Буй-Тур блюз

НАТАЛЬЯ РЕЗАНОВА

БУЙ-ТУР БЛЮЗ

Ирине Дрыниной – свидетельнице многих рассказанных здесь историй.

В романе цитируются: Борис Слуцкий,

Альфред Теннисон, Марина Цветаева,

Федор Тютчев, Анна Шмит, Максим Горький,

Иосиф Бродский, а также «Ригведа».

Видение в некоей ограде (Весна)

Действительность, видимая впервые, ощущается как фантастика.

Максим Горький

Примерно в конце апреля, когда снег и лед, казавшиеся вечными, испарялись почти мгновенно, а небосвод окутывало нестерпимое сияние, ежегодно в этот город устремлялись толпы людей. В основном это были туристы, нищие и киношники.

Киношников и нищих (как правило, гастролеров из Средней Азии) было меньше, и они ехали сюда работать. Туристы ехали расслабляться и отдыхать. Здесь никогда не было развитой индустрии развлечений, но считалось, что в Итиль-городе и без того весело. Действительно, если пройтись по старому городу, казалось, что местная жизнь - сплошной карнавал. По крайней мере, с весны до осени. Духовые оркестры на перекрестках и площадях соревнуют с рок-группами и просто уличными музыкантами и певцами, на подмостках кривляются клоуны и вышагивают районные королевы красоты, на мостовых самозабвенно, как дервиши, крутятся гимнасты и танцоры. Над рекой плывут воздушные шары и кувыркаются «черные акулы», а над крепостными башнями рассыпаются огни фейерверков. Как будто жители, устав от зимы, спешат за краткий срок оттянуться на полную до прихода нового ледникового периода. И все это с провинциальным простодушием и старательностью. Что, в общем, и привлекает сюда приезжих. Утомленные вечным напряжением столичные жители умиляются тому, как все здесь простенько и мило - даже при уличных разборках до сих пор стреляют из пневматики, а деловые мэны ведут переговоры по своим мобилам, расположившись в трамвайном вагоне.

На самом деле все не так просто. Провинциальность и милота, естественность и непринужденность - под это дело местные срубают столько бабок, что нищим наглым гастролерам и мечтать не приходится. Когда денег не просишь, с ними легче расстаются - эту истину тут давно усвоили. При том жители Итиль-города вовсе не притворяются, что они развлекаются. Они действительно развлекаются. Их естественность - не маска. Так получается. Рельеф либо климат тому виной - бог ведает. Разные эпохи здесь не пригнаны друг к другу, как фрагменты детского конструктора, а переплетаются, как нитки в ковре. И на улицах, среди которых нет ни одной горизонтальной, а все ведут либо вверх, либо вниз, цыгане, и медвежьи поводыри, и монахи, собирающие на построение храма, естественно соседствуют с работягами в мохеровых кепках, прозрачными на просвет живописцами и заморскими гостями в невообразимых одеждах. Впрочем, кто из них кто - еще вопрос. И встретив на набережной толпу юнцов и юниц в зеленом, наяривающих на флейтах и волынках нечто кельтское, никогда с ходу не определишь - то ли ролевики отрываются, то ли ученики школы искусств вышли подзаработать, то ли это делегация из братского Дублина с визитом вежливости.

Да что там эпохи и народы - времена года туда же. С раскаленного, как в Африке, неба внезапно начинает валить снег, температура за сутки меняется градусов на 25. И лишь изумленные птицы и насекомые не знают, что им предпринять. А флегматичные туземцы сидят себе за столиками уличных кафе под полосатыми тентами и попивают винцо, Как будто они где-нибудь в Париже.

– Никакого Парижа не существует, - сказал Шехонский.- Все это заговор литераторов. Вроде Тлена и Укбара.

Девочки захихикали - наверное, решили, что последние слова обозначают что-то неприличное.

– Да брось ты... жара, я понимаю... Лучше скажи - ты про мокруху в Костанжогловском районе писать будешь?

– Нет.

– Тогда я этим займусь. Слушай, какое я начало придумал, - Кутырин вытащил записную книжку.- «Все заказные убийства похожи друг на друга, все убийства случайные выглядят по-разному»...

– Очень смешно.

– Завидуешь. Между прочим, универсальный зачин. Вот и девочки одобряют, правда?

Девочки одобряли. Все они в этих кругах были «девочками» до пенсионного возраста, независимо от количества детей и замужеств. В данный момент их присутствовало в количестве двух: Тоня Буртасова из «Светских Сплетен», навсегда сраженная новостью, что топ-моделей ростом 1,55 м не бывает, и Люба Зыбина из «Городских новостей», одним и тем же возвышенным слогом живописующая визит патриарха в Сараклычский монастырь и открытие новой трамвайной линии в Верхних Пещерах.

Итильские журналисты имели обыкновение обедать в дешевом ресторанчике «Буй-Тур» возле крепости типично северо-итальянского вида - местного кремля. Зодчий - миланец, обнаружив, что покуда он учился у своего Леонардо, все подряды в Москве расхватали более ушлые флорентийцы, утешался тем, что подгонял знакомые ему фортификационные приемы под головоломные особенности местного рельефа. Сделал ученик да Винчи это на совесть - крепость успешно выдержала все штурмы и осады, и гордо сиял на Воротной башне городской герб - буйный тур, сиречь дикий бык. Впрочем, непочтительные горожане уже пару столетий кликали благородное животное «бешеной коровой».

