Бутон снежинки

Стадо слонов каким-то образом материализовалось в коридоре — об этом четко и ясно сообщил свалившийся мне на уши грохот. Натянув на голову пахнущее стиральным порошком одеяло, я зажмурилась. Слоны неумолимо приближались, но во мне еще теплилась надежда — проскачут мимо. Надежда оказалась ложной.

Слон, по всей видимости, снес дверь, потому что меня прицельно обнаружили даже в пододеяльном убежище.

— Лидка, вставай уже! — отрапортовал громкий, бодрый голос, лишая меня последней надежды на утренний отдых, потому что со слонами ещё можно договориться, с Гришкой — никогда. — Девять уже! Ты сколько спать собралась?!

— Выходной же, — всё равно попробовала сопротивляться я, но из-под одеяла выглянула.

Гришка в полной боеготовности стоял прямо передо мной. Клетчатая рубашка топорщится на животе — пуговица почти оторвалась и болтается теперь на черной нитке, с каждым Гришкиным движением норовя соскочить на паркетную доску пола.

— Ну и что, что выходной? — не понял Гришка и поправил тяжелые очки на носу — к вечеру от массивной оправы на носу останутся красные полосы «елочкой». — В гастроном вон зелёный горошек выкинули, тетя Галя сказала. А мамка меня не пускает — говорит, там магистраль переходить надо!

Зелёный горошек — это аргумент. Я торопливо поднялась, бухнувшись ногами прямо на голый пол — тапочки мои куда-то подевались — и стала заправлять кровать, пока мамка сама не пришла.

Окна, хоть и заклеенные на зиму, все равно пропускали морозный сквозняк, так что я торопилась вдвойне. Наскоро расправила одеяло, взбила перо в подушке, чтобы она приобрела пухлый вид, и накрыла все это дело покрывалом с вышитыми оленями. Посмотрела на соседнюю кровать — Гришкину — и нехотя сравнила со своей. У восьмилетнего Гришки и одеяло ровнее, и подушка пухлее. И покрывало одинаково с краев свешивается. Мысленно обозвав себя неумехой, я поспешила на кухню — меня уже звали.

— Чего босиком? — бросив мимолетный взгляд от разделочной доски с полуколечками свёклы, мама сразу поняла, что со мной не так. — А, точно…

Мои тапочки в красно-бежевую клетку были у неё на ногах. Её же, потрепанных, с бахромой вокруг всей ступни, в коридоре не было. Наверное, послушала, наконец, папу и выбросила это «домовое недоразумение». Новые, правда, пока не купила.

— Умывайся быстрее, завтракай и иди в «Диету», пока горошек не разобрали, — она ловко с ножа забросила свёклу на шкворчащую сковороду. По кухне сразу пополз тяжёлый чад. — Деньги в пальто у меня возьми.

— А сколько? — спросила я.

— Ну, ты чего? — возмутился вынырнувший у меня из-под локтя Гришка. – Тридцать девять копеек за банку! Совсем, что ли, ненормальная?

Тут мама отвернулась от заготовки борща и выразительно сощурилась в его сторону. Гришка ойкнул и смиренно склонил голову, ожидая «расправы». Я заторопилась в ванну, решив не мешать твориться возмездию. По пути мне с календаря подмигнул Снеговик, сообщая, что следующий год будет 1979, и чтобы я не забыла купить новый летоисчислительный плакат.

Не сказать, чтобы у нас высокоморальная семья, в которой нельзя друг другу и на недостаток ума попенять, просто у меня особый случай.

С кухни донесся мамин шепот: «у Лиды же удар головой был», «не понимаешь что ли?», «а если тебе так скажут?».

Удар у меня действительно был — в начале зимы на ледяной горке. Но он тут ни при чём. Просто на самом деле зовут меня Юля, я родилась в двухтысячном году, и потому не имею ни малейшего представления об особенностях ценообразования советского времени. И гугла нет.

Произошло всё по-киношному глупо. Возле моей школы залили горку. Высокую, метров десять — очень кстати оказался натуральный природный ландшафт. Этот же ландшафт стал причиной образования щербинки-трамплина примерно в середине пути. Малышня, съезжая по нему на ледянке, восторженно пищала, пробуя на вкус еще не приевшийся адреналиновый всплеск. Я же катилась без ледянки. И длиной сильно превышала среднестатистического «малышня». Неудачно плюхнулась на зад при коротком подъеме, коленки мои разъехались в сторону, и я со всего размаха, на набранной скорости впечаталась лбом аккурат в ледяную ступеньку.

Больно было так, что не передать. У меня сразу покатились слезы из глаз. А от боли я никогда не плачу. Стало темно. Как при долгом утомительном сне. Потом страшные больничные стены.

То, что я никого не узнавала, врачи объяснили постравматической амнезией. Но у меня не было амнезии. Просто я знала, что никакая не Лида Соколова, и эти мужчина и женщина — не мои родители. У меня только мама, и эта женщина с короткой химией на голове совсем на неё не похожа. Раньше была бабушка, но уже давно умерла.

Врач мне ничего не говорил, а просил мужчину и женщину выходить с ними. После этого они возвращались в палату хмурые и удрученные, но мне ничего не рассказывали.

А я думала, что это все сон, возможно, коматозный. И скоро я проснусь. Или не проснусь…

Потом решила, что сошла с ума. Но это было так беспросветно тяжко, особенно тихими больничными ночами… Что я решила считать, что действительно слишком сильно ударилась головой. И память со временем восстановится, как обещал умный врач. А ложные воспоминания исчезнут.

