Цена силы

Вечер сей увенчался балом, коего великолепие и пышность не знали границ, где собрался цвет общества, дамы прелестные в нарядах своих и мужья их, исполненные достоинства. Но, увы, ни одна из юных прелестниц не удостоила меня танцем; мой титул, столь скромный в сравнении с прочими, и амбре простолюдина, что, как видно, исходил от меня, смешали меня с последним из смердов. Однако ж, я, будучи натурой не склонной к унынию, старался во всем отыскивать проблески света. Пусть не удалось мне блеснуть на паркете, зато я насытил чрево свое яствами изысканными и возвращался в родной Редсвиль, благодушно поглаживая туго набитый живот. Печально, что празднество сие подошло к концу, ибо, не взирая на мою чистую кровь и рыжую масть, в собственном владении меня не жаловали, словно пса шелудивого, что было крайне прискорбно. Хоть и ношу я титул барона, но власти реальной не имею, ибо никто ее не признает. Виной тому — ложные слухи и домыслы, будто бы я, папенькин сынок, прожигаю наследие предков на балах да в пьянстве! Сие есть гнусная клевета! Пусть я и не дурак выпить, и загулять могу, но не до такой же степени, чтобы "пропить поместье"! В конце концов, я лис, и меру знаю. Посему, хоть и не посвящаю я столько времени управлению, как батюшка мой, но все же уделяю внимание нуждам крестьянским. Недавно, к примеру, двое мужланов заспорили о свинье: двое хряков, сбежав в лес, случайным образом произвели на свет порося, и теперь холопы не могли решить, кому же принадлежит подросший боров. Я же, явившись, решил их спор! Забрал свинью себе, и за ужином вкусил ее с семейством, тем самым прекратив крестьянский раздор. Но черни благодарности не ведомо: сколько в рот ни клади, все мало! Не пришлось им по нраву мое решение, чуть не взбунтовались, ироды! Благо, моя верная стража живо их утихомирила, преподав урок суровый. С тех пор и не любят меня в моей же вотчине, хотя и до того случалось подобное не раз, но сие мелочи. Главное, что я сыт и возвращаюсь домой в роскошной карете, с книгой занимательной в руках. Так я и ехал, погруженный в чтение, и не заметил, как мы въехали в наше убогое поселение. Опомнился я лишь тогда, когда карета с глухим стуком увязла в луже, прозванной в народе "Бездонной". Извозчик мой, Пит, золотистый ретривер, принялся что есть мочи хлестать лошадей, но все было тщетно. Когда же он в очередной раз дернул вожжи, одно из колес не выдержало и с треском отвалилось. Карета резко накренилась, и я, потеряв равновесие, рухнул на пол вместе с книгой.

— Угх! — прокряхтел я, ощущая непривычную боль в ушибленном боку.

В тот же миг створка окошка отворилась, и в проеме показалась озабоченная морда Пита. Он наклонился, чтобы убедиться в моей целости, и его влажные собачьи глаза впились в меня.

— Господин Чарльз, далее ехать невозможно, колесо отвалилось. Придется вам на своих двоих до поместья добираться.

Потирая ушибленный бок и пытаясь подняться с пола, я возмутился до глубин души. Как это возможно, чтобы благородный господин шлепал по грязи, словно простой мужик? Это же неслыханно!

— Что значит "на своих двоих"? Я тебе что, холоп какой-то?! Немедля заказывай другую карету! Или подай мне лошадь! — приказал я, для пущей убедительности ударив кулаком по полу кареты, отчего тонкое дерево жалобно скрипнуло.

В ответ на мои грозные, но, увы, пустые слова извозчик лишь расхохотался, и смех его был подобен лаю старой дворняги.

— Хо-хо, а губа-то у вас не дура, господин Чарльз! Но, видитe ли, мы тут не во дворце обитаем, и запасных карет у нас отродясь не бывало! А чтобы лошадь подать, надобно до конюха добраться, что в нынешних-то условиях дело небыстрое. Так что мудрее будет, да и быстрее, если вы сегодня пешочком до поместья прогуляетесь. Заодно и поглядите, как люд местный живет, а то в последнее время от них столько жалоб поступает…

"Заодно поглядите, как люд местный живет..." — фраза эта эхом отозвалась в моем сознании, пробудив смутные воспоминания о батюшке. Тот, бывало, с важным видом обходил деревню, заглядывая в каждую избу. Да, пожалуй, недурно было бы и мне осмотреть свои владения. Быть может, это даже вернет мне доброе имя! В конце концов, выбора у меня нет, ибо извозчик прав: до конюха надобно еще добраться, а чернь эта, что собралась поглазеть на мое унижение, вряд ли станет мне подмогой. Приняв решение, я с трудом поднялся на ноги и, опираясь о стенку кареты, отворил дверцу. Но стоило мне сделать шаг, как земля ушла из-под ног, и я, потеряв равновесие, рухнул прямиком в зловонную жижу.

ШМЯК!

Подняв морду из лужи, я с ужасом узрел, что мой роскошный камзол, предмет моей гордости, покрыт толстым слоем грязи и конского навоза. От вида сего праведный гнев вскипел в моей груди. Я с силой ударил кулаком по луже, вздымая тучи брызг, и возопил:

— Да что же это такое?! Отчего никто не убрал эту мерзость?!