На ресторанчик переименование не распространялось - чином не вышли. И кормили здесь немногим лучше, чем в уличных забегаловках. Цены и относительная близость ко многим редакциям - вот что привлекало сюда пишущую братию. Сейчас, по случаю жары, была открыта веранда, чего обычно весной не делали. За соседним столом Шехонский заметил Славу Замятнина из «Итильской недели», его шефа (фамилия вылетела из памяти) и толстуху Вальдман с ТВ.

А Кутырину он мог бы сказать, что корреспонденту «Новостей культуры» грех пробиваться писанием статей про заказные убийства (хотя по части того, что оно заказное, тоже есть в запасе пара слов). Но не стал. Итиль - город провинциальный, сенсации - и культурные и всякие иные, что могли бы привлечь читателя всея Руси, здесь редки, а столичному корреспонденту, не имеющему вокруг родственников и бывших однокашников, способных подкинуть десятку-другую, тоже кушать хочется.

Однако Кутырин явно понял и сменил тему.

– Странный город, - сказал он, оглядывая площадь.

– Чего в нем странного? Что слово «стрелка» до сих пор обозначает место слияния рек, а не сходку уголовных авторитетов?

– Летом город вызывающе, нагло красивый. И жуткий, мертвенный - зимой. А зимы здесь длинные.

– Просто в сравнении с Москвой здесь плохо освещают улицы.

Кутырин не слушал его.

– Но ты прав в том смысле, что здесь явления сохранили свой первозданный смысл. Когда-нибудь об этом я напишу. Позже. Может, зимой.

– Тебе что, больше нечего делать долгими зимними вечерами? - Тоня скучала, а мужчины не спешили ее развлечь. И подруга не поддерживала. Она в ближайшее время наметила быть верной супругой и добродетельной матерью. С ней это случалось.

Кутырин встряхнулся и начал соответствовать.

К столу подошел Слава Замятнин, поздоровался с Шехонским, и полюбопытствовал:

– Слушай, я где-то слышал, у тебя есть материал по Анне Вельзе... статьи там, сочинения?

– Зачем тебе?

Славе не очень хотелось раскрываться, особенно в виду конкурентов, но деваться было некуда.

– В августе столетие гастролей Шаляпина в Итиль-городе... мы хотим сделать специальный выпуск. А шеф вспомнил, что она тогда была театральным обозревателем.

Кутырин скукожился - не зная календаря местных знаменательных дат, пропустил благодатную тему. Шехонский же отвечал с готовностью.

– Есть такая книга «Театрально-концертная жизнь Итиль-города до революции», издательство «Поволжье», 1963 г. - там перепечатаны все рецензии Вельзе на шаляпинские спектакли. Имеется в основных городских библиотеках, в Балабановской точно, сам там ее брал.

– Ладно, посмотрю. Кстати, о книгах: ты видел, в Москве переиздали Стауница? В серии «Русское философское наследие”.

– А причем здесь Стауниц? - спросил Кутырин.

Мужчины опять трепались о книгах... в прекрасный весенний день, в ресторане. Тоня и Люба презрительно переглянулись.

Шехонский встал, высвободил Славе место - расплатился он уже давно, и вышел. Бросил назад прощальный взгляд. Вспомнилось архивное фото. Когда-то, на том же месте у крепостной стены, где притулился «Буй-Тур», высился Царский Павильон - этакая многократно увеличенная летняя веранда, и там, где сейчас кусочничают журналисты, августейшее семейство, все в белом, наблюдало за народными гуляньями - итильцы и тогда не дураки был повеселиться - и запуском непременных в летнем городском пейзаже воздушных шаров.

Пишущая братия могла бы гордиться такой преемственностью, но почти никто об этом не помнил, впрочем, как и большинство жителей Итиль-города.

Едва он выбрался из благодатной тени кремля на площадь, солнце ударило совершенно злостно. В подземном переходе было немного попрохладнее, но на Преображенской улице оказалось еще жарче. На площади хотя бы ощущалось движение воздуха.

Стауница переиздали, подумать только. А «Книгу Анны» - слабо им. Так оно и к лучшему - Анна Вельзе - его открытие, его епархия, и он не желает делиться со столичными пижонами.

А ведь тогда Анну Вельзе ценили выше, с законной гордостью подумал Шехонский. В те времена, когда русская философия была еще жива, «Философское общество» издало собрание сочинений Анны Вельзе, а не Георгия Стауница!

Н-да, и хотел бы отвлечься, да не получается.

Преображенка лет двести была главной улицей города, хотя пережила несколько эпох - дворянскую, купеческую, официозно-советскую, и длящуюся тусовочную. При том, что дома оставались те же самые. И вон тот дом, весь в замысловатой лепнине, полузакрытой вывесками разнообразных офисов, некогда вмещал в себя, помимо магазина «Роскошь и блеск» (антиквариат и ювелирные изделия), редакцию «Итильского листка». Анна Вельзе трудилась здесь репортером, да и Стауниц, в бытность свою цензором, несомненно здесь бывал. И по возможности резал ее статьи. Без всякого снисхождения.

Исследователь нередко влюбляется в объект исследования. А если объектом является творчество женщины, говорят, любовь невольно переносится на создательницу. Но в случае с Анной Вельзе эта опасность не грозила. Шехонский видел ее - на снимках редколлегии «Итильского листка» (она никогда не фотографировалась одна).