Странное, если честно, чувство. Будто ты оказался в компьютерной игре с неизвестным геймплеем и неясной целью. Но к этому тоже можно привыкнуть.

Моих «временных» родителей звали Ирина и Виктор, и у них был сын Гришка, который сказал: «ну и что, Лидка всегда была…» и показал в воздухе, как заводит невидимый механизм на уровне своего виска. За что и был подвергнут лёгкому, но вполне материальному отцовскому шлепку.

А я после выписки попала в свой новый дом.

Едва зайдя в квартиру на последнем этаже пятиэтажки, мне стало неловко — шкафчики и вешалки так и норовили вытолкнуть пришедшего, ловко сгруппировавшись на самом пути. Может, они чуяли присутствие чужака, а может просто намекали, что в квартире маловато места для четырех человек.

Полы скрипели, низенький пузатый холодильник норовил ударить по рёбрам и напугать грохотом мотора, схожего по звуку с автомобильным, а в некоторых особо извилистых местах можно было протиснуться исключительно боком. Я почувствовала себя лишней вдвойне.

Но, как ни странно, в квартире, было тихо, если не считать редкого грохота холодильника. И со стороны соседей, и с улицы. В первую ночь я будто попала в вакуум. Непривычно после неспокойного района, заполненного машинами и маргиналами, который я помнила домом.

Мне даже не хотелось плакать. Наверное, потому что не очень удобно плакать в таком густонаселенном месте. И думать, что и как здесь получилось, тоже не хотелось. Не знаю, почему. Я просто заснула глубоким, каким-то по-детски спокойным сном. Только отодвинулась подальше от облупившейся батареи, к которой вплотную стояла кровать, чтобы не обжечься.

Меня быстро выписали и в школу. Ирина смотрела на меня с плохо скрываемым беспокойством, а Виктор из-за газеты ненавязчиво задавал мне вопросы из школьной программы, как я потом поняла. Как ни странно, я помнила, как находить производную функции и правильно выделять деепричастные обороты. Только со странами соцлагеря вышла накладка. Их, оказывается, аж двадцать восемь, а я припомнила только Болгарию, Чехословакию и Венгрию. И приплела Боснию с Герцеговиной. Причем назвала их отдельными странами. Гришка потом весь оставийся вечер надо мной потешался.

Помню, как на покосившемся стуле меня ждала школьная форма. Коричневая и теплая. И совершенно не красивая. Как мешок из-под картошки. И как можно учиться, ощущая себя картошкой? Потому я нарочно брела очень медленно, по возможности петляя, как заяц. Хорошо хоть Гришки со мной не было — ему ко второму уроку.

В школе было пусто. Ну, как пусто… При входе не было гигантского поста для людей в чёрном с гордой надписью «охрана». Только дремлющая на стуле бабулька со шваброй. Правда, судя по ее воинственной позе, вреда недоброжелателю, решившего зачем-то проникнуть в дом знаний, будет нанесено куда больше, чем от человека, подписанного как «охрана».

Так и есть — тетка боевая. На другом конце холла младшеклашки затеяли что-то вроде потасовки. Старушка машинально открыла глаза и, словно трактор, понеслась к месту конфликта, даже не прихватив с собой чистящего орудия — настолько была уверена в собственном авторитете, видимо. Младшеклашки, как тараканы, бросились от неё. В одну сторону, позабыв, видимо, причину разногласия.

Ещё было тихо. Нет, шум, конечно, стоял, но ни в какое сравнение не шёл с привычной школьной обстановкой. Так, будто на какой-нибудь конференции приличные люди вышли на кофе-брейк и обсуждают услышанное, либо личные дела.

Мне стало очень некомфортно. Кто знает, чего ожидать от места, которое живет по каким-то своим, непонятным мне правилам. И к нужному кабинету я подходила на плохо гнущихся ногах.

Все уже были в классе — и ученики, и учительница. Маргарита Семёновна, как утром напомнила мне мама. Прозвеневший звонок застал меня в дверях, и все мигом стихло и зашуршало одновременно — класс поднимался в приветствии.

Я оторопела, глядя на своих одноклассников. Все как один в школьной форме. В одинаковой. А всё равно смотрятся разными. Ни одного похожего образа на сине-коричневом фоне, несмотря на схожесть еще и стрижек с причёсками.

Маргарита Семеновна, видя моё замешательство, легко кивнула на свободное место, предлагая занять его. Если бы не это, я бы так и подумала, что никто не знает о моей недавней травме: ни смешков, ни снисходительных взглядов, ни вроде как смешного улюлюканья, коим мы обычно встречали тех, кто имел неосторожность «проштрафиться».

На том уроке — это была геометрия — я, наконец, поняла, зачем нужна площадь криволинейной трапеции: вдруг на производстве понадобится паровой котел нестандартной формы? И, заодно, запомнила, как её вычислять.

Сегодня же, в воскресный день, мне нужно было отсчитать из маминого кошелька тридцать девять копеек на зеленый горошек — со счетом, к счастью, у меня и раньше проблем не было.

На улице — настоящая вьюга, так и бросающая в лицо комья сухого снега. Но разве это может остановить человека, которому нужен зелёный горошек?

На мне пальто с ромбиками и шапка, обмотанная шарфом. При ходьбе ничего не скрипит, как от пуховиков, поэтому, может быть, идти легко. В руке — авоська, так и норовящая улететь за горизонт. Но не тут-то было: плетеные ручки напрочь запутались меху варежки. Я шутливо подумала, что только и остается, что вторую за ниточку за собой тащить. Как собачку.