В ответ мне донесся лишь дружный хохот. Вокруг меня, словно стервятники, сгрудилась толпа крестьян, упиваясь моим позором.

— Ха-ха! Король грязи! — выкрикнул один из них, упражняясь в остроумии.

— Грязный барон! — поддакнул ему другой, заливаясь смехом.

— Пущай дерьма понюхает, может, уразумеет, как простой народ живет! — заключил третий, и толпа взорвалась новым приступом веселья.

Они тыкали в меня пальцами, соревнуясь в обидных прозвищах, и каждое их слово раскаленным железом впивалось в мое сердце. Как смеют они, эти смерды, оскорблять того, кто по крови и роду стоит неизмеримо выше их?! Ярость придала мне сил. Я попытался подняться, но ноги скользили в грязи, и я снова и снова падал, вызывая новый взрыв хохота. Наконец, с третьей попытки, мне удалось встать на ноги. Твердо стоя на земле, я, яростно жестикулируя, обрушил на них весь свой гнев:

— Как вы смеете?! Да я вас всех высеку! Казню!

Я сулил им все мыслимые и немыслимые кары, но в ответ слышал лишь еще более громкий смех. Ненависть к собственному народу захлестнула меня с головой. Я уже собирался выбраться из лужи и задать трепку наглецам, как вдруг из толпы выскочил щенок, совсем еще юнец, и с криком:

— Это тебе за отца моего, коего ты высек! — он, размахнувшись, швырнул в меня комком грязи.

Коровья лепешка, влажная и теплая, шлепнулась прямо мне в лицо, залепив глаза и нос. Зловоние ударило с такой силой, что на миг перехватило дыхание. Я попятился, споткнулся и снова рухнул в вязкую грязь, на этот раз на спину. Толпа взревела от восторга, их смех, казалось, сотрясал сами покосившиеся избы вокруг. Кое-как я стер с лица мерзкую жижу, но зрение, вернувшись, принесло лишь еще большее унижение. В глазах крестьян я был больше не бароном, не господином, а жалким шутом, комедиантом в грязи. Мой авторитет, и без того шаткий, рассыпался в прах. Горечь и обида подступили к горлу. Я обернулся к Питу, моему извозчику, ища в его собачьей морде хоть каплю сочувствия, но нашел лишь кривую усмешку и презрение. Это стало последней каплей. Унижение, боль от камней, зловоние и теперь это — все смешалось в один горький ком. Мои плечи затряслись. Сначала это были тихие всхлипы, но они быстро переросли в отчаянный, громкий плач, а затем и в истерический рёв, который лишь подлил масла в огонь веселья толпы.

— Царь-тряпка! Глядите, барон слезы льет! — задыхаясь от смеха, прокричал какой-то мужик, тыча в меня пальцем.

— Рёва-корова, дай молока! — подхватил детский голосок.

— И это наследник славного сэра Генри? Старик бы в гробу перевернулся, узрей он, в кого превратился его отпрыск! Позор! — прошамкала беззубая старуха, и ее слова, словно искра, разожгли пламя всеобщего осуждения.

— ПОЗОР! ПОЗОР! ПОЗОР! — скандировала толпа, и в меня снова полетели комья грязи и мелкие камни.

Прикрываясь руками, я завыл от боли и бессилия. Собрав последние силы, я выкарабкался из лужи и, не разбирая дороги, бросился бежать к поместью. Деревня, мой собственный надел, превратилась в адский лабиринт, где из каждого темного окна, из каждой щели, казалось, на меня смотрели с ненавистью и презрением. Покосившиеся избы, заросшие бурьяном дворы — все это было немым укором моей беспечности. Вскоре крики и ругань остались позади. Грязная тропа сменилась ухоженной каменной дорожкой, ведущей через аккуратно подстриженные сады. Впереди, в лунном свете, возвышался мой дом — величественный особняк, единственный островок порядка и благополучия в этом море нищеты. Но даже здесь, у цели, меня ждало новое унижение. Два волка-стражника, Артур и Джеймс, стоявшие у кованых ворот, не узнали меня в темноте, перемазанного грязью и навозом.

— Возвращайся в свой барак, бродяга. Это поместье барона Чарльза, и вход сюда лишь по его личному приглашению, — грозно прорычал Артур, скрещивая свою алебарду с алебардой напарника, преграждая мне путь. Их волчьи глаза холодно блестели в полумраке.

— Н-но… это же я! — голос сорвался на жалкий, хриплый писк. Слова застревали в горле, смешиваясь с подступающей рвотой от боли и унижения. — Вы обязаны меня впустить! Эти смерды… они меня разорвут на части! Умоляю вас!

Отчаяние, черное и вязкое, как грязь, в которой я барахтался, придало мне сил. Я рванулся вперед, пытаясь протиснуть свое измученное тело сквозь стену из мускулистых тел и блестящих алебард. Но стражники, два матерых волка с желтыми, хищными глазами, были непреклонны. Сильный толчок в грудь — и я снова растянулся на холодной, мокрой земле. Мир качнулся, и на мгновение в глазах потемнело. Артур, тот, что был крупнее, сделал шаг вперед. Его тень, удлиненная светом факела у ворот, накрыла меня, словно саван. Он наклонился, и я почувствовал на своем лице его горячее, зловонное дыхание. Морда его исказилась в гримасе, обнажая ряд острых, как бритва, клыков.

