Быль о двенадцати

В стужу — цвет, в жару — мороз,

Ветер весть с полей принес:

Коли время сбилось с круга,

Ворожей страшнее вьюги.

Такая стояла зима, что, казалось, сам чёрт не сделал бы хуже пакости. Мороз не просто щипал — он, злыдень этакий, кусался, как голодный цепной пёс, которого ребятня задразнила костью. Ветер выл так, что чудились стоны живых душ, хотя вокруг лежал лишь снег, снег и снег…

В детстве Ясь верил, что это ступает за тобой сама Зима, но если обернуться — увидишь лишь собственные следы, уже заметённые позёмкой. Бабка говорила: «Не озирайся в Метель-Чаровницу, а то она лицо твоё запомнит».

Бабка много чего говорила. Например, что парню с глазами цвета первой листвы дорога одна — в товарищество, к таким же меченым, к ворожеям. И что лучше уйти самому, чем ждать, пока за тобой придут. Не товарищи придут — те только зовут. Придут другие: княжьи люди с серебром и цепью, или лихие с верёвкой и мешком.

Сейчас Ясь, которого в товариществе звали Кветень за его дар цветущего месяца, стоял на коленях в снегу и пытался не думать о бабушке, о Зиме, и о том, что делать собирался — нельзя.

Руки, покрасневшие, загрубевшие от холода, были погружены в сугроб по самые локти, словно он искал там, в ледяной глубине, потерянный клад. Пар валил от сбившейся на затылок шапки. Зубы выбивали дробь, но губы упрямо шептали:

— Ну же… Живая водица, матушка-землица… Проснись, родимая… — шепот его срывался на хрип. — Проснись. Хоть ягодку… Хоть листочек… Там в деревне детишки пухнут…

Ясь закрыл глаза.

Он помнил, каково это — чувствовать силу. Тогда, когда сила впервые пробудилась в нем, ему едва минуло четырнадцать, он очнулся от того, что вся кровь в жилах пела, как поёт ручей, ломающий последний лёд. Он вышел во двор — и под его босыми ногами расступилась грязь, обнажая ещё бледные, скрученные стебельки. Одуванчиков. Десятки. Сотни. Они лезли из земли, будто торопились обняться, будто он был им отец и мать, будто ждали его всю свою цветочную вечность.

Мать закричала. Бабка заплакала — а она не плакала даже когда деда хоронили.

— Товарищество, — сказала бабка, вытирая лицо подолом. — Ищи товарищество, внучек, или тебя найдут те, от кого не сбежишь.

Он нашёл. Или его нашли. Теперь — какая разница.

Ныне же доживал последние свои дни стужень, и до кветеня было далеко. Три месяца — целая пропасть. Но Ясь не желал ждать.

Он положил ладонь на колючую ветку. Ворожею кветеня положено будить землю, гнать соки по стволам, отпирать ключами вешними земную твердь. Но сейчас твердь была как камень могильный. Ясь потянулся внутрь себя, туда, где должен был теплиться его дар — солнечный зайчик, запах талой воды, звон капели.

— Я знаю, что ты там, — проговорил он, обращаясь к мёрзлой земле. — Я знаю.

В товариществе его учили: сила ворожея — ему не слуга. Она приходит и уходит вместе с месяцем, как приливы и отливы того синего моря, которого Ясь никогда не видел, но о котором рассказывал Всеслав — ворожей червеня. Пытаться удержать силу или призвать её раньше срока — всё равно что голыми руками ловить рыбу в полынье: ухватить-то ухватишь, да только руки отморозишь.

Или утонешь.

Но.

Ясь был молод — семнадцать зим за плечами. Ясь был упрям — бабка говорила, что характером он пошёл в прадеда, который однажды переспорил лешего и выиграл себе право ходить через его урочище. И Ясь был глуп — но это он поймёт позже, много позже, если доживёт.

Он собрал волю в кулак.

Там, глубоко внутри, где обычно в кветень месяц ворочалось что-то огромное и тёплое — сейчас было пусто. Нет, не пусто — холодно. Будто в том месте, где жила сила, зиял колодец, забитый льдом до самого дна.

«Но подо льдом всегда есть водица, — подумал Ясь. — Должна быть».