Идти в нужный гастроном — далеко. Но его «отголоски» появляются куда раньше собственных очертаний: к магазину тянется внушительный хвост. Почти драконий. Только из людей. Очередь. Но я радуюсь уже тому, что дошла по ветру и стуже. Значит, можно передохнуть. Просто постоять.

В очереди все бдительны. Тихой сапой, заткнув уши наушниками, вперед не пролезешь. Потому что наушников нет. И потому что гражданская позиция проявляется даже впереди стоящими гражданами. Но позади всё-таки больше. И громче. Наверное, если бы в магазин вдруг решил ворваться грабитель, милиция бы не понадобилась. Всё началось и закончилось бы судом народным…

В магазине система тоже интересная. Сначала нужно отстоять очередь к прилавку, потом — в кассу, и снова — к прилавку. Три в одном.

О, сколько эмоциональных качелей можно пережить в процессе! Сначала ты бурно надеешься, что товара тебе хватит. Потом кто-то говорит, что все заканчивается, и надежда переходит в разряд бешеного отчаяния. Потом начинает ломить в ногах, а ты готов послать к чёрту весь зеленый горошек на свете, лечь и умереть прямо здесь. Но держишься. Потому что не можешь доставить такого удовольствия противному дядьке сзади, который возмущен абсолютно всем — начиная от скорости движения, и заканчивая тем, что Солнце встает на востоке. И тобою тоже, естественно.

И вот уже почти всё. У тебя заветный чек, который сразу же становится влажным, едва ты берешь его в руки. Бумага тут же разбухает, фиолетовые буквы плывут. А вдруг не примут такой?..

Ладонь опасливо дрожит, пока тянется к злющей на вид тетке… И… Ура! Вот она! Твоя зеленая банка! ТВОЯ!

Наконец, можно и на свободу… Как же сладок уличный воздух, когда у тебя в авоське честно добытая консерва! Теперь будет, что добавить в новогодний салат. И это благодаря тебе! Только благодаря тебе!

Я, уже не спеша, пошла обратно. Все равно дома меня в ближайшее время не ждут.

Ветер стих, унеся с собой холодные белые облака. На голубой свежести ровный солнечный свет. Неяркий, но все равно очень острый. Такой, что приходится щуриться. От домов и деревьев уже отползают тени.

С витрин магазинов мне неизменно улыбаются Деды Морозы и Снегурочки. По-детски яркие, словно сошедшие с коробки конфет. Белочки, зайцы, мишки… Весь лесной пантеон переместился на городские улицы, помогая их украшению. Кто-то натягивает гирлянду, кто-то вешает на ёлку круглые шары. И все так просто, близко и понятно, что волей не волей начинаешь верить в то, что Новый Год — он совсем близко. Он уже спешит. К тебе. От этого чувство радости легонько шевелится в груди.

Мои предпраздничные мысли прервал толчок в бок. Я от неожиданности охнула и метнулась взглядом влево — туда, где из-за дома выглядывали три раскрасневшиеся щекастые мордочки в одинаковых сине-белых шапочках на завязках.

— Вот я вам! — замахиваясь авоськой, я метнулась в ту сторону — ребятню как ветром сдуло.

— Чего ты им? — а вот кого-то любопытного, наоборот, принесло.

Я обернулась — меня с деревянной скамейки рассматривала девушка, на вид постарше меня. Наверное, уже студентка — одежда больно модная.

— Ничего, — буркнула я, покаянно пряча за спину «орудие пролетариата». И неумело пошла в наступление. — А нечего старших дразнить! Их уважать надо…

— Надо-то надо, — согласилась девушка, картинно закидывая ногу на ногу. — Только ты сама-то давно начала?

Я растерялась, принялась её разглядывать. Нет, это не студентка. И не модница. Вообще как-то странно одета. Бежевые джинсы с низкой посадкой — из-под коротенькой куртки виднеется блямба ремня в виде черепа, от которого шесть узорных лучей отходит. Сапоги — выше колен, да еще на высоком каблуке — как в таких вообще по снегу ходить? Куртка — дутая, с узором под тигровую шкуру, только рукава черные. И из-под шапки коса торчит. Не снизу, из-под резинки, а прямо с макушки — в шапке специальное отверстие. А коса светло-русая, толстая — не обхватить.

Нездешняя какая-то… Хотя не сказать, чтобы я таких раньше не видела. И сразу почувствовала себя чучелом. В рейтузах. Стыдно…

— Обратно хочешь? — без обиняков спросила девушка, свернув на меня необыкновенно голубыми глазами. И я сразу поняла, о чём она. Стало зябко.

— А-га, — по-овечьи получилось у меня.

Девушка кивнула так понятливо, будто ничего другого и не ожидала в ответ, и переменила перекрест ног, мелькнув на меня белой замшей. И молчала.

— А… как? — собственный голос показался мне чужим и придушенным, а в горле я ощутила холодную сухость — оказывается, дышала все это время ртом.

— Ну, сюда как попала? — неожиданно серьезно спросила девушка, внимательно глядя мне в глаза и терпеливо ожидая ответа.

— С горки… вроде бы…

Девушка сделала жест, будто целой ладонью очертила в воздухе спираль. Так иногда делают учителя, веля тебе развивать высказанную мысль.

— Что, просто скатиться? — уточнила я, искоса глядя на неё — не очень-то верилось, что все так просто.