— Ты что, бродяга, смерти ищешь?! — прорычал он, и в его голосе слышалось неприкрытое наслаждение моей беспомощностью.

— Выпороть его, и дело с концом, — лениво бросил Джеймс, стоявший чуть поодаль. Он оперся об оружие и с интересом наблюдал за сценой, словно это было театральное представление.

Артур молча кивнул, и его лапа скользнула к поясу. С леденящим душу звуком он вытащил плетку. Толстая, извивающаяся, словно змея, она казалась живым существом, жаждущим моей крови. Осознание того, что меня сейчас будут сечь, как последнюю скотину, ударило с новой, оглушительной силой.

— Братцы, вы чего? Я же… я же ваш господин… — зашептал я, и слезы, горячие и соленые, вновь хлынули из глаз. — Прошу, не надо. Если вы не хотите меня видеть, я уйду! Честное слово, уйду!

В ответ они лишь рассмеялись. Громкий, утробный хохот, в котором не было и тени сомнения. Они прекрасно знали, кто я, и упивались своей властью, своим правом унизить меня, растоптать остатки моего достоинства. Воздух прорезал пронзительный свист, и в следующую секунду раскаленная боль обожгла мою спину. Удар был настолько сильным, что я закричал, и крик этот был полон не только боли, но и животного ужаса. Плетка рвала не только кожу, но и остатки моего дорогого камзола, превращая его в лохмотья.

— АаАА! Что вы творите?! Не надо! Умоляю!

Но они были глухи к моим мольбам. Они вошли в раж. Джеймс, до этого стоявший в стороне, подошел и, схватив меня, повалил на землю, прижав лицом к грязи. Теперь я был полностью в их власти.

— Хватит! АЙ! Я все понял! АааА! Умоляю вас! ХваатиИиииТ!

Их смех был самым страшным звуком, что я когда-либо слышал. Он смешивался с моими криками, со свистом плетки и чавканьем грязи под моими когтями. Казалось, этому кошмару не будет конца. Но вдруг, сквозь пелену боли и слез, я увидел вдали знакомую, элегантную фигуру. Найджел! Мой дворецкий, борзая. Он шел к нам, и его шаг, как всегда, был спокоен и размерен. Собрав последние силы, я закричал еще громче, и, о чудо, он услышал! Он ускорил шаг, и вот уже его высокая, аристократичная фигура возвышалась над моими мучителями.

— Прошу вас, остановитесь. Вы сечете нашего господина, — произнес он своим спокойным, ровным голосом, положив свои длинные, изящные лапы на плечи стражников. В его тоне не было ни гнева, ни удивления, лишь легкая, почти незаметная тень укоризны.

Услышав слова дворецкого, волки замерли, плетки безвольно повисли в их лапах. Они обернулись, и их желтые глаза, до этого горевшие злобой, теперь выражали притворное недоумение.

— Нашего господина?! — почти в унисон прорычали они.

Найджел медленно кивнул, его длинная, аристократичная морда оставалась бесстрастной.

— Да, это наш господин. Он — единственный лис в этих краях. Неужели под слоем грязи и крови вы не в силах различить его рыжий мех? Неужели по голосу, пусть и искаженному болью, вы не узнали его?

Стражники переглянулись, затем их взгляды устремились на меня. На их мордах появилось выражение столь фальшивого изумления, что мне захотелось рассмеяться, если бы только я мог.

— Не может быть!

С этими словами они бросились ко мне, суетливо помогая подняться. Их лапы, только что наносившие мне удары, теперь бережно поддерживали меня.

— Простите нас, господин Чарльз, мы приняли вас за безумца! — голос Артура сочился елейным раскаянием.

— Да! Прошу прощения за себя и за Артура, мы не узнали вас. Впредь будем внимательнее! — поддакнул Джеймс, склоняя голову в низком поклоне.

Они лгут. Эта мысль, холодная и острая, пронзила мое сознание. Они все прекрасно знали. Они избили меня не по ошибке. Они высекли меня за то, что я не был моим отцом. За то, что я был слабым. И самое страшное — я ничего не мог им сделать. Власть, настоящая власть, была в их лапах, в их алебардах, в их готовности в любой момент объединиться с той самой чернью, что растерзала меня на улице. Мне оставалось лишь одно — проглотить эту горькую пилюлю.

— Извинения… приняты… — прохрипел я, каждое слово отдавалось болью в израненном теле.

Опираясь на твердую, как сталь, лапу Найджела, я поковылял к поместью. Каждый шаг был пыткой. Мой дом, мое родовое гнездо, всегда казавшееся мне оплотом спокойствия и роскоши, теперь представлялся единственным убежищем в этом враждебном мире. Двухэтажный особняк из бежевого камня, с серой черепичной крышей и изящной резьбой, окруженный цветущими садами — он был прекрасен, как всегда. Но сегодня его красота не радовала, а лишь подчеркивала мое собственное убожество. Мы вошли в просторный, залитый светом холл. Я надеялся найти здесь покой и сочувствие, но меня встретили лишь брезгливые взгляды и недовольное бормотание.

— Боже… Что за вонь? — писклявым голосом произнесла одна из служанок, юная овчарка, зажимая нос кружевным платочком.