Он потянулся вниз, в себя, в этот внутренний колодец. Вообразил, как тянется к чему-то зелёному и живому, как буравит смёрзшуюся землю, как…

Боль.

Она пришла не сразу — сначала было только сопротивление, будто он толкал дверь, заваленную с той стороны. А потом дверь подалась — и его тряхнуло.

Ясь повалился на бок. В ушах зазвенело, словно кто-то ударил в набатный колокол прямо над головой. Снег под коленями зашипел, но не растаял, а стал ледяной коркой. Во рту стало солоно — он прикусил язык или губу, не понял.

— Дурень! — голос раздался из-за спины — низкий, хриплый, с той особой ноткой усталости, которая бывает у людей, что слишком много повидали на своём веку. — Ой, дурень, голова садовая! Ты что ж это смерти ищешь? Али кровь молодая в жилах играет?

Ясь не обернулся. Не потому что помнил бабкины наговоры про Метель Чаровницу, — просто не было сил.

Чья-то тяжелая рука в грубой кожаной рукавице схватила Яся за шиворот и рывком, как щенка, поставила на ноги. Перед весенним ворожеем стоял высокий, сутулый мужик с лицом темным и жестким, словно вытесанным из мореного дуба. Глаза его смотрели хмуро из-под густых бровей, в которых запутались ледяные крошки.

Это был Грудиня — ворожей последнего осеннего месяца. Человек, чье время — это гниль листвы, первый ледок на лужах да тоскливый ветер, срывающий последние уборы с лесов.

— Батюшка Грудиня… — пролепетал Ясь, утирая рукавом кровь с лица. Ноги его подкашивались. Голова кружилась так, будто он выпил жбан медовухи на голодный желудок.

— «Батюшка», — передразнил тот, сплюнув густую слюну, которая замерзла, не долетев до земли. — Какой я тебе батюшка? Я тебе сейчас уши надеру, да так, что они у тебя до самого Красного дня гореть будут! Ты почто поперек батьки в пекло лезешь? Почто порядок рушишь?

Грудиня, не отпуская воротника Яся, встряхнул его так, что у парня шапка на глаза съехала.

— Там в Медведково… голод, — прошептал Ясь, глотая ледяной воздух. — Вчера баба выла на окраине… Корова пала. Кормилица. Думал, хоть что-то… хоть корешок съедобный поднять…

— Корешок! — Грудиня зло рассмеялся, и эхо его смеха покатилось по лесу, пугая ворон. — Ты себя в гроб загонишь, а не корешок поднимешь! Не твой черёд, парень. Сейчас зима хозяйка. Она спит, но сон её чуток. Ты её тронешь — она тебя так прихлопнет, что и костей не соберут. Сила твоя сейчас — что вода в решете. Утечет, а сам пустой останешься.

Наставник разжал пальцы. Ясь мешком осел в снег — ноги не держали.

— Ты глянь на себя, Кветень. Губы синие, как у утопленника, а он весну кличет. Ты что, правда думал, что сможешь ворожить в стужине?

Грудиня смотрел сверху вниз. В голосе его не было насмешки, лишь мрачное любопытство — так глядят на покалеченного зверя, прикидывая: выживет или добить.

— Я думал… я чувствовал, сила там, внизу…

Ворожей осени подошёл к треснувшей берёзе. Коснулся пальцем замёрзшего сока.

— Видишь? — спросил он тихо. — Берёза откликнулась на твою силу. И ты её убил. Ты заставил сок пойти, когда древесина промёрзла насквозь. Её разорвало изнутри.

— Я… я не хотел… — Ясь был так поглощен ворожбой, что не приметил тонкую берёзку рядом с собой. По её белому стволу, прямо посередине, прошла уродливая свежая трещина. Кора лопнула, и из раны брызнул сок. Но на таком морозе он не тёк — он мгновенно застывал бурыми, похожими на запёкшуюся кровь сосульками.

— Ты нарушил порядок, — отрезал наставник. — И хорошо, что дерево приняло удар на себя. Могло разорвать твоё сердце, а не ствол.

Ворожей вздохнул, глядя на красные пятна на снегу.