— Твое дело — катиться или не катиться, — она пожала плечами и с утомленным видом откинулась на деревянную спинку скамейки. — Только решай быстрее.

Неспеша достала из кармана плоскую круглую коробочку и заткнула уши затычками на проводе. Прикрыла глаза, явно давая понять, что разговор окончен. От неё повеяло холодом, как от железа. И продолжать беседу не хотелось, словно из страха примерзнуть.

Мне оставалось только развернуться и потопать навстречу слепящему солнечному свету.

Выходит, я все-таки не сошла с ума? Или сошла, и у меня начались новые галлюцинации?

Я словно разделилась на две части: верхняя — с головы до пояса — стала звеняще-легкой от пустоты, а нижняя, наоборот, налилась свинцом, и у меня плохо получалось шевелить ногами в громоздких сапожищах.

Я без единой мысли свернула во дворы. Ничем не оканчивающиеся улочки и турники для выбивания ковров. Детские качели с отломанной сверху спицей. И нечто, штыковыми очертаниями напоминающее ракету. Попетляв пару минут, я нашла горку — недлинную, но крутую, прислонившуюся к выведенным наружу толстенным трубам.

Соскальзывая пятками по утрамбованному снегу, я взобралась на ее вершину. Отсюда кажется выше, чем снизу. И круче. Я с надеждой огляделась по сторонам. Будто ожидала, что в чужом присутствии я постесняюсь скатываться. Но никого не было.

Как я тогда ехала? На корточках, кажется. Потом перевалилась на зад… Или так и начинала на заду? А какая нога впереди была — правая? Левая? Я со злостью поняла, что трушу. Ветер снова поднимается. Солнечный свет меркнет. И тихо. Очень тихо.

Я носком попробовала лед. Скользкий. Гладкий. Черно-серого цвета. Как скрывшаяся в снежной горе ночь. Только без звёзд. Слой неровный. С выбоинами и колдобинами. Того и гляди где-то запнёшься.

Интересно, а падать обязательно? И головой биться? Не спросила у той… Хоть она наверняка и не ответила бы… Я ощутила себя непередаваемо чужой.

Снова огляделась по сторонам. В доме напротив из окна первого этажа на меня смотрел Крокодил Гена, растянув, на манер гармошки, елочную гирлянду и улыбаясь пастью с редкими короткими зубами. Целлофановая наклейка или что-то вроде этого.

Вот уж кто бы не стал трястись возле ледяной горки. Если уж осмелился подружиться с неведомой мохнатой зверюгой с ограниченными вкусовыми пристрастиями.

Не помогло. Антропоморфный крокодил явно не имел для меня ценности. И даже представление, будто он надо мною смеётся, тоже не в кассу — не стыжусь перед земноводными.

Стало холодно. И я разозлилась. Стою черти где и черти кем, и боюсь скатиться с банальной ледяной горки. И что мне, спрашивается, терять?

Я вздохнула и ступила вперед обеими ногами. Сначала лед просто принял мой вес. Потом меня просто немного подтолкнуло вперед. И — рывок. Я превратилась в дыхание. Потому что не чувствовала ни льда под собой, ни тяжести пальто. И сердце, подпрыгнувшее к горлу от вида приближающейся земли…

На прямых ногах я слетела в самый низ. И, от неожиданности видимо, бухнулась прямо на зад. Уж этот полет, захватил меня сильнее предыдущего. И показался еще длиннее.

Сидя, я не сразу поняла, что произошло. Только озиралась по сторонам, не ловя в фокус ничего. А потом ощутила растекающуюся в крестце тяжесть. Не сломала? Пыхтя, я перекатилась на бок и стала подниматься на ноги. Неприятно, больно, но вроде всё шевелится.

Я снова посмотрела по сторонам. Нет. Тот же знакомо-унылый пейзаж с аллигатором… Пришлось поднимать авоську с горошком (блин, помялся!) и, игнорируя тяжесть в спине, плестись домой. Наверное, у меня все же съехала кукушка. Больше не буду слушать странных моднявых девах. Это, вроде бы, может плохо кончиться.

***

Мама внимания на помятость банки не обратила, просто задвинула её в глубину кухонной полки, довольная. А в коридор выбежал Гришка. Уже гораздо более лёгкой чем утром походкой, потому что на ногах у него были вязаные таптушки — как укороченные носки, только из шерсти.

— А мы гирлянду делаем! — важно сообщил он и поправил обхватывающую светлые волосы мишуру, по виду и мохнатости похожую на золотую гусеницу-переростка, и умчался в комнату.

В комнате стоял запах промышленного клея и мокрой бумаги. Папа в три погибели склонился над письменным столом, и рубашка его в местах расположения пуговиц вздувалась волнами — явно не была рассчитана на его худощавое телосложение. Гришка, вытянувшись стрункой, облокотился о стол и пальцами подцепил крайний флажок размером с его мизинец.

— Аккуратнее, ещё не засохло! — предостерег папа, поднимая голубой взгляд над очками, по форме точно как Гришкины, только большего размера.

Я придвинула к столику детский стульчик, на спинке которого красовался красный штрихованый петушок. Сидеть на нем не слишком удобно — коленки стремятся к локтям, но с более комфортного большого неудобно брать картонные заготовки.

Чтобы из заготовки вышел флажок, ее нужно сложить пополам и на кончике вырезать маленький треугольник, который Гришка потом заберет себе на аппликацию. Потом флажок нужно промазать стекленеющим на пальцах клеем с внутренней стороны и зажать им, как открытым ротиком, толстую грубую нитку белого цвета. На таком расстоянии от соседнего, чтобы между ними мог поместиться еще один.