К моменту создания «Книги Анны» ей было под шестьдесят. Но она не была хороша и в молодости - маленькая, толстая, как колобок, круглое щекастое лицо с глазками-щелочками, на затылке - кукиш из жидких волос. Даже за гувернантку из приличного дома не сойдет, несмотря на дворянскую кровь. Разве что за экономку. Или кухарку. Она могла стать экономкой - эта дочь ссыльного чиновника-растратчика, с юных лет вынужденная зарабатывать на жизнь. Но предпочла первой из женщин в здешних краях освоить профессию репортера. С точки зрения газетчика, карьеру она сделала неплохую. Ее уважали, с ней считались, ее много печатали. Но в нее не влюблялись. А Стауниц, похоже, ее просто ненавидел. Даже странно. Мог бы, казалась, проявить к ней большую снисходительность: оба немцы, оба католики, оба дворяне, оба чужие в этом городе... Так нет же. И когда после смерти Анны начали издавать ее сочинения, Стауниц сумел бы наплевать на авторитет Соловьева и Бердяева, чьими усилиями это предпринималось и употребить свои цензорские связи, дабы запретить публикацию. Только Стауниц тогда уже был в Петербурге, и его больше интересовал «Мир искусства”.

Бедная Анна! Ей следовало бы родиться в Германии, не позже ХIII века, там и тогда образованных визионерок уважали. Она бы возглавила женский монастырь, ее философские трактаты переписывались бы на пергаменте благочестивыми писцами, украшались изысканными миниатюрами. И ее чтили бы наряду с Хильдегардой фон Бинген и Геррадой фон Ландсберг. Анна фон Вельзе - чем хуже? А ей судьба назначила русскую провинцию пустопорожнего времени и даже если она зацепила серебряный век по касательной, все равно усилия Соловьева и Бердяева пропали даром. Если Анну Вельзе и помнят, то благодаря тому, что она ненавидела, и что давало ей кусок хлеба - театральному репортерству. Еще одна насмешка судьбы.

А «фоном» стал ее гонитель, когда разочаровавшись в «Мире искусства», покинул немытую Россию и перекинулся из Георгия Матвевича в Георга-Матиаса. Жил в родной Остзейщине, потом строил антропософский храм, потом ручкался с фюрером (а чем он хуже Хайдеггера?) и благополучно помер в Швейцарии от язвы желудка. А теперь, стало быть, попался на зубок столичным издателям. Чем хороши покойники - они не просят гонораров...

Что ж, зато Анну можно разрабатывать в тишине и тайне, не шустря и не опасаясь конкурентов. А для прочих чувств есть живые девушки. В данный момент это была Лапуся (прозвище от фамилии Лапченко ей налепили однокурсницы - в этом году она заканчивала университет). Лапуся, любительница «бродилок» и ликера «Айриш мист». Помимо длинных ног и округлостей на нужных местах, у нее было кое-что в голове, вдобавок, будучи, как и Шехонский, потомственной горожанкой, она ненавидела дачные радости и даже в жару не требовала выездов на природу. А это создавало фундамент для продолжительных взаимоотношений.

Но как жарко-то, задохнуться можно! Не иначе, дело кончится метелью и снегопадом, как в прошлом мае. Жуткая была картина: только что стояла теплынь, и вдруг снегу по колено, провода рвутся от снега и с каждым порывом ветра в лицо, вместе со снежной крупой, летит яблоневый цвет. Но в этакую духоту и вспомнить про такое приятно.

В ожидании, пока станет прохладнее, большая часть поющих-пляшущих- музицирующих группировалась по тенистым переулкам, лишь особо стойкие бессменно пребывали на Преображенке, вроде старого уличного певца по прозванию Фаринелли-кастрат. Согласно популярной легенде, это был спившийся оперный тенор. Фаринелли застолбил на Преображенке две самых хлебных точки: у рыночных ворот и у парадных дверей Федерального банка, и кочевал от одной к другой. Сегодня он оставил рынок в покое и стращал банкиров арией «Мой час настал, и вот я умираю».

И, конечно, на своем месте были художники. Живописцы, резчики, ювелиры и прочая толкались здесь с утра до сумерек, ожидая покупателей. Жара их не пугала. Вот дождь - другое дело.

Толкучка художников занимала на Преображенке квартал между перекрестком с Алатырской и Велесовой горой. Место было выбрано, поскольку вдоль всего квартала тянулась высокая чугунная ограда старинного литья. За ней в глубине двора тянулся двухэтажный длинный дом - бывшее здание окружного суда. До прошлого здания художникам не было дела, а на решетке, как на витрине они размещали свои шедевры.

Шехонский привычно подошел, чтобы посмотреть на этот «вернисаж». Интерес его был примерно того свойства, с которым большинство людей бросают взгляд на заголовки за стеклом газетного киоска - ну что новенького?- и в конечном счете ни одну газету не покупают. Но на сей раз он по крайней мере остановился. Среди открыточных натюрмортов и пейзажей (авангарда здешние покупатели не признавали ни под каким видом), мясистых красоток в одеждах и без, портретов российских императоров, А.С. Пушкина и лошадей, а также императоров и А.С. Пушкина верхом на лошадях, на ограде разместился странного вида триптих, выписанный в гиперреалистической манере. На первой картине была улица с домами европейской архитектуры. И застилал ее туман, настолько сильный, что несмотря на дневное время, во многих домах горел свет. В сторону противоположную зрителю, отъезжал кэб, в точности такой, какой показывают в детективах. Стало быть, Англия, может быть, Лондон... отсюда и туман. Вторая картина изображала ту же улицу, но - с другой стороны, и вероятно, спустя несколько минут. Кэб успел отъехать немного дальше. На переднем плане, спиной к зрителю, была женщина, одетая по моде начала ХХ века. Она пригнула голову, под мышкой левой руки у нее был зажат зонтик, правая рука согнута в локте.