— Видишь кровь? — буркнул он уже мягче, но всё так же сурово. — Это земля с тебя плату взяла. За дерзость. Закон наш, Ясь, не людьми писан, а самой землей-матушкой. Сечень морозит, кветень будит, липень жарит. Перепутаешь — беда будет.

Он наклонился, зачерпнул горсть чистого снега и сунул Ясю в лицо:

— Умойся. И варежку надень, пока пальцы не отвалились. Ишь, спаситель нашелся…

Ясь послушно растер лицо снегом. Жжение отступило, сменившись тупой ноющей болью во всем теле. Он чувствовал себя выжатым, пустым. Попытка ворожить в чужой месяц высосала из него больше сил, чем целый день пахоты в его родной весенний месяц.

— А люди? — тихо спросил он, глядя в сторону, где за лесом, под горой, виднелись дымки печных труб Медведково. Дым поднимался строго вверх, как говорили в народе: «Дым столбом — мороз с колом».

— А люди сами свою долю куют, — отрезал Грудиня, поправляя тяжелый пояс с медными оберегами. — И мы им помогаем, когда время наше. А сейчас… сейчас наше дело — сохранить огонь и зимников сберечь. Пошли в лагерь. Студеню нынче худо спится, мечется во сне, бормочет. Видать, чует, что неладно что-то в мире. Буря будет, Ясь. Такая буря, что небо с овчинку покажется.

Ворожей протянул руку, помогая парню подняться. Хватка у Грудиня была железная. Несмотря на возраст, силы в нем было немерено — той тягучей, земляной силы, что держит корни, когда листья уже опали.

Поднявшись, Ясь пошатнулся, и наставник придержал его за плечо.

— Батю-ш… Дядь, простите.

Грудиня посмотрел на паренька долгим взглядом. Потом отпустил плечо и зашагал прочь, тяжело ступая валенками, проваливаясь в сугробы. Ясь, шатаясь, поплёлся следом, чувствуя себя маленьким и ничтожным перед величием этого белого, холодного безмолвия.

— Тебе Всеслав рассказал про Ждана, и ты решил попробовать? — спросил ворожей, не оборачиваясь.

Ясь вздрогнул.

— Откуда вы?..

— Все молодые вспоминают Ждана. Сказ о великом ворожее, который пошёл ворожить раньше срока и победил. Как же… Красивая сказка для дурней.

— Он спас целый город, — огрызнулся Ясь, хотя сил спорить не было.

Грудиня резко остановился. Ясь чуть не налетел на его широкую спину.

— Спас, — согласился старик, поворачиваясь. Глаза его, цвета осенней слякоти, смотрели сурово. — Но ты знаешь, почему он это сделал и какую цену уплатил? Это было сорок годин назад, во время осады. Город был в кольце, люди ели варёную кожу с сапог. Товарищество Ждана застряло внутри стен. Их дети умирали от голода у них на руках.

Ветер усилился. Ясь втянул голову в плечи.

— Был конец лютого месяца. Запасов — ни крошки. Ждан, тогдашний кветень, вышел на городскую площадь. Он не просто пошептал над грядкой. Он выжег себя дотла. Он заставил озимую рожь взойти, налиться и созреть за одну ночь на полях внутри городских стен. Хлеб испекли. Город выжил. А осаду сняли через неделю.

— Ну вот! — выдохнул Ясь.

— А Ждан? — ворожей прищурился. — Ты знаешь, что стало с ним? Он не умер героически, как поют в былинах. Он остался жив. Пустая оболочка. Он выжег свой дар вместе с рассудком. Он прожил ещё несколько лет, пуская слюни, не узнавая ни жены, ни дочерей. Товарищи кормили беднягу с ложки и меняли портки, покуда смерть не забрала то, что от него осталось. Вот цена, Ясь. Ты готов стать блаженным дурачком в свои семнадцать лет? Готов, чтобы мы подтирали тебе задницу ради того, чтобы ты заставил берёзу треснуть?

Ясь молчал. Холод пробирался под одежду, но теперь ему стало страшно по-настоящему. Образ истекающей соком, разорванной берёзы и безумного старика смешались в одно.

— То-то же, — буркнул старый ворожей. — Пошли. В лагере новости. Скверные.