Картон загибается то в одну, то в другую сторону, но это только придаёт гирлянде изюминку — словно флажки развеваются под порывами ветров. Гришка разведёнными руками пытается оценить расстояние между углами комнаты по диагонали.

— Да нет, не хватит! — волнуется он, когда нитка заканчивается.

Но папа все равно идет на кухню за табуреткой, ставит ее в угол и нащупывает невидимый гвоздь под потолком. Мы с Гришкой держим гирлянду — я подаю её кончик, Гришка следит, чтобы хвост не запутался.

— Не хватит, — всё ещё обреченно переживает он, когда папа перемещается во другой угол. Но нитки хватает вровень, чтобы гирлянда не висела в натяг, но и не провисала слишком низко. Папа завязывает конец каким-то хитрым армейским узлом и спускается на пол.

Мы стоим, задрав головы к потолку.

Не слишком просторная комната преобразилась и заимела немного карнавальный вид.

Гирлянда покачивается от неощутимого сквозняка, и разноцветные флажки напоминают праздничные фонарики, особенно ярко горящие на общем коричневом фоне шкафов и раскладного дивана. Кажется, мне нравится даже больше, чем Гришке.

С кухни мама зовет обедать, и мы негласно разделяем обязанности по уборке рабочего места. Гришка оттаскивает стул и столик на свои места в углу комнаты, папа сгребает старую газету со следами клея и сам клей, я иду в ванну отмывать кисточки.

Судя по запаху, пережарка в борще немного подгорела, но это ерунда.

***

Школьные каникулы я всегда ждала и любила. Вот и сейчас потянулась в кровати и перевернулась на другой бок. В нос ударил запах пластика и елочного стекла — главное украшение нарядили в нашей с Гришкой комнате, между кроватями.

Гришки нет — наверное, мама уже усадила его за учебники. Мне в силу взрослости предоставляли самой распоряжаться освободившемся временем. Что, как ни странно, снизило мое природное желание волынить и бездельничать. Я пару минут поворочалась и тоже встала.

Гришка действительно сидел за учебником. Больше дома никого не было — у взрослых каникул не предполагается. Папа с утра ушёл на работу, а маму тоже недавно вызвали, несмотря на то, что у нее выходной.

— Проверь, а? — Гришка протянул мне тетрадку, исписанную корявым мальчиковым почерком.

Оказывается, ему задали сочинить Новогоднюю сказку. Размашистым письмом история заняла целую тетрадную страницу.

«Жила-была девочка. Ее звали Света. Ей не нравилось жить дома. Однажды она пошла в лес и заблудлась. Долго ли коротка ли бродила, а вышла она к избушке. Без курих ножек. Зашла и правалилсь, потому что в избушке не было пола.

Света попала в волшебную страну. Там были разнацветные бабочки, радуги, и сказочные герои. Ей там панравилось но для неё ненашлось дома. А Снегурочка как раз сказала ей — если Света не вернется до Нового Года, то не вернется уже некогда. Света долго искала в лесу нужную избушку пока не встретила Деда Мороза и он показал ей дорогу. Радасная Света вернулась домой.

А дома её встретила мама. Она была рада».

Я так долго смотрела на Гришку, что он стушевался и заёрзал на стуле.

— Мы ещё не все правила проходили… — тихо сообщил он, ковыряя пальцем углубление для шурупа на деревянной ножке.

— Это я поняла, — взяла синюю ручку и машинально исправила все эти «заблудлась», но Гришка не успокаивался.

— Ну вот, теперь переписывать придется, — печально вздохнул.

Может, у меня чёрствое сердце, но я не разделила его грусти.

— Скажи… А как Света вернулась домой?

Гришка задумался, смешно теребя желтый хохолок на затылке.

— Наверное, ей помог Дед Мороз, — неуверенно ответил он. — Надо об этом тоже написать. И ещё кое о чем.

Он, не обращая больше на меня внимания, выдрал листок и на чистом принялся переписывать свою историю. Периодически бросая на меня неодобрительный взгляд, он стал старательно прикрывать свою писанину, выставляя между нами, как щит, ладонь на ребре.

— Ой, да не собираюсь я подглядывать, — изображая обиду, я отстранилась от стола. — Только попросишь потом ошибки проверить…

Гришка не обратил на мою угрозу ни малейшего внимания, продолжив строчить что-то в тетрадке. На лист с моими исправлениями он не смотрел — значит, его посетила новая муза.

А во мне боролись два противоположных желания. Первое — вцепиться в него клещами и выпытывать все подробности его истории. Не просто же так она пришла ему в голову. Но второе ясно подсказывало мне, что это бесполезно, и Гришка — обычный ничего не подозревающий ребенок с хорошей фантазией. А значит нужно оставить его фантазировать.

С непонятной тяжестью внутри я пошла собираться на улицу — дома сидеть не хотелось.

***

Улицы окончательно украсились к приближающемуся празднику. Еще бы — всего два дня осталось. Но во всех цветах отчего-то навязчиво скользил серый оттенок — будто кто-то несильно, но ощутимо прикрутил цветокорректор. Будто Мурзилка с поздравительного плаката уверенно смотрел мимо меня. Будто магазинную витрину украшали для всех, но мне запретили на неё смотреть. И приходилось незаметно подглядывать, делая вид, что не очень-то и хотелось.