Третья картина представляла ту же сцену - но с противоположного ракурса. Теперь было видно, что женщина поправляет густую вуаль на шляпке - это объясняло и наклон головы, и согнутую руку. В некотором отдалении был виден идущий прочь от женщины полицейский. Шехонский обратил внимание, что лица всех персонажей - кэбмена, женщины и полисмена не были показаны. Он хотел было спросить продавца, что это значит. Но рядом с триптихом никого не было. Вероятно продавец (автор или кто там еще) отошел попить пива, или, наоборот, отлить. А уворовать отсюда картину, конечно, можно, но как-то не принято. Расспрашивать стражей соседних картин было лень, и оставалось предполагать, что:

1) Художник свихнулся на Шерлоке Холмсе, докторе Джекиле, Джеке Потрошителе и прочей викторианской дребедени.

2) Художник работает для кино и привык делать раскадровку (камера отъехала, камера сделала разворот). Предположение вполне логичное, учитывая, что в городе сейчас зависает пара-тройка съемочных групп. А что в Итиль-городе снимают чаще всего? Правильно, исторические детективы - это модно.

И, наконец.

3) Художник просто ленится изображать лица, поскольку это требует дополнительного времени и труда.

Итак, все вполне объяснимо. Странное же, ирреальное ощущение вызвало сочетание сумрачной, туманной атмосферы картины и очень яркого, до рези в глазах, освещения на Преображенке. При том, что вся эта свирепая яркость была естественной. Такая весна, господа. Поневоле цепляет за душу сырость и мокрый туман на картинах.

Тем временем из проулка вынырнул еще один популярный итильский персонаж - фотограф Брандмауэр. Он вечно пребывал в поисках интересного кадра, и передвигался бегом, как будто опасался, что этот кадр может от него удрать. Мало кто в городе не видел его долговязую фигуру в джинсах и жилете с 49 (или 149) карманами, ни один из которых не пустовал. Говорили, что Брандмауэра не трогали даже местные братки, когда он рассекал вблизи их сходбищ. Все знали, что его не интересует ничего, кроме цвета и ракурса. Впрочем, неизвестно, будут ли братки столь же миролюбивы после вчерашнего... Однако и Брандмауэра держать за совсем блаженного не стоило. Когда он не снимал (например, если в городе полностью отключали уличное освещение, что зимой случалось нередко), и садился выпивать с приятелями, то становился почти нормален.

Вооружение Брандмауэра могло быть легким - малая камера и разные феньки, распиханные по бесчисленным карманам. И тяжелым - огромный холщовый мешок, куда он складировал большую камеру и треногу. Сегодня он был при малом. Выбежал на середину улицы, замер. Привлекли его внимание те же картины, что Шехонского, или какие-то другие, но Брандмауэр сделал стойку, ухмыльнулся - блеснули на солнце белые зубы в темной курчавой бороде. Яростно защелкала камера, нацеленная на ограду, картины и художников.

Не поздоровавшись с Брандмауэром (тот был в состоянии рабочего транса и все равно бы его не узнал), Шехонский двинулся дальше. Он свернул через квартал на улицу, уводившую на очередную гору. Именовалась гора Шведской. Дело в том, что в конце того периода, когда Итиль представлял собой исключительно военную крепость на восточных рубежах, то есть в ХV - ХVIII веках, верховные власти заимели привычку ссылать в этот город пленных, захваченных на западных фронтах - литовцев, поляков, шведов. Они зачастую жили вольно, обрастали семьями, и, получив свободу, как правило, оставались в Итиле, заселяясь на этой горе. В Х1Х веке рубежей здесь уже не было, а привычка ссылать осталась, только военнопленных сменили политические. Их стараниями Итиль приобрел репутацию очень мрачную места и вообще тюрьмы народов. Нынче, глядя на окружающее беснование жизни, вспоминать об этом было презабавно.

К нынешней Шведской горе всяческие военнопленные и узники совести имели такое же отношение, как к шведской стенке. Но именно здесь располагалось информационное агентство «Ареал№, где работал Шехонский.

В отделе на месте парился только Володя Перемазов.

– Приперся? - недовольно осведомился он.

Перемазов получал зарплату побольше, и мог позволить себе толику сознательности. Кроме того, по ресторанам обедать он не ходил, поскольку был обременен двумя детьми школьного возраста, и экономил, обходясь бутербродами.

– Жара, - неопределенно отозвался Шехонский, включив компьютер. Этим словом можно было объяснить все, что угодно, а рассказывать, как глазел на ограду с картинами, почему-то не хотелось.

– Угу. Как будто не май, а июль. А пару недель назад еще снег лежал. Кстати, ты заметил, что несмотря на все эти вопли о глобальном потеплении, зимы становятся все дольше, и снега выпадает все больше?

Шехонский кивнул.

– Кстати, - не унимался Перемазов, - ты не помнишь, кто сказал, будто к холоду нельзя привыкнуть? Нансен? Или Амундсен?

