Цена молитвы

Сознание возвращалось к Сергею медленно, будто он всплывал со дна черного, вязкого водоёма. Сначала он почувствовал неприятный холод щеки, прилипшей к шершавому ковру, и только потом усилием воли разлепил веки. И тогда накатило всё остальное… Знакомая, почти родная боль, разлитая по всей голове. Она пульсировала за неплотно сомкнутыми веками розовыми кругами, настойчивая и назойливая.
Он лежал, раскинув руки, и несколько минут просто дышал, прислушиваясь к тишине. Она в его квартире была гнетущей, выметающей душу начисто. Ни скрипа половиц, ни гула водопровода, ни приглушенного говора за стеной. Эта однокомнатная студия на окраине Москвы, его последний оплот, давно стала склепом. Склепом для него самого.
С глухим стоном он перевернулся на спину. Шершавый ворс ковра заскрипел на зубах, а холод ламината просочился сквозь него ледяным пятном под лопаткой. Он лежал, уставившись в потолок. Натяжное полотно, когда-то белое, теперь отливало грязновато-серым цветом забвения. Ровно посередине зияла черная дыра — сломанная люстра, которую он так и не нашел времени починить. Ее остов торчал из потолка, как обугленная кость. Ремонт они начинали делать вместе с Катей. Весело. Ссорились из-за оттенков бежевого, целовались в пыли, планировали, где будет стоять детская кроватка. Планировали…
Теперь здесь планировалась только пыль и гнетущая тишина. Уже больше года.
Он медленно поднялся, и мир уплыл из-под ног. Тошнота подкатила к горлу кислым комом. Рука нащупала на прикроватном столике пустую бутылку из-под самого дешевого вискаря. Пахло остывшим пеплом и перегаром. Он швырнул ее в угол, где бутылка звонко разбилась о своих стеклянных сородичей, выстраивая еще один ярус в пирамиде его немого алкогольного распада. Звук был оглушительно громким.
Ноги понесли его по знакомому маршруту: кровать — унитаз — кухня. По пути он отер рукавом пыль с рамки на полке — на мгновение мелькнули два улыбающихся лица, и он резко отдернул руку, как от огня. Большой диван для гостей, что так и не приехали. Большой телевизор, молчавший месяцами. Вся эта жизнь, застывшая в интерьере, давила на виски тяжелее, чем вчерашний виски.
Ванная встретила его ледяным прикосновением кафеля к босым ступням и спертым, сладковатым запахом сырости, пахнущей нежилым помещением. Он плеснул в лицо воды, пытаясь смыть ошметки тяжелого сна, но липкое марево в голове не рассеялась. В зеркале на него смотрел незнакомец. Не просто уставший мужчина, а его собственная потухшая копия: глаза-провалы, щетина, прорезанная морщинами-шрамами, будто лицо трескалось от усталости. Волосы слиплись в грязные сосульки. Взгляд был пустым и выцветшим, как старый, пожелтевший от времени фотоснимок, на котором уже не разобрать человека.
На кухне его обступил тот же хаос, что и внутри. Раковина была завалена грязной посудой, на дне которой засохшие остатки еды напоминали окаменелости. Стол усеян пустыми пачками от дошираков и рассыпанной солью, в которой копошились крошки. Холодильник, пустой и вымирающий, гудел натужно, как астматик. Он распахнул дверцу — на пустых полках, словно последние обитатели заброшенного дома, ютились баночка с горчицей, пачка масла с подозрительными пятнами, и одинокая бутылка пива. Он прильнул к ней горлом, залпом выпил половину. Холодная горьковатость на миг перебила медный привкус во рту. Но только на миг.
Он метался по комнате, как зверь в загоне. Взгляд намеренно обходил стул в углу, но все равно наткнулся на нее… чистую, почти новую, синюю рубашку… «Тебе к лицу синий», — прозвучало в памяти её голосом — таким живым, что он вздрогнул. Катя купила ее за месяц до того, как ушла. Он так и не надел. Пальцы сами потянулись прикоснуться к ткани, но он одернул руку, будто обжегся. Это был не упрек, а надгробный камень на могиле того человека, которым он мог бы стать.