Все, кто был в холле, повернулись в мою сторону. Их взгляды, полные отвращения, впились в меня, словно иглы. Особенно раздосадованными выглядели уборщицы — две дородные шелти. Я оставлял за собой след из грязи и крови на начищенном до блеска паркете.

— Ну куда вы претесь с грязными лапами?! — не выдержала одна из них, тыча в мою сторону мокрой тряпкой. — Я же только что полы мыла, а вы!..

Я ничего не мог ей возразить. Слова застряли в горле, превратившись в горький, удушливый ком. Стыд, жгучий и всепоглощающий, опалил меня изнутри. Я не смел поднять глаз, боясь встретиться с презрительными взглядами слуг, каждый из которых, казалось, молчаливо осуждал меня. Но один взгляд я все же поймал. Взгляд моей лисо-жены, Эмилии. В ее прекрасных, холодных, как лед, глазах я прочел свой приговор: ничтожество. Очередное пятно на ее безупречной репутации. Вместо слов поддержки, которых я так жаждал, она бросила одно-единственное слово, острое и смертоносное, как удар стилета:

— Позорище.

Она цокнула языком, и в этом звуке было столько брезгливости, что я почувствовал себя чем-то грязным, недостойным даже находиться с ней в одном помещении. Затем она развернулась, и шелест ее шелкового платья стал для меня похоронным маршем. Она ушла, оставив меня одного, сломленного и униженного. Новая волна слез хлынула из глаз, и я зарыдал, уже не сдерживаясь, как ребенок, потерявший последнюю надежду. Лишь Найджел остался рядом. Его лапа, твердая и надежная, легла мне на плечо.

— Ну-ну, господин Чарльз, вы же не дитя малое, чтобы так убиваться. Сейчас мы дойдем до ванной, и я быстро приведу вас в порядок, — его голос, как всегда, был спокоен и ровен, но в нем слышались нотки сочувствия.

Я лишь громче зарыдал, цепляясь за него, как за спасительную соломинку. Он повел меня по длинным, гулким коридорам, и я, шатаясь, брел за ним, оставляя на полированном паркете грязные, кровавые следы. Наконец мы вошли в ванную — просторную, облицованную белым мрамором комнату с огромной медной ванной и небольшим бассейном. Найджел осторожно снял с меня изодранные остатки одежды и помог забраться в ванну. Теплая вода окутала мое израненное тело, и я на мгновение расслабился, закрыв глаза. Найджел принялся за дело. Он достал мягкую губку, щетки, дорогие шампуни и масла с тонким ароматом лаванды. Его длинные, ухоженные пальцы нежно, но уверенно скользили по моей коже, смывая грязь и кровь. Его прикосновения были успокаивающими, но душевная боль не утихала.

— Найджел… почему меня все так ненавидят? — прошептал я, и мой голос дрогнул.

Дворецкий на мгновение замер, а затем продолжил свою работу.

— Потому что вместо того, чтобы заниматься делами, вы предпочитаете балы и развлечения, сэр. Ваше поместье в упадке, и народ ропщет.

— Н-но я же… я же решал их проблемы! И страже помогал, и слугам! — воскликнул я, вспоминая свои неуклюжие попытки вершить правосудие и управлять финансами.

— Одно дело — говорить, а другое — делать, сэр. Ваш отец умел совмещать жизнь аристократа с обязанностями правителя. Поэтому его уважали и знать, и простой люд. Вы, безусловно, пытаетесь, но одних попыток мало. Нужны реальные дела. И под «реальными делами» я подразумеваю действия, которые принесут пользу всем, а не только вам. Например, история со свиньей… Вы решили спор, но какой ценой? Вы отняли у крестьян их собственность, пусть и спорную, и тем самым настроили их против себя. А задержки жалованья? Вы пытались сэкономить, но в итоге лишь посеяли недовольство среди тех, кто должен быть вашей опорой. Ваш отец, сэр Генри, в подобных ситуациях поступал иначе. Он бы выкупил свинью у обоих крестьян, а мясо раздал бы бедным. А что касается жалованья… он бы скорее продал фамильное серебро, чем оставил своих слуг без средств к существованию.

Слова Найджела, словно острые осколки льда, впились в мое разгоряченное сознание, заставляя замолчать. Свинья… задержки жалованья… Отец… Каждое слово было укором, каждая фраза — приговором. Саморефлексия, которую я так старательно избегал, нахлынула, как мутный, зловонный поток, грозя утопить меня в пучине самобичевания. Я откинулся на край ванны, горячая вода обжигала израненную кожу, но внутренняя боль была несравнимо сильнее.

"Ты все делаешь не так", — шептал один голос, тонкий и настойчивый, словно писк совести. "Тебе пора взяться за ум, иначе потеряешь все: и поместье, и титул, и остатки уважения".

"Не-е-ет!" — взревел другой, грубый и гортанный, пропитанный ядом гордыни. "Ты все делаешь правильно! Просто нужно быть жестче! Эти смерды посмели поднять на тебя руку! Их нужно наказать, показательно и жестоко, чтобы другим неповадно было!"

Голоса спорили, кричали, перебивая друг друга, и от их какофонии моя голова раскалывалась на части. Я впал в ступор, парализованный собственной нерешительностью. Какой путь избрать? Путь отца, путь мудрого и справедливого правителя, или путь тирана, утопившего бы в крови любое неповиновение? Не зная ответа, я потянулся к единственному лекарству, которое когда-либо помогало мне забыться.