– Не помню. Но кто бы ни сказал, он в этом разбирался.

При отсутствии кондиционера разговоры о зиме и холоде освежали не хуже воспоминаний о прошлогоднем снегопаде. Однако пора было заниматься делом. Перемазов шваркнул на стол кипу факсов, пока Шехонский просматривал электронную почту.

Ничего важного, или хотя бы заслуживающего внимания среди сообщений не было. Единственное, что несколько развеселило обоих - информация о том, что завтра в Балабановской библиотеке открывается международная конференция «Хазарское наследие в Итиль-городе и его окрестностях”. И Шехонский, и Перемазов были согласны, что никаких хазар здесь сроду не было, если не считать Яши Пеппера с гуманитарного факультета. Но хазары сейчас в большой моде, спасибо этому сербу, и под них можно срубить хороший грант, особенно у тупых американцев.

– А ты бы все-таки сходил, - сказал Перемазов, когда они исчерпали запас хохм по хазарскому поводу. - Завтра все будет исключительно про мокруху на Староканавной. Не будем подавать образ родного города однобоко. А больше идти некому. Бусин в отгуле, у Люды опять ребенок болен.

«Что же сам не сходишь?» мог бы спросить Шехонский, но не стал. Ясно же - не к лицу и не по летам заниматься такой белиберденью.

– Сходи... Можешь до обеда сюда не являться. Отмсти неразумным...

– Уговорил.

После шести, когда закончился рабочий день, народу в центре города еще прибавилось, благо пресловутая жара сошла на нет. Но художники на Преображенке уже свернули свой базар, и прутья ограды сиротливо сиротливо зияли первозданной пустотой.

А вот Брандмауэра Шехонский увидел снова. Отрезок улицы до трамвайной остановки они с Перемазовым прошли вместе, и там, на углу у очередного ресторанчика за столиком под навесом увидели фотографа, отдыхавшего от трудовых подвигов. Компанию ему составлял Колян, дизайнер из «Черного пруда”. Судя по коньячным бутылкам на столе, платил фотограф. Художник категорически предпочитал водку - это Шехонский помнил, в отличие от его фамилии.

– Что-то «Черный пруд» давно ничего не издавал, - сказал он.

– У тебя что, склероз? Они года два как не издательство. Мрут книжные издательства, одно за другим. Компьютерные игрушки лепят...

Лицо Брандмауэра, и без того загорелое, в тени навеса казалось совсем темным. На сей раз, в отличие от прошлой встречи, он заметил сотрудников «Ареала» и отсалютовал им стаканом.

– А! Гуманитарный факультет! Узок их круг, страшно далеки они от народа... - коньяк отправился в глотку фотографа, физика по образованию.

Колян на шутку никак не прореагировал, благо был, при столь же солидной бороде, значительно моложе Брандмауэра. Лапусю, наверное, это тоже не рассмешит, подумал Шехонский. Им не вбивали со школьных лет, как опасно будить Герцена...

Однако при встрече с Лапусей он в этом усомнился. Она все еще фыркала от возмущения, вспоминая только что закончившийся семинар.

– Этот старый хрен достал уже со своей «осознанной необходимостью» Я ему говорю: мало ли что Энгельс писал! Бердяев вон утверждает, что свобода никак не может быть осознанной необходимостью, потому как свобода и необходимость несовместимы. А он надулся и говорит: «Я вам это припомню».

– И припомнит. Я его знаю, сам у него учился. Для старика классики марксизма это святое. А тебе, между прочим, диплом скоро защищать.

– Ну и наплевать. Прорвемся! В случае чего, в Балабановской библиотеке и без диплома возьмут - у них вечно людей не хватает.

Шехонский посмотрел на нее с удовольствием. Библиотечных девиц - в его глазах, по крайней мере, Лапуся мало напоминала. Ладненькая, с легкой россыпью веснушек на лице. Темные от природы волосы она подкрашивала рыжим. Одета Лапуся была в джинсы и футболку с надписью: «If the truth not here, fuck it!” К счастью, дедушка профессор знал только русский язык, да и то в ограниченных пределах.

– Ладно, куда пойдем?

Перебрав несколько маршрутов, они остановились на ирландском баре (себе - порцию Tullamore Dew, Лапусе - любимого ликера) а затем направились в продвинутый кинотеатрик «Семаргл», никогда не осквернявший экранов своих голливудскими блокбастерами. Мысль о том, чтобы выбраться на природу, не могла посетить никого из них независимо от времени года. Когда они снова вышли на улицу, народное гулянье тихо сошло на нет. Может быть, потому, что транспорт в вечернее время в Итиль-городе работал плохо, а точнее, за исключением редких трамваев, вообще не работал, и обитателям Заречья, желавшим попасть к себе домой, приходилось отбывать до темноты. К тому же, улицы почти не освещались. Сейчас, в отличие от зимы, это не раздражало, наоборот, для прогулки с девушкой создавало подходящую декорацию. В подземном переходе припозднившийся музыкант выводил на скрипке какой-то романс. Он и днем, наверное, играл, но тогда его заглушали множественные конкуренты. Теперь они исчезли. Мостовые, где недавно толпились, пели, танцевали и просили милостыню, были пусты. На них ложились ровные прямоугольники света из окон.

– Как картины, - сказала Лапуся.

– Что? - Шехонский вспомнил ограду.

– Ну, окна...

– При чем тут картины?