Пальцы нервно забарабанили по столешнице, выбивая дробь его тревоги. Изнутри, из-под ребер, выползло и сдавило горло что-то тяжелое и живое — ком невыплаченных долгов, просроченных платежей, неотвеченных угроз. Он не открывал уведомления от банков, но чувствовал, как они цифрами горят на его сетчатке. Игнорировал звонки коллекторов, но слышал их голоса в гуле водопроводных труб. Конверт из суда, нераспечатанный, лежал в ящике и пульсировал там, как черная метка.
И тишина. Она была пропитана одиночеством. Оно было в том, что не с кем было разделить этот страх. Родителей нет. Друзья не разбежались — они просто перестали звонить, и он понял, что был для них не другом, а приятелем для веселья. А Катя… Она ушла не потому, что устала. Она перестала верить. Перестала верить в его «скоро», «завтра», «с понедельника». И он ее понимал. Он и сам себе уже не верил и это понимание было самым одиноким чувством на свете.
Он подошел к окну, и волна горячего, спертого воздуха ударила в лицо даже сквозь стекло. За ним пылился унылый подмосковный пейзаж, подставленный под палящее солнце. Небо было белесым, выцветшим от жары. Раскаленный асфальт дворовой площадки пузырился и плавился на стыках плит. Запыленные, с поникшими листьями деревья стояли абсолютно неподвижно в густом, как сироп, воздухе. На пустых детских качелях висел обрывок полиэтилена, безжизненно повисший в зное. Было пусто, душно и безнадежно. Таким же выжженным и пыльным было и у него внутри.
Его рука сама потянулась к зарядке, валявшейся на полу. Он воткнул ее в давно отключенный телефон. Пока тот медленно, нехотя оживал, Сергей налил себе остатки пива из бутылки. Оно хоть и было холодным, но дешевым и отдавало горьким солодом и тошнотворной сладостью. Он пил не для удовольствия, а чтобы заполнить пустоту внутри чем-то, хоть чем-то, даже этим отвратительным пойлом. Чтобы снова отключиться.
Телевизор ожил с тихим щелчком. Сергей уставился в экран, не видя его. Мелькали картинки: счастливые люди на пляже рекламировали крем от загара; бодрая ведущая призывала «легко и вкусно» приготовить шашлык; трейлер к комедии про отпуск. Весь этот яркий, сочный, наполненный летней энергией мир был за стеклом. А Сергей был по другую сторону, в аду духоты собственной усыпальницы возведенной из пустых бутылок.
Он взял пульт и стал листать каналы, случайные образы бегали по экрану. Внезапно пальцы замерли. На экране молодой парень в костюме резал воздух руками перед графиками. «…именно сейчас лучший момент, чтобы вложиться в свое будущее! Не упустите свой шанс изменить жизнь!» — вещал неестественный голос.
Сергей вырубил телевизор одним движением большого пальца, и тишина вдавила его в кресло. «Изменить жизнь…» — что-то хриплое и незнакомое вырвалось из его горла, и он сжался, испугавшись звука собственного смеха. Внутри было пусто. Совершенно. Ни вспышки гнева, ни приступа тоски — только ровное, выжженное поле, где не могло прорасти ни одно чувство.
Взгляд зацепился за связку ключей на тумбочке. Среди них — ключ от машины. От «Логана». Его последнее все.
Мысль, которая все эти недели тихо шевелилась в темноте, выпрямилась во весь рост. Кристально четкая и неумолимая.
Нужно продать машину. Расплавить последний слиток. На эти деньги можно купить еще немного забвения, несколько ящиков дешевого алкоголя, чтобы медленно, день за днем, растворять в нем себя.