Прогулка меня совершенно не развеселила. В груди так и растягивалось пустое, затягивающее внутрь себя чувство неприкаянности.

***

От плиты идет жар, даже если не открывать прозрачной дверцы. Но открывать её приходится — иначе за решетчатым узором вообще не видно, подгорел корж или ещё нет.

На меня дохнуло жаром и сладким запахом — нет, выключать вроде не пора. Торта мама не достала, пришлось печь самой. А мне — следить за сохранностью ингредиентов от Гришки и папы (тот уже который раз недобро поглядывал на банку сгущенки для украшения) и за скоростью тортопечения. Пока мама пошла к соседке за фигурными формочками.

— Выключай! Весь дом уже в чаду, — пожаловался Гришка, заглядывая на кухню.

— Какой еще чад? У меня дверь закрыта.

— Да сама иди посмотри, — не успокаивался он, делая зовущие движения в сторону коридора.

Вот ещё! И оставить без присмотра дробленый орех? Ни за что — из-за него я провела в очереди добрых шесть часов!

Прогоняя Гришку, едва не упустила подрумянившуюся тортовую основу. Тяжело быть хозяйкой на кухне…

Наконец, мама вернулась и заставила всех, кроме Гришки, резать оливье. Гришка тоже хотел, но ему велели перемешивать смесь в кастрюле — с ножами он ещё плохо обращается.

Когда объем конечного продукта сравнялся с объемом небольшого тазика, нас выпустили из места отбывания новогодней повинности. Но вместо законного отдыха отправили выбивать ковёр.

Ковёр в квартире один — в родительской комнате. Из тех, которые можно смотреть вместо телевизора. Украшает стену. И, оказывается, закрывает дырку на обоях.

Папа тащит ковёр на плече. Гришка неловко цепляется за него сзади, неся узорчатую выбивалку. Я плетусь сзади, стараясь сильно не отсвечивать.

Ковёр бросают прямо на снег и принимаются, не щадя, лупить его выбивалкой. Сначала Гришка, потом, по-нормальному, папа. Наверное, на снегу остался пылевой след, но в сумерках не видно. У подъезда я отпрашиваюсь и иду гулять по улицам. Без цели и умысла. Никто не расстроился.

Но выхожу всё равно к парку аттракционов. Он, оказывается, близко. Уютные качели, стилизованные под колокольчики, и паровоз «Юнга» в их мягкой темноте меня не сильно волнуют. В детские аналоги «Американских горок» и колеса обозрения я не помещусь при всем желании. Да и не из-за них я сюда пришла. Ноги сами несут меня в глубину парка, за танцплощадку и огромные лодочные качели с невяжущимся названием «Ромашка». И поле для железных машинок под открытым небом.

Все очень напоминает исправленную версию парка развлечений, который в Припяти. И от этого жутко. Потому что чувствуешь, что за много километров отсюда существует такой же. Пока существует. А очень скоро превратится в кенотаф самому себе. Меня пробрало дополнительным морозом.

В парке пусто. Наверное, все нормальные люди заняты нормальной подготовкой к Новому году. А может и нет. Может нутро ладно выверенных аттракционных механизмов чует поблизости чужака, и посылает сигналы опасности, считываемые всеми, кроме меня. Потому что я и есть чужак.

Такой культурный чужак, которые вроде ничего плохого и не делает, но все равно, как дикарь, не может понять элементарных вещей вроде зачем откладывать хорошие вещи на потом и складывать множество ненужных вещей на балконе. Его вроде пытаются понять и окультурить, но… Бесполезно кролика учить кататься на роликах. И даже потеря памяти уже не оправдание, скорее стигма.

Я остановилась. Задрала голову вверх. Передо мной — неосвещенная ледяная трасса. Высотой, наверное, с дом. Точнее не сказать — поблизости ни одного строения. И людей тоже нет. Только лёд холодно поблескивает, пытаясь отразить отголоски городского праздника.

Минуты за три я доберусь до верха. Дорожка извилистая и неровная, по такой можно съезжать только на очень качественной ледянке. Которой у меня нет.

Сердце у меня падает в живот. Темнеет. В прошлый раз дело кончилось сотрясением. Или комой. В этот можно так легко и не отделаться. И надо ли?

Я села прямо там, где стояла. Мир стал еще меньше. Я сидела так, пока задом не почувствовала колючую влагу — растаявший снег пропитал ткань пальто. Кажется, я сама стала уменьшаться в размерах. По крайней мере разум мой — точно.

— Ты чего, внучка? — кто-то неловко дернул меня за локоть, поднимая на ноги и едва не вывихнув сустав из плеча. — Расшиблась?

Я вздрогнула, разворачиваясь к старику, который точно не был моим дедом. А он стоял, как ни в чем не бывало, продолжая поддерживать меня под локоть. До меня как из глубины донеслась шуршащая музыка — с танцпола, где неспеша собиралась компания. Мельком я заметила, что и парк не такой уж пустой: на «Юнге» замелькали сигнальные огни, выбивая какой-то ритм.

Старик, не обращая внимания на мое упертое молчание, стал отряхивать мне пальто. Когда его ладонь прошлась мне пониже спины, я вывернулась, отскакивая на добрый метр.

— О-хо-хо, — не обратив на мой маневр ни малейшего внимания, продолжил старик. — Ты чего одна по темноте бродишь, милая? Потеряла кого?

Неожиданно ласковый голос мне уверенности в себе не прибавил. В груди сильно закололо и запекло. Стало невыносимо грустно смотреть в добрые, не стариковски-синие глаза, скрытые за идеально круглыми линзами очков.