– Знаешь, мне недавно приснился сон... будто я иду по набережной, где старый музей, помнишь. На улице уже темно, а в музее горит свет, и в окнах видны картины. Очень ярко и отчетливо. Как будто каждое окно и есть картина... тьфу ты, черт, каждая картина и есть окно. И в них можно заглядывать. Но поскольку я за стеклом, то это безопасно. Бред, правда?

– Ярко выраженный художественный бред, - согласился Шехонский. Он уже готов был рассказать про сегодняшние картины, но его отвлек новый освещенный объект - газетный киоск. Собственно, освещался не киоск, а огромный плакат выставки «Живые рептилии», но заголовки газет тоже были видны хорошо. И Шехонского потянуло к ним из профессионального любопытства. «Библиотека Ивана Грозного открывает свои тайны» (опять! сколько можно?). «Фирма «Ритуальные услуги” - новый офис”. Самый большой заголовок был «Кровавая бойня на Староканавной». Кто-то из местных перешустрил Кутырина, обойдясь без постмодернистских штучек.

Шехонский угадал относительно того, что в ближайшие дни эта новость будет любимой жвачкой местных СМИ. Они с Лапусей смогли оценить это уже утром - Лапуся оставалась ночевать у него, поскольку Шехонскому не надо было спешить с утра в агентство. Покуда Лапуся варила кофе (они оба не переносили растворимого - это тоже сближало), Шехонский включил радио. И оттуда полился поток комментариев, тон которых был скорее радостный: вот мы уже, как большие, у нас, будто в столице, заказные убийства происходят!

– Ты тоже думаешь, что это заказуха? - спросила Лапуся, когда ответный бубнеж милицейского чина сменили воплем группы «Total recoll”.

– Господи помилуй! Сто лет назад, когда здесь действительно крутились большие деньги, и то заказных убийств не было. А сейчас - какие деньги? Видимость, виртуальная реальность по жизни. Заказные убийства в Москве, в Питере. Но у нас? Да еще в Костанжогловском районе, в этом гнездилище победившего пролетариата? Ребята с рынка попили бодяжной водки, немножко постреляли друг другу в голову - и все. - Увлекшись, он добавил. - И вообще, единственное достойное внимания убийство в нашем городе произошло как раз без малого сто лет назад. Между прочим, неподалеку от нашей с тобой alma mater.

– Как это? - Лапуся, приунывшая было во время обличительной речи приятеля, снова взбодрилась.

– О Боже, и чему вас только теперь учат. Истории города не знаете! - Тут Шехонский притворялся. Он сам узнал об убийстве, лишь когда рылся в подшивках «Итильского листка» в поисках статей Анны Вельзе.

“ Total recoll” отвопили свое, и Шехонский взглянул на часы.

– Цигель! Пойдем, по дороге расскажу.

По пути, однако, он развивал прежнюю тему.

– Как хорошо, что Итиль-город никогда не был столицей. Иначе на кого бы были похожи наши журналисты. Сейчас - такие милые люди...врут, конечно, но это профессиональное... но никакого поливания дерьмом из брандспойта, и никакого лизания задниц у начальства... за неимением задниц подходящего формата...

– Ты обещал про убийство, - затребовала Лапуся.

– Ладно, обещал, так обещал. Где была редакция «Итильского листка», я тебе показывал.

– Ну.

– А на первом этаже располагался магазин «Роскошь и блеск». Профиль - соответственно названию. И владела, а также управляла этой роскошью купчиха Ульяна Морельщикова - богатая бездетная вдова тридцати шести лет.

– Ага, крутая бизнес-леди.

– Да, говоря современным языком. И вот однажды, прекрасным весенним днем эту крутую даму нашли в квартире при магазине с простреленной головой. Накануне было воскресенье, и Морельщикова отпустила прислугу. Дверь была заперта. Орудия убийства не нашли. Что характерно - не было никаких следов ограбления. Хотя, как ты понимаешь, и в квартире Морельщиковой, и в ювелирном магазине было что пограбить.

– А дальше что?

– А дальше - ничего. Газеты, ранее единодушно утверждавшие, что ограбления не было, разделились. «Волжский вестник» возвестил, что из квартиры Морельщиковой пропал золотой браслет. «Итильский листок» еще издевался над конкурентами - стоило, мол, убивать из-за несчастной браслетки, когда кругом полно бриллиантовых колье и картин первоклассных художников! Придумайте чего покруче! Потом вдруг погнали волну, что это самоубийство... Хотя никто в городе этому не поверил - исходя из того, что Морельщикову хоронили со всеми подобающими обрядами. А потом газеты перестали об этом писать. Похоже, дело спустили на тормозах.

– А что написала по этому поводу Анна Вельзе?

Отношения Шехонского дошли до такой степени близости, что он рассказал ей об Анне, чего ни с одной прежних подружек не позволял.

– Анна ничего не написала. Ее уже два года как не было в живых.

– – Грустно. - Они подошли к особняку в лепнине, и Лапуся задрала голову. - Вот здесь это было?

– Не туда смотришь. Я же сказал - наверху была редакция. Морельщикова арендовала первый этаж.

– Арендовала? Послушай, если она была такая богатая, почему не купила весь дом?

– Не знаю. Наверное, так было дешевле. Уж если «Итильский листок» мог позволить себе здесь помещение - а их вечно штрафовали...

Лапуся не слушала. Она остановилась, вглядываясь в высокие окна фасада.