Он подошел к окну. Внизу стояла его машина. Грязная, в пыли, в пятнах птичьего помета, похожего на брызги белой краски. Кто-то бросил на капот окурок. Она стояла, понуро опустив бампер, как старый загнанный конь. Его двойник из железа и пластика.
Решение родилось без волнения и дрожи. Просто щелкнуло внутри, как замок в сигнализации. Он продаст ее. Сегодня же. А на вырученные деньги… он подумает. Обязательно подумает….
Он повернулся и поплелся в душ. Смыть с себя всю грязь, пыль… да и в принципе всю жизнь...
Вода в душе была обжигающе-ледяной. Он вывернул ручку до упора на синий сектор и подставил спину под колющие иглы. Тело сжалось в комок, кожа заныла, а из груди вырвался сдавленный стон. Алкогольная муть в голове треснула и осыпалась осколками. Он стоял, сгорбившись, опираясь ладонями о кафель, и смотрел, как серая, замыленная вода закручивается в воронке слива. Никакого откровения не случилось. Просто стало очень холодно и очень ясно.
Он вытерся грубым, вонючим полотенцем и стал одеваться. Чистого белья не было. Надел вчерашние боксеры, от которых пахло потом и безысходностью. Джинсы висели на нем, как на вешалке. Он избегал смотреть в зеркало, боясь своего отражения
А потом взгляд снова упал на стул... на ту самую синюю рубашку…
Рука непроизвольно потянулась. Он снял ее, ощутив под пальцами непривычную гладкость дорогой ткани. «Тебе к лицу синий». Слова снова прозвучали в тишине так отчетливо, что он оглянулся. Он прижал ткань к лицу, втянул носом воздух — и ничего. Ни ее духов, ни ее запаха. Только мертвый аромат магазина и пыли.
Он надел рубашку. Пальцы одеревенели и отказывались застегивать пуговицы. Она висела на нем мешком, подчеркивая костлявые плечи и пустоту под тканью там, где должна быть грудь. Воротник не обнимал, а болтался вокруг шеи, как веревочная петля. Но цвет... Цвет и правда был хорош. Он отливал благородной синевой, которой в этой помойке было не место. Последняя насмешка над тем, во что он превратился.
Сергей намеренно оставил телефон на тумбочке. Не хотелось ни с кем говорить. Никогда. Вынул из кошелька все документы на машину — ПТС, страховку, будто вынимал собственные внутренности. Сунул их во внутренний карман рубашки, где они холодным, плотным конвертом легли на сердце. Ключи. Кошелек с двумя тысячами рублей и водительскими правами. Этого было достаточно для его последнего пути.
Когда он вышел из подъезда его ошеломила стена спертого, раскаленного воздуха. Его будто ударило тепловой волной. Июль в этом году был знойным, безжалостным, выгоревшим дотла. Небо висело белесым, выцветшим от палящего солнца куполом. Он провел пальцем по воротнику, уже ощущая на шее липкую влагу, и зашагал к своей машине.
«Рено Логан» стоял там, где и всегда, густо покрытый слоем пыли и тополиного пуха. Он выглядел таким же выцветшим, запыленным и изможденным жарой, как и его хозяин. Сергей механически провел рукой по капоту, обнажив под слоем пыли потускневшую краску. Когда-то он снимал с стресс, доводя лак “ласточки” до зеркального блеска. Теперь это было все равно, что гладить труп.
Он сел за руль. Холодное, липкое от старой грязи сиденье неприятно подалось под ним. Салон пропах затхлостью, перегаром и горьким запахом несбывшихся надежд. Он вставил ключ в замок зажигания. Двигатель вздохнул и запустился с первого раза, верный, как пес. Этот кусок железа был единственным, кто не предал его за весь этот кошмарный год.
Он тронулся с места и медленно поехал на собственную гражданскую панихиду, а не на сделку, как планировал изначально.