— Я сама, по-моему, потерялась, дедушка, — вырвалось у меня. И стало легче.

— Ну, это дело поправимое, — произнес дед и полез в мохнатый карман шубы.

Я ожидала, что он достанет что-то вроде карты или, на крайний случай, навигатор, но наружу вылез только носовой платок. Красного, кажется, цвета, с золотом вышитыми на нем снежинками.

Дед неторопливо снял с раскрасневшегося носа очки и чинно протер сначала одно стекло, потом другое. После чего снова сложил платок и спрятал его в карман. Мне отчего-то стало обидно. Наверное, я ожидала какого-то чуда. А не банального платка. Я сказала:

— А снежинки у вас на платке неправильные. Должно быть шесть лучиков, а у вас восемь. Так только… — я хотела сказать «Гришка», но осеклась, — дети маленькие рисуют.

— А это и не снежинки, — без тени сомнения ответил старичок. — Это Снежный компас. Хотя тебе он, конечно, без надобности.

Он хитро сверкнул на меня из-под окуляров.

— Ты ведь дорогу знаешь… Идти только сомневаешься.

Мне стало обидно, что все обо мне всё знают. Кроме меня. Только подсказать ничего нормального не хотят.

В знак протеста я развернулась и снова села прямо на мокрую попу. Как маленькая. Но мне казалось это правильным и, более того, единственно возможным поведением в такой нелепой ситуации.

Старичок больше не стал меня поднимать. Только подошел и, кряхтя, присел рядом.

— Вот ты думаешь, что у всех все хорошо, кроме тебя… — начал он тем проникновенно-педагогическим тоном, на который у меня успела выработаться стойкая аллергия. Сейчас меня начнут убеждать, что надо ценить то, что имеешь и все такое… Нет, я согласна, надо… Только как, если в душе всё равно что-то болит? А что — непонятно…

Я покосилась на старичка. Его овечья шапка сползла к самым глазам, и если бы не очки, то непременно закрыла бы ему цепкие, хваткие глаза. Которыми он на меня все равно не смотрел.

— А, наверное, так есть. У всех хорошо. Или нормально. А у тебя нет, — неожиданно и совершенно серьезно закончил старик. Под моим взглядом он поторопился полуразвернуться в сторону.

— В смысле? — от такого ответа мне захотелось потребовать немедленных разъяснений. — Все нормальные, кроме меня, что ли?

— Наверное, — безразлично пожал плечами старик.

— Это почему? — мне даже стало за себя обидно. — У людей разные проблемы случаются. И люди сами разные… Есть вообще преступники — они лучше меня что ли? А есть сумасшедшие — те вообще сами себе не принадлежат. И у них тоже все нормально?

— У этих на душе покоя нет.

— А других причин, чтобы переживать, нет, получается? Надо плясать и песни петь, если не убил никого и с катушек не слетел?! — не знаю, что я хотела доказать. Наверное то, что я вообще умею что-то доказывать.

— А что, остальные всегда поют и пляшут? — дедок снова развернулся ко мне, но без интереса, скорее чтобы просто сменить неудобную позу.

— Нет…

— А с чего решила, что тебе все время весело должно быть?

Мне стало стыдно. Будто я, не имея на то причин, требую себе какого-то эксклюзива.

— Но и плохо если — тоже плохо, — неловко оправдалась я.

— А здесь тебе плохо? — дедушка перевел на меня внимательный, лишенный всякой издевки взгляд. Я от неожиданности потупилась и проглотила обиженный восклик «Плохо!».

— Нет, — честно ответила я.

— А почему, знаешь?

Я помотала головой.

— Потому что здесь трудились до тебя. Лида. Лида сама все сделала. К родителям с уважением относилась. С братом не враждовала. С одноклассниками дружила. Это ведь тоже работа, не повеление сверху…

Мне стало тяжело сидеть. Захотелось, как тряпичной кукле сморщиться, съежиться и ждать, пока меня уберут в коробку с игрушками.

И тут меня кольнуло в груди. Тело встрепенулось, мышцы напряглись, группируясь. Кукла бы так не смогла. А я могу… Значит, я не кукла. Поразительное открытие разлилось в животе теплым светом. Я — не кукла. Значит, можно не ждать, пока меня уберут в коробку. Или ещё что сотворят.

Мне стало легко дышать. Будто лёгкие в груди развернулись. Даже голова закружилась об обилия воздуха.

— Смотри, — дедушка поднес к моему лицу сухую, испещренную глубокими морщинами ладонь. Я непонимающе уставилась на него, но тот не стал ничего объяснять. Тогда я пригляделась внимательнее.

На крепкой стариковской ладони поблескивала искорка. Сначала будто нехотя отражая дискотечные огни, потом разгораясь и будто даже увеличиваясь в размерах до горошины.

— Знаешь, что такое?

Я отрицательно помотала головой.

— Это бутон снежинки, — продолжал дедушка. — Их много зимой по небу кружится. Потом в снежинку разворачиваются. Только не все. Примерно каждый сотый… А знаешь, почему сотый разворачивается?

— Потому, что правда хочет?

Дедушка послал мне снисходительно-добрый взгляд.

— Хотят все. Правда хотят. И даже стараются. А получается только у тех, кто делает.

— Что делает? — я завороженно смотрела на подрагивающую горошину, будто случайно отскочившую от хрустальной туфельку Золушки.