— Найджел… принеси мне вина. Бутылку. Пожалуйста… — голос мой был слаб и надломлен.

— Сэр, я не думаю, что алкоголь сейчас… — начал было дворецкий, но осекся, встретившись со мной взглядом. В моих глазах он, должно быть, прочел всю ту бездну отчаяния, что разверзлась в моей душе. Он тяжело вздохнул. — Как вам будет угодно.

Собрав ванные принадлежности, он аккуратно расставил их на столике, ополоснул свои длинные, аристократичные лапы в мраморной раковине и бесшумно вышел. Я остался один, в клубах пара, в мучительном ожидании спасения, которое могло принести лишь вино.

"Кто такой Найджел?" — спросил один из голосов, и я, закрыв глаза, погрузился в воспоминания. Найджел… он был со мной всегда. С тех самых пор, как я, маленький, неуклюжий лисенок, делал первые шаги по этим самым коридорам. Он заменял мне отца, вечно занятого делами поместья. Он учил меня манерам, этикету, умению держать вилку и вести светскую беседу. Именно он открыл для меня двери в мир аристократии, мир балов, роскоши и изысканных развлечений. Если бы он только знал, во что превратит меня этот мир… В безвольного, избалованного прожигателя жизни, растерявшего отцовское наследие и собственное достоинство. Глупый, грязный лис, ждущий бутылку вина, чтобы заглушить голос совести. Голос Найджела, бесшумно вошедшего в парную дымку ванной, вырвал меня из липких объятий самокопания.

— Ваше вино, сэр.

На серебряном подносе, отражая тусклый свет свечей, покоилась бутыль темного, почти черного вина, изящный хрустальный бокал и головка остро пахнущего сыра. Он беззвучно поставил рядом со мной специальный столик для ванной, разместив на нем поднос. Его движения были точны и выверены, словно у хирурга.

— Если вам будет угодно, я удалюсь, — произнес он, и в его голосе, как мне показалось, прозвучала нотка осуждения. Он не хотел быть свидетелем моего падения.

— Д-да… Можешь идти, — пробормотал я, не в силах смотреть ему в глаза.

Он кивнул и так же бесшумно исчез, оставив меня наедине с моим спасением и моим проклятием.

"Что же ты делаешь? Ты же знаешь, что это плохо кончится," — зашептал тихий голос, взывая к воспоминаниям о прошлых попойках, каждая из которых заканчивалась катастрофой.

"Не слушай его! Алкоголь — это именно то, что тебе сейчас нужно. ПЕЙ!" — взревел другой, заглушая слабые протесты совести.

И я поддался. Я не мог сопротивляться этому искушению. Откупорив бутылку, я отбросил пробку и присосался к горлышку, как младенец к материнской груди. Терпкая, прохладная жидкость хлынула в горло, и я пил жадно, захлебываясь. Струйки вина стекали по подбородку, смешиваясь с водой в ванной, окрашивая ее в розоватый цвет. Осушив почти половину, я оторвался от бутылки, громко рыгнул, откусил огромный кусок сыра и откинулся на спинку ванны.

— Хорошо… — прошептал я.

Мысли, до этого роившиеся в голове, как разъяренные пчелы, стали замедляться, теряя свою остроту. Тело расслабилось, конечности налились приятной тяжестью. Голова закружилась, и душевная боль, терзавшая меня, отступила, сменившись блаженной пустотой. Я возвращался в свое естественное состояние — состояние алкогольной праздности. Допив вино и доев сыр, я почувствовал, как в моем затуманенном мозгу рождается гениальная, как мне тогда казалось, мысль.

"Нужно помолиться."

Эта идея показалась мне спасительной. Помолиться! Конечно! В этом — решение всех проблем! Шатаясь, я вылез из ванны. Мокрое тело обдало холодом. Едва не поскользнувшись на мокром полу, я доковылял до двери и распахнул ее. В коридоре стояли две горничные, две молодые хаски. Увидев меня, совершенно нагого, они ахнули и прикрыли морды лапами.

— О боже! Прикройтесь чем-нибудь! — воскликнула одна из них, отшатнувшись от меня, как от прокаженного.

Визгливые вопли прислуги остались незамеченными. Мой разум, затуманенный вином и отчаянием, мертвой хваткой вцепился в навязчивую идею, словно утопающий — в соломинку. Молитва. Искренняя, отчаянная молитва — вот оно, мое спасение! Благодать снизойдет на меня, на мое поместье, и все невзгоды рассеются, словно утренний туман. Шатаясь, я направился к тяжелой дубовой двери в дальнем конце коридора, за которой скрывался спуск в фамильный склеп. Холодный, затхлый воздух ударил в лицо, едва я отворил ее. Каменные ступени, стертые ногами многих поколений моих предков, вели вниз, во мрак. С каждым шагом вниз винный дурман смешивался с могильным холодом, рождая в голове причудливые, гротескные образы. Внизу меня встретили слабо освещенные катакомбы. Древний, покрытый зеленой плесенью булыжник источал сырость. Длинный, вытянутый зал уходил вглубь, и в его стенах, в специальных нишах, покоились гробы с останками тех, чью кровь я нес в своих жилах. Посреди зала, на небольшом возвышении, стояла статуя нашего бога, Ординуса. Каменное изваяние гуманоидной сущности, держащей в могучих руках перо и свиток, на котором, как гласили предания, были записаны судьбы всех смертных. Свиток этот, казалось, стекал с колен божества на резной алтарь, стоявший у его подножия. Я подошел к алтарю и рухнул на колени. Каменный пол холодил кожу.