– Наверняка внутри все перестроено, – предупредил Шехонский ее вопрос. - Так что картину преступления ты вряд ли восстановишь.

– Почему же. Спорим, - на Преображенку выглядывал магазин, а квартира смотрела во двор. - Она попыталась заглянуть туда же, наткнулась на запертую решетку, явно не царских времен, отступила. - Неважно. Что я, наших дворов не знаю? Там в липах и сирени целый полк киллеров спрятать можно. Со двора и стреляли, через окно. Не зима же была, сам сказал, окно могло быть открыто. Потому и оружия не нашли, и ограбления не было.

– А повод?

– Тоже мне, бином Ньютона. Случайно, что ли дело замяли? Разве мужики потерпят, чтобы женщина их превзошла? Скинулись купчишки итильские на почве мужской солидарности, наняли киллера и убрали бизнес-тетеньку, чтоб другим неповадно было. А говоришь, заказных убийств не было. Известно же - исполнителей никогда не находят.

– Лапуся! Сто лет назад феминисток в наших благословенных краях не водилось. Зато купчих и фабрикантш было немало. И никто их не убивал. Вообще в те времена не было принято убивать конкурентов. Разорить, по миру пустить, в долговую яму посадить - это всегда пожалуйста, но «заказывать» - ни-ни! - Он посмотрел на часы.- Лучше подумай, как на вечер договоримся... если у тебя нет других планов.

Оказалось, что Лапуся нынче рассчитывает освободиться пораньше, а планов у нее и вовсе никаких нет. Поэтому Шехонский отдал ей запасные ключи от квартиры, и они распрощались.

Как и оказалось, семинар по хазарскому наследию оказался полной чушью. Но Шехонский честно досидел до перерыва, внимая докладу какого-то математического лингвиста о том, что топоним «Макарьев» происходит от хазарских слов «малка», то есть царица, и «риму» - тур. Яша Пеппер тихо приткнулся в уголке, его оттопыренные уши алели не то от ужаса, не то от стыда.

В перерыве Шехонский подошел к нему.

– И что ты обо всем этом думаешь?

– Не для печати! - быстро предупредил Пеппер.

– Ты меня знаешь.

Пеппер со вкусом матюгнулся.

– Тогда каким же образом наш университет сумел получить этот грант?

– Я же сказал - не для печати!

– А я обещал.

– Американцы же! - диагностировал Пеппер. - Они явно перепутали Итиль-город с городом Итилем, который был примерно там, где сейчас Астрахань. Он и вправду был хазарский, только его уже тысячу лет как нету. Хотя по описанию был один в один как наш. На правом берегу Волги, высоком - собственно город с крепостью, на левом, пологом - ярмарка. А этим - верховья Волги, низовья Волги, тысяча лет - сюда, тысяча лет - отсюда, какая разница.

– Но ты бы мог указать на ошибку.

– Что я, дурак?

Шехонский согласился, что Пеппер не дурак, но поинтересовался:

– А если они материальных свидетельств потребуют. Скажем, по результатам раскопок?

– Ты что, родных сограждан не знаешь? Будут бабки - они и хазарскую крепость на месте кремля нароют, и библиотеку Ивана Грозного с хазарским словарем...

На этом Шехонский счел свою миссию в библиотеке законченной. В «Буй-Туре» засиживаться не стал, благо имелась надежда, что сегодня Лапуся приготовит полноценный ужин. Она была, кстати, по воспитанию, вполне домашней девочкой, ее родители жили здесь же, в Итиль-городе, и в общежитие она отселилась исключительно ради независимости. Но даже пять без малого лет в общаге не убили в ней кулинарных талантов.

– Наталья шум не поднимет, что тебя вторые сутки нет? - спросил Шехонский, когда они сидели на кухне. Натальей звали соседку Лапуси по общежитию.

– Спохватился! Наталья сама испарилась. Она и раньше брала академический, сейчас, наверное, тоже. К нам другую девицу подселили. Лику Одноглазову. Это нечто! Третий курс, и до сих пор считает, будто хронотоп - это город на Украине. А уж сколько ей пришлось объяснять, что homo еrectus - это совсем не то, что она думает...

– Ну и напрасно! Поломала девушке личную жизнь...

После ужина Лапуся загрузила тарелки и чашки в мойку. Посуду она предпочитала мыть сама, так же, как готовить, из святых убеждений, что «женщина всем делает лучше», и в данном случае Шехонский не стремился лишать ее иллюзий. Не отрываясь от полезного труда, она полюбопытствовала,

– Так кто же все-таки убил купчиху Морельщикову?

– Я же говорил - это осталось неизвестным.

– Мало ли... А тебя какая версия?

– Она была красивой и далеко не старой женщиной. Ревность, несчастная любовь... Поэтому квартира с магазином и не были ограблены. И даже пропавший браслет, если таковой пропал, в эту версию укладывается.

Лапуся фыркнула.

– Я всегда была уверена, что дамские романы сочиняют мужчины. Ревность, как же! А почему тогда дело замяли? Разве что...– ее осенило новое соображение - любовник Морельщиковой принадлежал к таким высоким сферам, что ради его репутации дамочку и грохнули. Или он сам ее грохнул, а его отмазали.

– Мне шьешь дамский роман, а сама сочиняешь статейку для «Светских сплетен». Какие такие высшие сферы в Итиль-городе начала ХХ века? Губернатор? Городской голова? Полицмейстер? Ты хоть представляешь себе этих старых перечников?