— Этого не знаю, — дедушка развел руками, унося от моего носа крохотное создание. — Каждая, наверное, что-то своё.

Он ловко поднялся на ноги. Я бездумно встала следом.

— Здесь ты тоже можешь остаться, — ни с того ни с сего начал дедушка. — Ничего не случится и мир не рухнет. Этот мир. Про твой личный — не знаю…

Я не знала, что сказать. И надо ли что-то говорить. Просто стояла, придавленная невнятной грустью и непонятным пониманием. И смотрела, как дедушка, не спеша, разворачивается и уходит. Туда, где музыка и смех.

Я снова осталась одна. Мыслей в голове не осталось — будто все ушли за странным стариком. Но от этого и хорошо. С пустой головой легче двигаться. И карабкаться в крутую гору тоже легче.

***

У меня болели стопы. Словно я бухнулась на них всем весом с немалой высоты. Хотя остальные ноги потряхивает отпускающее напряжение. Значит, все-тати ехала.

Я на скользкой поверхности, напоминающей растекшуюся лужу. Вокруг писклявый детский гомон, сливающийся в единый звуковой поток, способный при желании сшибить с ног безо всякого физического воздействия.

Так не бывает… Вернее, так не было раньше. Ещё вернее было, но я успела отвыкнуть. Не знаю, как это объяснить. Только если сравнить с кошачьим мяуканьем, которое в другой стране слышится по-другому.

Мимо меня деловито прошуршал розовый комбинезон на малюсеньких ножках, своими объемами явно превосходящий свою хозяйку. Как следует оценить его мне не дал сильный толчок под коленки — я явно нарушила правила горочного спуска, и мне об этом ненавязчиво, но весьма понятно сообщили.

— Аккуратнее надо! — зло прокричал мне какой-то младшеклашка и унесся прочь, чтобы мгновенно забыть и меня, и это неприятное, но не смертельное происшествие.

А мне совсем не было больно, хотя и лежала животом на утоптанном снегу. Нормальный, неутоптанный, а отдельными снежинками тихо летел сверху, совершенно не обращая внимания на земную суету. Какое тебе может быть дело до суеты, если у тебя, одного и сотни желающих, получилось?

Плевать, что естествознание объясняет процесс образования снежинки безо всяких там «бутонов». Потому что путешествий между временем оно не объясняет вообще. Значит, можно верить без объяснений.

Я поднялась, торопливо отряхнулась и огляделась. Темень, как глубокой ночью. Хорошо, что низенькие, почти декоративные фонари в силах проредить раннюю ночь, серебря и снежные залежи, и только подлетающие к земле снежинки. И не только к земле — многие так и оседают на голых веточках деревьев, даря им белоснежные шубки и заставляющие светить уже своим, личным светом, совсем немного оттеняемым электрическим.

Снегопад становится сильнее. От него уже рябит в глазах, а если долго держать голову запрокинутой, то и можно и в глаз холодом схлопотать. А если идти, то начинает тихо хрустеть под ногами, будто помогая прокладывать путь.

Мой район ничем не примечателен, в городе сотни таких с узкими улочками, магазинами на первых этажах домов и детскими площадками. И все равно его невозможно перепутать с другим. Потому что он мой.

Всего пара кварталов до дома, и это ощущение вселяет в меня чувство такой воздушной радости, что я едва не взлетаю над землей. Ускоряю шаг. И слышу слева от себя звонок колокольчика. Кто-то вышел из магазина, зацепив дверью украшение. Я дернулась в ту сторону, взлетела по ступенькам.

— Скорее, скорее! — по-доброму подгоняла полная симпатичная продавщица. — Сегодня сокращенный день, уже пять минут назад закрыться должны были!

Я одной рукой нащупываю в кармане купюры (краем глаза проверяю — нового хоть образца?), другой хватаю с полки упаковку с тортом. На коробке жар-птица — «Птичье молоко», как любит мама. После коротких раздумий хватаю еще высокую тубу чипсов — гулять, так гулять.

Расплачиваясь на кассе, нащупываю что-то бумажное, но слишком твёрдое и большое для купюры. Ожидая сдачи, машинально тяну за краешек. На меня смотрит огромная снежинка на необработанном, пожелтевшем картоне. Некогда. Потом посмотрю. Сейчас надо хватать добытое и спешить домой.

Интересно, сколько меня не было? Или на моем месте была Лида? А, какая разница. Главное не вписаться в редких тихоходов на узкой дорожке.

Вот из-за высоких «башен» появляется моя четырнадцатиэтажка… Вот и третий подъезд видно… На последнем этаже, слева, горит свет. И я набираю замедлившийся было ход.

***

Открытка старая, кое-где имеющая характерные загибы и буро-желтые полоски. Пахнущая высохшей влагой.

Краешки открытки немного погнулись, один, нижний, даже растрепался до тончайших бумажных ниточек. Но рисунок почти не выцвел и не испортился.

На нем огромная снежинка заменяет маленькой Снегурочке кокошник. У Снегурочки через плечо почтовая сумка, на которой тоже нарисована снежинка. Уже другая. От времени стершаяся и под определенно углом сливающаяся в череп в окружении резных лучиков.

В руке у Снегурочки письмо с красно-синей каймой по краям и портретом Деда Мороза в овечьей шапке.

На другой стороне открытки размашистым неровным почерком выведены убегающие вверх строчки.

«Мир непроста обьяснить. Тогда в него надо повереть. В Новый Год случаюца чудеса для тех кто на своем месте».

[1] Кенотаф - памятник без захоронения