Парковка у торгового центра напоминала нестройный автопарк неудачников. По периметру, в тени, стояли такие же, как его «Рено», претенденты на продажу: подержанные «Форды», «Хендаи» с потертыми бамперами. На их стеклах красовались такие же, как у него, самодельные объявления — последние надежды на чудо. Он заглушил двигатель в конце ряда, в тени от гигантской рекламы, где улыбающиеся люди сжимали в объятиях новые телевизоры. Их счастье резало глаза, как луч солнца из другого измерения.
Тишина в салоне стала давить еще сильнее. Он достал смятый листок, написал: «ПРОДАМ. РЕНО ЛОГАН. 2007 г.в. Торг. Тел. 8-9...» И замер.Телефон остался дома… В голове мелькнула мысль — написать номер Кати. Бред… Он с силой ткнул ручкой в бумагу, оставив кляксу. Идиот.
Горький, сдавленный смешок сорвался с его губ. Даже в последнем деле своей жизни он умудрился все испортить. Теперь придется сидеть здесь, в компании таких же, как он, лузеров, молчаливо торгующих своими последними активами, и ждать.
Он вышел, прилепил бумажку, сел обратно, съежившись в кресле, стараясь не смотреть на владельца «Киа Рио» по соседству, который деловито разговаривал по телефону. Ветер гулял по асфальтовому полю, неприятно горячим и пыльным. Где-то сигналила машина. Где-то кто-то торговался.
Он наблюдал за этим карнавалом отчаяния. Молодая мать, пытающаяся успокоить ребенка и одновременно говорить с покупателем. Пожилая женщина, выгружавшая из «девятки» коробки с барахлом. Каждый был заперт в клетке собственных неудач. И Сергей был частью этого пейзажа под названием «Все пропало».
Вспомнилось, как они с Катей поехали на этой машине к морю. Он тогда только купил ее, слюнявил палец, чтобы стереть каждую пылинку. Они заблудились, свернув не на ту развилку, и Катя, смеясь, размахивала бумажной картой, крича, что они теперь в Албании. Они пели дурацкую песню про хомячка, придумывая все новые куплеты. Ночевали в номерах, где пахло чужими телами и хлоркой, и слушали, как за стеной ругаются соседи. Завтракали персиками, и сок с пальцев Кати был липким и сладким, когда она брала его за руку. Солнце, море, ее смех… Ему тогда казалось, что счастье — это физическая субстанция, которой можно дышать полной грудью.
Потом все посыпалось. Его бизнес, его гордость — «Сервис №1», — захлебнулся, как муха в паутине крупных сетей. Долги обрастали процентами, как ракушками ржавое днище корабля. Он пытался искать работу, но на собеседованиях смотрел на него через очки молодой HR и видел выгоревшее поле, на котором ничего не вырастет. Он начал заливать в себя все, что горит. Сначала — хороший виски, потом — дешевый джин, потом — что-то в пластиковых бутылках без названия. Катя сначала ставила стакан с водой на тумбочку у дивана, потом ставила его с таким стуком, что вода выплескивалась, потом перестала ставить вообще. Потом ушла, тихо, как выдыхает воздух проколотый шарик. Оставила ключи и смс: «Ты умер для меня месяц назад. Просто лег и не встал. Не ищи. Тебя нет.»
Он и не искал. У него не было даже сил ненавидеть себя, не то что искать её. Он был пустой бутылкой из-под того самого джина, валяющейся под диваном. Он просто лег на приспущенное сиденье и пролежал час или два, пока во рту не стало пересыхать так, что язык прилипал к небу.
И вдруг неожиданный звук вывел Сергея из оцепенения… глухой удар костяшками по стеклу. Он вздрогнул и увидел в запотевшем стекле чужое, искаженное каплями пота лицо — словно призрак из другого мира. Сердце не екнуло, а упало вниз, в ледяную пустоту. Он потянулся к ручке, рука дрожала.

За стеклом стоял невысокий, щуплый мужчина. Его глаза, быстрые и черные, как у таракана, моментально оценили стоимость запчастей, а уже потом скользнули по Сергею.