— О, великий Ординус… Отец судеб! Молю тебя, услышь своего недостойного сына! ИК! Слишком тяжела моя ноша, слишком несправедлив мой удел! Я… я жажду покоя и процветания! Даруй мне уважение подданных, заставь их склониться предо мной! Наполни их закрома урожаем, пролей на их поля благодатные дожди! Пусть горести и беды обходят стороной мой дом! Молю тебя, перепиши мою судьбу! Даруй мне… ИК… достойную жизнь! И слугам моим… и даже этим неблагодарным смердам!

Произнеся эту пьяную, сбивчивую мольбу, я зажмурился в ожидании чуда. И чудо произошло.

— Твоя жалкая мольба услышана. Но за всякий дар надобно платить, смертный. Исполнишь мою волю — получишь желаемое.

Голос, гулкий и низкий, казалось, исходил не извне, а рождался прямо в моей голове. Он был подобен скрежету камней, движению тектонических плит. Я вздрогнул и распахнул глаза.

— Ч-что? Кто смеет?.. — пробормотал я, озираясь по сторонам. Вокруг были лишь гробы и пыль веков.

— Ты осмеливаешься вопрошать меня, червь? — вновь пророкотал голос, и на этот раз я понял — он исходил от статуи.

Сомнений не осталось. Со мной говорил сам Ординус. Ужас, смешанный с пьяным восторгом, сковал меня. Я медленно повернул голову к изваянию.

— П-повелитель… это и вправду ты, Ординус?!

— Твоя тупость безгранична. Ты взывал ко мне, и я ответил. А теперь, вместо того чтобы пасть ниц и молить о прощении, ты задаешь глупые вопросы. Впрочем, твой скудный ум мне не помеха. Твоя задача — открыть мне врата в этот мир. Ты станешь моим сосудом.

Я опешил. Стать сосудом для бога? Это было за гранью самых смелых моих мечтаний. Но что-то в словах божества настораживало. Зачем ему моя помощь, чтобы войти в этот мир, если он уже здесь, говорит со мной?

— Н-но… Разве твое присутствие не ощутимо уже в этом мире? Твой глас достигает меня через это каменное изваяние… ИК…

— МОЛЧАТЬ! — громоподобный рык божества, казалось, сотряс самые основы склепа, отразившись от древних стен и заставив пыль веков виться в воздухе. — Вопросы здесь задаю я, ничтожный червь! Но так и быть, я утолю твое скудоумное любопытство. Ты прав, я могу касаться вашего бренного мира, но лишь как бесплотный дух, тень, способная вселяться в неодушевленные предметы. Мне же нужен сосуд из плоти и крови. Тело, через которое я смогу ходить по этой земле, чувствовать и действовать!

И этим сосудом стану я! Осознание, подобно молнии, пронзило мой затуманенный вином разум. Я избранный! Бог выбрал меня, чтобы через мою плоть вершить свои деяния! Честь, ниспосланная свыше, требовала немедленного ответа.

— Д-да… Конечно… Я… я сделаю все, что прикажете, мой повелитель! — пролепетал я, захлебываясь от пьяного восторга.

Трезвая часть меня, крошечная и испуганная, пыталась кричать, что здесь что-то не так, что это безумие. Но алкоголь, верный мой союзник, заглушил ее слабый писк. Я не хотел думать, я хотел верить. Верить в чудо, в свое великое предназначение. И чудо не заставило себя ждать. В мою голову, словно раскаленные иглы, вонзились чуждые образы, схемы, чертежи, начертанные на пергаменте из человеческой кожи. Они мелькали, сменяя друг друга, оставляя в мозгу огненный след.

— Я дарую тебе знание, смертный. Воспользуйся им, чтобы высвободить меня, — голос божества звучал уже не из статуи, а прямо в моей голове, продолжая вливать в нее поток чудовищной информации.

Образов становилось все больше. Сложные пентаграммы, руны, от которых веяло холодом Бездны, кровавые ритуалы, описанные с тошнотворной подробностью. Мой мозг, неспособный вместить этот поток, казалось, вот-вот взорвется. Боль, нестерпимая, физическая, заставила меня схватиться за голову.

— АААААААААА! — дикий, животный крик вырвался из моей груди, и я рухнул на каменный пол, корчась и извиваясь.

Сквозь пелену боли я услышал приближающиеся шаги и знакомый, невозмутимый голос:

— Мистер Чарльз? Мне вызвать лекаря, или, быть может, принести еще вина?

Я с трудом убрал лапы от головы и повернулся к Найджелу. В глазах моих плясали безумные огоньки.

— Найджел, мне нужны… белые… ИК… мелки, белые свечи и… нож, — прохрипел я.

Дворецкий на мгновение замер, его тонкие брови чуть приподнялись.

— Вы уверены, сэр? Занятия оккультизмом редко приводят к чему-либо хорошему. Ваш прадед, барон Джейкоб, тоже увлекался подобным, и, как вы помните, закончил свои дни в обитой войлоком комнате.

