не извольте беспокоиться, – заверил подчинённый и подмигнул в свою очередь, – всё представим в лучшем виде.

– Ну идите, – сказал Стакани. Но, оставшись один, не переставал волноваться, не смотря на то, что доверял Брассели и был уверен в его сообразительности.

Вскоре законопослушный гражданин и представитель закона добрались до места назначения и, скрываясь в кустах, пробрались на удобную для наблюдения позицию.

– Вот они, подлецы, – злорадно доложил сторож. – Ишь, негодяи, работают себе, как будто закон для них не закон, а чёрт его знает что.

– Ого, как развернулись-то, – притворно удивился Брассели, – и лошадь у них имеется, и, скорей всего, без ветеринарного паспорта.

– Как есть без паспорта, я как на эту лошадь взглянул, сразу понял, что без паспорта, – согласился сторож, – морда у неё какая-то беспаспортная, с хитрицой. С этакой издёвкой морда. И масть у неё подозрительная.

Ефрейтор Брассели посмотрел на Гальдини с некоторой укоризной, но развивать тему беспаспортной лошади не стал, а сказал:

– Ты с этого места ни ногой, ни-ни, а я за подмогой побежал. Жди, я скоро, уж мы этих хулиганов скрутим.

Он тихонько скрылся, а сторож угольного склада остался сидеть в кустах и для ободрения духа тихонько сам с собой разговаривал, глядя на завод и заводчиков:

– Не-ет, шутите! Никак у них не может быть лошадь с паспортом. Они же жулики, а откуда у жуликов лошадиные паспорта. Они эту лошадь, наверное, спёрли. И лошадь какая-то подлая, вроде как и безвинно травку себе щиплет, а вроде и косится ехидно, с вызовом, словно ухмыляется. А то как же быть по-другому, у сволочей и лошадь сволочная. Как говорится: яблоко, так сказать, от яблони… Нет, лошадь – сволочь, это факт налицо. Полностью подлая лошадь.

– Это чем же тебе лошадь не угодила? – вдруг за спиной сторожа послышался голос.

И похолодело всё тело у сторожа. И сжалась душа, так как узнал он этот голос. Узнал и от ужаса даже онемел и омертвел. Застыл:

– Лошадь, вроде, как лошадь, не хромая, не больная, зубы у неё хорошие, опять же, не старая ещё. Чем плоха? Не понимаю, – продолжал говорить человек, приснись который сторожу ночью, сон этот сторож считал бы кошмаром. – Что ты на неё взъелся? Слышь, ответь, к тебе обращаюсь.

Гальдини и рад был бы ответить, но от общего похолодания тела и полного его окаменения не мог, только дышал шумно носом да бешено вращал глазами.

– Видал, Серджо, приятель-то наш нас не признал, или брезгует с нами говорить. Не люблю я, когда мною брезгуют. Это меня обижает, – продолжал страшный человек.

Хотел Паскуале крикнуть: «Нет, нет, что вы, я не брезгую, даже рад, можно сказать, встрече» – но не выходило у него. Только не то стон, не то хрип вырвался у него из пересохшей глотки.

– Видишь, Серджо, – продолжал голос, – какой невоспитанный и даже грубый человек у нас в приятелях. То брезгует нами, то рычит на нас, как зверь.

«Не рычу я, не рычу» – хотел крикнуть сторож, но ещё более хриплый стон вырвался у него, словно воздух мехов.

– Рычит, – согласился с первым голосом второй, более тяжёлый и ещё более страшный, – Может, ему врезать разок?

От этого голоса и от вопроса у сторожа произошло непроизвольное, спазматическое сокращение прямой кишки. В общем, неприятно заболел живот и его бросило в жар.

– Не здесь, – сказал первый голос, – давай-ка проводим нашего друга на наше любимое место.

Сильные руки подхватили Паскуале под локти и поволокли к строениям. Тут наш борец за справедливость стал потихонечку приходить в себя, ноги его стали более подвижными и голос стал возвращаться:

– Не хотел я, не хотел, – просипел он.

– Чего не хотел? – спросил хулиган.

– Не хотел я вас оскорблять, и лошадь вашу тоже, – стонал Гальдини.

– А вот за лошадь нам особенно обидно, – ухмылялся чернявый, – лошадь-то чем тебе не пришлась?

– Хорошая лошадь, это я от недопонимания.