– А может, это были родственники? Какие-нибудь двоюродные братья. Из верности домостроевскому укладу жизни. Чтоб не важничала.

– Морельщикова была вдовой. А вдовы, в отличие от замужних женщин, вправе были вести свободный образ жизни.

– Тогда - из-за наследства. Детей-то у нее не имелось. Тут уж грабить было себе в убыток!

– А почему - опять-таки - дело закрыли?

– На лапу дали, кому следует!

– Тут никакого наследства не хватит... Ну, кажется, мы перебрали все возможные версии. Кроме, разве что, политического убийства. Но его к этому делу не шили. Иначе в «Итильском листке» бы написали. - Шехонский задумался. - А кстати, странно, что его не шили. Трауберг искал крамолу везде, где мог.

– Кто такой Трауберг?

– Тогдашний полицмейстер.

– Старый перечник?

– Что старый, то старый, Итиль-город был его последним назначением. А послужной список у него был - ого-го. Его называли «Трауберг-вразумитель». И если бы в деле Морельщиковой замешалась какая-то политика, он бы в него зубами вцепился.

– А так зубки-то пообломал. Убийцу не нашел, дело закрыл - и на пенсию?

– В отставку. А больше делом Морельщиковой никто не занимался.

Лапуся надолго замолчала, полностью посвятив себя вытиранию тарелок. Но, убрав посуду в шкаф, заявила.

– Вот ты бы это дело и раскрыл. Или притворился, что раскрыл. Исторические детективы - они сейчас в большой моде. А тут материал дюже богатый. Исторично, патриотично, э-э-э... мистично. Накатал бы романец, продал, а с гонорариев мог бы издать что-нибудь серьезное. Книгу об Анне, например.

– Вот он, убийственный практицизм современной молодежи. Я думал, ты меня из интереса к истории города пытаешь, а тебе бы все к деньгам повернуть. - Шехонский произнес это без всякого осуждения, скорее, наоборот. Практичность Лапуси ему нравилась.

– Тоже мне, Мафусаил!

– Я тебе покажу Мафусаила!

Литературно-исторический разговор перешел в смешки, визги и шутки с поминанием тайных мечтаний злосчастной Лики, а затем к воплощению мечтаний в жизнь. И больше ни вечером, ни ночью, и даже утром убийства, тайны, философы и полицмейстеры более в разговоре не возникали.

Но днем, когда в работе наметился просвет, Шехонский, сам не зная зачем, выгреб из ящика рабочего стола папку с вырезками о деле Морельщиковой.

Это были ксерокопии статей из «Итильского листка» и «Волжского вестника». Несколько лет назад, когда он только увлекся творчеством Вельзе, Шехонский старательно собирал все материалы, имевшие хотя бы косвенное отношение к Анне. И убийство купчихи заинтересовало его потому, что случилось в том же доме, где располагалась редакция. Тогда Шехонский и скопировал то, что нашел в подшивках газет, хранившихся в Балабановской библиотеке. Потом решил, что надо себя ограничивать, и даже не вогнал данные в компьютер. Теперь, перечитывая, он припомнил некоторые подробности, о которых не рассказал Лапусе.

Во-первых, у Морельщиковой были родственники, два двоюродных брата - купцы Лыковы. Так что версия об убийстве ради наследства приобретала реальные очертания. Правда, именно Лыковы обратились к губернатору с прошением о скорейшем расследовании «богопротивного и чудовищного преступления» и наказании убийцы. Что еще ничего не доказывало.

Во-вторых, Морельщикова, помимо магазина, унаследовала от мужа каменный дом в Косом овраге. Но бывала там крайне редко, при том, что внаем не сдавала.

И в-третьих. Полицмейстер фон Трауберг поначалу с энтузиазмом взялся за дело, заявив, что разыскать злодея не составит особого труда.. Однако как раз полицмейстера «Итильский листок» обвинял в том, что следствие было закрыто. Даже не обвинял - ехидствовал: мол, вооруженных убийц словить - это не казачков с нагайками супротив студентов посылать, тут доподлинная храбрость нужна, да и головой думать надо. Благонамеренный «Волжский вестник» на этот счет помалкивал, но оправдать действия полицмейстера, вопреки своему обыкновению, не пытался.

Да, Трауберг... Шехонскому приходилось читать о нем. Прозвище свое полицмейстер получил недаром. Он много где вразумлял население. И в Польше, и в Малороссии, и на Кавказе. И везде успешно. А от нас сам запросился в отставку. Начинал он свою карьеру во время Крымской войны, в контрразведке, значит, на тот момент он был совсем старый. Устал, запросился на покой? Или его отсюда выжили?

Похоже, за недолгое время службы в Итиль-городе Трауберг восстановил против себя всех - от либеральных репортеров до «зубров» из городской думы, от босяков до миллионеров. Итильцы крайне не любят, чтобы их вразумляли. А может, просто потому что чужой. Немец.

Хотя Анна тоже была немкой.

И Стауниц.

Не слишком ли много немцев для России, как сказала бы урожденная принцесса Ангальт-Цербстская.

Ладно, Бог с ними со всеми. А то, право, как будто в самом деле собрался роман сочинять.

То-то и оно.

Романы - сочиняют. А его специальность - факты. Реальные. Даже если эта реальность прочно связана с мифами и религиозной философией.