— НЕМЕДЛЕННО ПРИНЕСИ МНЕ ТО, ЧТО Я СКАЗАЛ! СЕЙЧАС ЖЕ! — взревел я, и мой голос, усиленный эхом склепа, прозвучал неожиданно мощно и чуждо.

Найджел даже не вздрогнул. Он лишь почтительно склонил голову.

— Как вам будет угодно, сэр.

Найджел растворился в темноте лестничного проема, и его шаги, удаляясь, затихли в глубинах особняка. Я остался один. Один, в компании мертвецов и голоса, что обещал мне величие. Воздух в склепе, казалось, сгустился, стал тяжелым и вязким, словно вода на дне глубокого омута. Тени, отбрасываемые свечами, плясали на стенах, и в их причудливой игре мне виделись очертания чего-то нелисьего, чего-то, что не должно было существовать в этом мире. Я снова пал ниц перед статуей, и холодный камень обжег мою обнаженную кожу.

— О, великий Ординус… ИК… Твоя воля — мой закон. Я исполню свое предназначение… стану твоим… ИК… сосудом. Используй меня, повелитель… я всецело твой… — бормотал я, монотонно ударяясь лбом о каменный пол.

Спустя, как мне показалось, целую вечность, Найджел вернулся. На серебряном подносе, который он держал с неизменным достоинством, лежали белые мелки, пучок восковых свечей и ритуальный нож с лезвием из обсидиана.

— Ваши…Оккультные принадлежности, сэр, — произнес он, и в его голосе прозвучали нотки, которых я раньше не слышал. Что-то среднее между брезгливостью и страхом.

Я вскочил, забыв о молитве.

— Не смей так говорить! Это — священнодействие! Я стану проводником бога! — выкрикнул я и, подползя к подносу, схватил мелок.

Моя рука, ведомая чужой волей, начала выводить на полу сложные, изломанные линии. Это не было похоже ни на один из символов нашей веры. Это была геометрия безумия, начертанная на языке кошмаров. Найджел, освещая мое творение фонарем, склонился надо мной.

— Простите, сэр, но эти знаки… они чужды учению Ординуса. Вы уверены, что вас не обманули? Возможно, это не бог, а нечто иное говорит с вами, пользуясь вашим… состоянием.

Действительно, вглядевшись в начертанное, я ощутил укол сомнения. Пентаграмма пульсировала, жила своей жизнью, и ее углы, казалось, уходили в бесконечность, в иные, чуждые миры. Но отступать было поздно.

— МОЛЧАТЬ! МНЕ ЛУЧШЕ ЗНАТЬ, ЧТО Я ДЕЛАЮ! А ТЕПЕРЬ УБИРАЙСЯ! НЕ МЕШАЙ МНЕ!

Найджел, поняв тщетность своих уговоров, лишь тяжело вздохнул и, оставив фонарь, удалился. Я же, не замечая ничего вокруг, с маниакальной одержимостью продолжал свое дело. Когда последний штрих был нанесен, в голове моей зазвучал шепот. Он был едва слышен, словно шорох сухого листа, но я понимал каждое слово. Он диктовал мне, куда ставить свечи, в каком порядке их зажигать. Когда я выполнил все указания, шепот стал громче, отчетливее.

— Встань в центр… пролей свою кровь… режь… режь… режь…

Я почувствовал чужое присутствие. Нечто невидимое, но осязаемое, стояло у меня за спиной. Ледяное дыхание коснулось моего затылка, и первобытный ужас, липкий и холодный, сковал меня. Но это был не страх перед наказанием или болью. Это был благоговейный трепет перед силой, неизмеримо превосходящей мою. Страх перед тем, что эта сила может не только возвысить меня, но и уничтожить, стереть в порошок. Не смея медлить, я взял в дрожащую лапу нож и шагнул в центр пентаграммы.

— Чего ты ждешь?! РЕЖЬ! СЕЙЧАС ЖЕ! НАПОИ СИМВОЛ СВОЕЙ КРОВЬЮ!

Внезапный, оглушительный крик, сотрясший саму ткань реальности, заставил меня вздрогнуть. Дрожащей лапой я выставил вперед руку и приставил к ней лезвие ножа. Холодная сталь коснулась кожи. Зажмурившись, я надавил, чувствуя, как острое лезвие прорезает мех и плоть.

— БЫСТРЕЕ! БЫСТРЕЕ! — голос, подобный скрежету ледников, подгонял меня.

Собравшись с духом, я сделал резкое, рваное движение. Боль, острая и жгучая, пронзила руку, и я взвизгнул. Темно-красные капли упали на начертанные мелом линии, мгновенно впитываясь в камень.

— НЕПРАВИЛЬНО! ВЫСТАВИ РУКУ ПЕРЕД СОБОЙ И ПРОТИВ ЧАСОВОЙ СТРЕЛКИ ОКРОПИ СВЕЧИ! БЫСТРЕЕ! МОЕ ТЕРПЕНИЕ НА ИСХОДЕ!