— Продаёте? — хрипло бросил он, без предисловий.
Сергей кивнул, сглотнув кислый комок в горле.
Осмотр был унизительным. Человек с силой дернул скрипящую дверь. Сунул голову в подкапотное пространство, покрытое пятнами масла и ржавчины.
— Ну и тачка... — свистнул явно профессиональный перекуп, выпрямляясь и вытирая руки о штаны. — В хлам, браток. В хлам. Грязь — полбеды. Ржа по порогам уже цветет. Движок масло подтекает, ремень скоро посыпется. И салон... воняет. Кто-то помер, что ли? Тебе не продать ее, тебе заплатить нужно, чтобы на штрафстоянку увезли. Ладно, сжалюсь. Сорок штук. Наличными, в руки. И я эту развалюху у тебя заберу.
— Шестьдесят, — машинально выдавил Сергей.
— Ты чего?! — фыркнул он. — Шестьдесят? За эти деньги я себе «Киа» с пробегом возьму, а не это корыто! Давай по-честному: пятьдесят. И то, я себе в убыток. Неизвестно, что у нее там в подвеске стучит. На ремонт еще столько же ввалить придется.
— Берите, — тихо выдохнул Сергей.
Он взял грязную пачку купюр, пахнущую чужим потом, сунул в карман. Отдал документы, отдал ключи. Пальцы скользнули по знакомой зубчатке в последний раз.
Перекуп, уже сидя в кресле водителя, одним движением сорвал бумажку с объявлением со стекла, смял и выбросил в окно.
— Счастливо! — крикнул он, и двигатель взревел. Из динамиков ударила та самая дурацкая дорожная песня, их с Катей песня. И он умчался, оставив Сергея стоять на пустом месте в облаке ядовитого выхлопа.

Сергей стоял посреди огромной, пустынной парковки, будто на дне высохшего моря. Ветер, неприятно горячий, гулял по асфальту, шелестя обрывком его объявления, валяющимся на земле. Он сунул руку в карман джинсов, пальцы наткнулись на шершавую пачку купюр — не кровные деньги, а подачка за собственное падение. Он поднял голову. Небо, низкое и гнетущее, копило дождь. Первая тяжелая капля шлепнулась ему на лоб, как пуля милосердия.
Свобода обрушилась на него тяжким грузом. Свобода от всего. От долгов, от забот, от будущего, от себя. Он был чистым листом, на котором не мог и не хотел ничего писать. Он так и не двинулся с места, застыв в ступоре, пока редкие, но тяжелые капли не начали стучать по асфальту, отмечая тактом его полную, окончательную остановку.
Он простоял так, не двигаясь, не зная сколько. Ветер дул с раскаленных асфальтовых полей, неся с собой пыль и запах растаявшего битума. Его рубашка, мокрая от пота и капель дождя, прилипла к спине. Сначала редкие, но тяжелые капли шлепнулись ему на лицо, потом хлунуло сильнее. Не освежающий летний ливень, а горячий, грязный дождь, будто небо промывало трубы. Он повернулся и побрел прочь, просто двигаясь от этого места, ставшего могилой его последней надежды.
Ноги сами понесли его к знакомому зданию торгового центра — огромному стеклянному саркофагу, светящегося искусственным светом.
Автоматические двери шипя разъехались, и его обдало плотным, спертым воздухом, густо замешанным на запахе жареного во фритюре масла и какого-то фруктового привкуса. Грохот музыки, визг детей, металлический голос диктора — все это слилось в один оглушительный гул. Он замер на пороге, ошеломленный, чувствуя себя последним человеком на планете, зашедшим в сумасшедший дом, где все рады своему безумию.
Все эти люди с их кульками и пакетами, с их смешными микро-трагедиями «не того цвета платье» казались ему не просто другими — они были глупыми и слепыми. Их заботы вызывали не понимание, а раздражение. Его же проблема была одна: дыра в груди, которую не залатать ничем, кроме новой порции забвения.