– А чего ты тут трёшься, чего высматриваешь, зачем сюда ходишь? – спросил хулиган, дотащив сторожа до известного уже ему сарая.

– Любопытствую, – мямлил Паскуале.

– А ты слыхал, что любопытной Варваре на базаре сделали клиторотомию? – продолжал наглый пацан. – Причём публично.

Об этом Паскуале не слыхал, он даже не знал, что это такое, но догадался по смыслу, что операция была не из приятных. Он несколько секунд лихорадочно соображал, что ответить, и вдруг его осенило:

– Мне просто ваша водка шибко понравилась. В голову шибает.

– Водка понравилась? – переспросил чернявый.

– Приятно. Приятно, что у нашего продукта появился настоящий ценитель.

С этими словами пацан скрылся за угол и вскоре появился с тремя бутылками водки и со знакомой консервной банкой из-под томатов:

– Пей, – сказал он, – раз понравилась, не дай Бог не допьёшь. Обидишь сильно.

Ефрейтор Брассели, наблюдавший эту картину из-за кустов, удовлетворённо крякнул и поспешил в участок, чтобы доложить синьору околоточному, что проблема решена. А сторож стал пить. И не смотря на то, что он эту водку уже пил, она всё равно пилась плохо. Но Паскуале боялся сильно обидеть хулигана и его дружка-громилу, поэтому старался. Пил и думал: «Чёрт их дери, этих полицейских, где же помощь. Что так долго этот чёртов ефрейтор копается. А может, он дорогу забыл, с них, идиотов, станется. Лазят где-нибудь в округе, а я тут отравляю свой организм».

А два бандита ухмылялись, видя, какие рожи корчит сторож после каждого выпитого стакана, и даже бегали к ручью за водой.

– Молодец, – хвалил хулиган Паскуале, когда тот опустошил третий стакан, – мужик!

– Иди-ка ты в зад, – отвечал ему Гальдини весьма храбро, – вот придут наши, тогда попляшешь.

– Придут, придут, – улыбался тот, наливая новый стакан, – и попляшу, и даже спою тебе песню.

– Не буду больше пить вашу отраву, – взъерепенился Гальдини, – сами жрите.

– Серджо, – только и сказал хулиган в ответ.

Дальнейшие действия этого пресловутого Серджо можно было предсказать, и сторож согласился почти сразу.

– Ну ладно, – хныкнул он, – ладно. Выпью ещё один стаканчик. А там и наши придут. Попляшете. Они вам покажут, как драться. Негодяи.

Затем он пил ещё один стаканчик, и ещё вскоре с ним случилось то же самое, что было и в прошлый раз. Он потерял своё гражданское сознание и, пролепетав последний раз: «Наши уже близко», заснул, так и не допив третью бутылку.

Ни Рокко, ни Серджо, ни кто бы то ни было другой не видел, как сторож проснулся и ушёл.

Честно говоря, про него никто и не вспоминал даже. Но интересен тот факт, что Паскуале Гальдини больше на угольном складе не появился. Зато в невысоких и поросших кустарником горах вокруг города появился дикий, можно сказать, первобытный человек, которого видели и очень боялись пастухи. Участились случаи нападения на домашний скот. Некоторые очевидцы утверждали, что дикарь сильно смахивал на бывшего сторожа, но доподлинно это знать никто не мог, потому что поймать человека не представлялось никакой возможности. Все попытки селян изловить неандертальца кончались полным крахом, так как он умудрялся с молниеносной быстротой взбираться по самым отвесным кручам без какой бы то ни было страховки, на зависть всем заезжим альпинистам. А ещё этот странный человек кидался камнями в полицейских, когда их видел, и выл, нагоняя на людей страх. Так как делал он это, стоя на отвесном утёсе, непременно ночью и непременно в полнолуние.

Кое-кто пытался утверждать, что его вой состоит из двух фраз: «А лошадь-то без паспорта» и «Наши уже близко». Но скептики им не очень-то верили, сомневаясь в умении дикаря произносить членораздельные слова.

Но, как бы там ни было, матери ещё долго пугали непослушных детей, говоря им: «Вот не будешь слушаться, за тобой придёт блуждающий сторож и унесёт тебя в горы». С тех пор блуждающий сторож стал неотъемлемой частью местного фольклора, как русалки, лешие и прочие загадочные существа.