Он поплелся по кафельному полу, засунув руки в карманы так, будто хотел в них провалиться. Пальцы наткнулись на толстую, неудобную пачку. Грязные, чужие бумажки, пропахшие чужими руками, чужими амбициями и его собственным позором. Пятьдесят тысяч. Стоимость его «Рено». Стоимость его достоинства.
Он остановился у рекламного щита. Идиотски-счастливые роботы с идеальными зубами предлагали ему романтику, которой у него больше не могло быть. Где-то сейчас Катя. Наверняка с тем, у кого зубы тоже всегда белые, а дыхание свежее. Он стиснул кулаки, ощущая, как ногти впиваются в кожу, и это было единственным реальным ощущением, и двинулся дальше.
Но избегать людей не получалось. Он видел молодого отца с коляской и понурой усталостью на лице. Видел влюбленных подростков, их прыщавые, наивные физиономии. Видел компанию друзей, их громкий, показной смех от какой-то дурацкой шутки. Каждый прохожий был зеркалом, отражающим его собственное убожество.
Каждая такая картинка впивалась в ребро холодным жалом. Каждое проявление нормальной, человеческой жизни — смех, спокойный разговор, простой выбор между бургером и пиццей — отдаляло его, как уплывающий берег для уносимого течением человека. Он был не просто один. Он был за стеклом, толщиной в целый мир.
Желудок свел сухой и грызущий спазм. Он свернул в фуд-корт, где воздух был густым и липким от запаха пережаренного масла и сахарной глазури. Горло снова сдавило. Он купил у надменной кассирши бутылку воды, сделал несколько жадных глотков, но вода показалась горькой и не смыла комок подкатывающей тошноты.
Его взгляд зацепился за островок электроники. На огромных плазмах, будто в насмешку, демонстрировали последние модели смартфонов. На одном из них, в неестественно ярких красках, застыла идиллия: счастливая семья на фоне гор. У него внутри что-то ёкнуло и оборвалось. Ему некому было звонить. Его телефон лежал дома, на зарядке, и был так же мертв, как и всё в его жизни.
Он нашел уединенное место в дальнем углу, за столиком, заваленным чужими объедками, и рухнул на стул, уставившись в ближайшую стену. За окном дождь сплошной серой пеленой стирал город. Деньги в кармане немного оттягивали ткань, намекая на короткую беззаботность.
Что дальше? Вопрос висел в воздухе, смешиваясь с запахом картошки фри. Он вытащил пачку, шлепнул ее на липкую столешницу. Пятьдесят тысяч. На эти деньги можно было снять приличную квартиру на месяц. Или купить тонну самого дешевого алкоголя и забыться на месяц. Или… Или непонятно чего…
Он взял пачку в руки, перебирая пальцами потертые, засаленные купюры. Они пахли чужими руками, чужими заботами, чужими ошибками. Деньги перекупщика. Плата за кусок его собственной истории, проданной в рабство.
Внезапная ярость, острая и слепая, ударила в виски. Вскочить. Швырнуть эти бумажки в лицо первому встречному, чтоб разлетелись как конфетти на чужом празднике. Разорвать. Но пальцы сами стиснули пачку так, что бумага затрещала, и судорожно запихали ее обратно в карман. Это было все, что у него осталось. Его последний, жалкий ресурс.

Мысль о возвращении в пустую квартиру вызывала не просто страх — она вызывала физический позыв к бегству. Сжаться в комок, забиться в угол, только не видеть этих стен, которые видели всё и теперь молчаливо его осуждали. Дома у него больше не было, а нужно было убежище. Нора.
И тогда его взгляд зацепился за стойку информации. Среди пестрых буклетов ярко желтел один, крича о «недорогих номерах эконом-класса». «Сутки от 1500». Цифра отпечаталась в мозгу. Это было не решение, а единственный оставшийся выход.
Он встал, движимый внезапной автоматической решимостью, подошел и взял бумажку. На брошюре был изображен унылый бетонный корпус где-то на выезде из города. «Отель «Комфорт». Он фыркнул — короткий, сухой, безрадостный звук. Ирония была слишком безжизненной, чтобы даже злиться.
Он вышел через черный ход, на улицу, где дождь уже не моросил, а хлестал по лицу ледяными плетьми. Он поднял воротник и побрел к остановке, не чувствуя ног. Через двадцать минут подполз нужный рейс — старый, прокуренный «ПАЗик», весь в подтеках ржавчины и грязи. Он вошел внутрь, сгреб с сиденья мокрые остатки кем-то забытой газеты, похожие на отмершую кожу, и рухнул на жесткий, холодный пластик.
Автобус рванул с места и понес его прочь от города. Он не смотрел в окно. Он смотрел на свои руки, лежавшие на коленях. Руки, которые когда-то обнимали, работали, держали. Теперь они лежали беспомощно, как чужой груз. Руки, которые только что взяли плату за собственное прошлое.
Через сорок минут автобус, фыркнув, выплюнул его на пустынной остановке. Рядом возвышался тот самый бетонный короб с выцветшей вывеской «Отель «Комфорт». Кругом не было ничего. Только мокрое поле, упирающееся в стену леса, да пара одиноких фонарей, отбрасывающих на лужи желтые, тревожные, пляшущие круги.

Он вжал плечо в тяжелую стеклянную дверь и ввалился внутрь.
Воздух встретил его густой химической волной — хлорка, атакуемая сладковатым освежителем и под этим всем — стойкий, жирный дух остывшего борща. За стойкой, как неотъемлемая часть интерьера, сидела женщина в растянутом свитере. Сигарета в руке, глаза прилипли к экрану, где какие-то полубоги изображали реальную жизнь в очередном латинском сериале. Она даже не повернула голову.
— Номер. На сутки, — его голос прозвучал как скрип ржавой петли.
Женщина лениво протянула руку, не отрывая взгляда от драмы.
— Паспорт.
Он на автомате протянул, она аналогично взяла. В ее глазах, скользнувших от фото к его лицу и обратно, мелькнуло не презрение — скорее, профессиональное равнодушие биолога, изучающего очередного экземпляр.
— Тысяча семьсот. С завтраком, — она бросила ему листок для заполнения. — И тише там.
Он накалякал данные, отсчитал деньги. Ключ с тяжелой бляхой полетел к нему по стойке с сухим лязгом.
— Направо. Третий этаж. Лифт не работает.
Коридор был длинным и пропитанным тоской. Линолеум на полу стерся до неузнаваемости, стены шелушились обоями. Он шел, и запах сырости и собственного немытого тела въедался в одежду.
Номер 313 щелкнул тусклым светом. Крошечная клетка: люстра в мертвых мушках, кровать с просевшим панцирем, телевизор с запыленным черным глазом. Из-за двери в санузел тянуло затхлостью подвала.
Он швырнул ключ на тумбочку, сдернул с себя мокрую рубашку и брюки — и поволок их к стулу. Рухнул на край кровати. Пружины взвыли.
Тишина… вроде такая же мертвая, как и его квартире… но одновременно и чужая… Собранная из звуков телевизоров за стеной, скрипов шагов, хлопков дверей..
Он повалился на спину, уставившись в потолок. Мысли, наконец, отпустили, оставив тело тяжелым и ватным. Он был здесь и следующего шага не существовало.
Повернув голову, он увидел на тумбочке выложенную пачку. Последние деньги. Плата за все, что у него когда-то было.
Он сунул пачку под тонкую подушку, от которой пахло чужими снами. Закрыл глаза.
Снаружи завывал ветер. Из-за стены доносился настойчивый гул телевизора. Где-то смеялись. Жизнь кипела за тонкими перегородками.
А он лежал на самом краю. И за этим краем не было ничего. Только бесконечная, всепоглощающая тишина.