Не в силах ослушаться, я подчинился. Закружившись на месте, я щедро поливал пламя свечей своей кровью. Капли шипели, попадая на огонь, и воздух наполнился тошнотворным запахом жженой плоти. Когда последняя свеча была окроплена, произошло нечто невообразимое. Шепот стих. Фонарь Найджела и свечи в дальних углах склепа погасли, погрузив все во мрак, кроме пентаграммы. Температура резко упала, и я почувствовал, как мой мех встает дыбом. Инстинктивно я отшатнулся назад, за пределы светящегося круга. И тогда я увидел его. В центре пентаграммы стояла тень. Гуманоидная, но искаженная, вытянутая, с непропорционально длинными пальцами. Она была соткана из самой тьмы, из той первозданной пустоты, что существовала до сотворения мира. И тут я понял. Меня обманули.

— Т-ты… ты не Ординус! Ты не бог! — пролепетал я, пятясь назад, пока не уперся спиной во что-то твердое и холодное.

Тень рассмеялась. Смех ее не был звуком. Он был вибрацией, проникающей в кости, в мозг, разрушающей саму суть моего существа. Я обернулся. Выхода не было. Стены склепа исчезли, растворились. Вокруг была лишь тьма, и в этой тьме плясали, извивались тени, подобные той, что стояла в центре пентаграммы. Я был в ловушке. В ловушке, которую сам себе и построил.

— П-прошу тебя… не причиняй мне зла… Я… я ведь ничего плохого в жизни не сделал! Клянусь!

Демон рассмеялся еще громче, и смех этот, казалось, доносился отовсюду. А потом он смолк.

— Ты и сам не веришь в ту чушь, что несешь, — заговорил он, и его голос был подобен шелесту тысяч сухих листьев. — Ты грешник. Жалкий, ничтожный грешник. Такие безвольные создания, как ты, неспособны добиться чего-либо без могущественного покровителя…

Он протянул ко мне свои длинные, сотканные из мрака руки.

— Тебе нужен я. Открой мне свою душу, и я дам тебе все, о чем ты когда-либо мечтал…

Увидев как это чудище тянет ко мне свои лапы, я закричал:

— НЕТ! ОТСТАНЬ ОТ МЕНЯ! ИЗЫДИ! БОЖЕ, ПОМОГИ!

Животный ужас, первобытный и всепоглощающий, вырвался из моей груди. Я попытался бежать, отползти, скрыться, но мои ноги, словно вросшие в камень, не слушались меня.

— Боже, помоги? Глупец… — шепот демона просочился в мой разум, и в тот же миг пламя свечей, окропленных моей кровью, погасло. Мрак, абсолютный и непроницаемый, поглотил все. — Бога здесь больше нет. Есть лишь ГОЛОД…

Я с ужасом поднял голову. В непроглядной темноте, прямо надо мной, нависала долговязая фигура. Она изгибалась и колыхалась, словно дерево под порывами ураганного ветра. И в этой тьме горели два белых, фосфоресцирующих глаза, и в них плескался неописуемый, вечный ГОЛОД. Я открыл рот, чтобы закричать, но крик застрял в горле. Его теневая сущность, подобно рою саранчи, хлынула в меня. Его руки и ноги, сотканные из мрака, оплели мое тело, сжимая, как змея — свою жертву. А затем он изрыгнул прямо в мой раскрытый рот поток черной, маслянистой субстанции. Она была теплой и вязкой, с привкусом гнили и вековой пыли. Я захлебывался, давился, но поток не иссякал. Я чувствовал, как эта мерзость растекается по моему телу, проникая в каждую клетку, в каждую жилку, подчиняя себе мой разум, пробуждая в самых темных уголках души все самое низменное, самое порочное. Сопротивление было бесполезно. С каждой секундой моя воля слабела, таяла, как свеча на ветру. Когда легкие уже готовы были разорваться от нехватки воздуха, поток иссяк. Тень отделилась от меня и растворилась во тьме. Я, обессиленный и оскверненный, рухнул на холодный каменный пол. Сознание померкло. Я провалился в кошмар. Мне снились иные миры, где геометрия сходила с ума, где цвета обладали вкусом, а звуки — запахом. Я видел, как под тяжестью собственных грехов мое тело меняется, обрастает хитином, отращивает лишние конечности, превращаясь в нечто чудовищное, нечто, чему нет имени в нашем языке. И это чудовище, которое было мной, уничтожало все, что я когда-то любил, пожирало моих близких, сжигало мой дом, хохоча и упиваясь их страданиями. Я проснулся от собственного крика. Я лежал в своей постели, в своей спальне. Мягкие шелковые простыни, тяжелый балдахин, знакомая обстановка. Но кошмар не отпускал.

— Ааа… Что произошло… Где я? — простонал я.

Тело ломило, словно меня избивали палками. Голова была пустой, словно из нее вынули все мысли, оставив лишь гулкую, звенящую пустоту. Едва слышный шорох шелка вернул меня в реальность. Рядом, на стуле у кровати, сидела Эмилия.

— Ну и ну, соизволил проснуться. А я уж было понадеялась, что ты окочуришься, и мне не придется больше менять тебе холодные компрессы.

Я медленно повернул голову. Утреннее солнце, пробиваясь сквозь тяжелые бархатные шторы, золотило ее рыжий мех, превращая ее в подобие богини. Но темные круги под глазами и усталый, потухший взгляд говорили о бессонной ночи. Мило, конечно, что она провела ее рядом со мной, но ее слова… Как она смеет?! Внутри что-то щелкнуло. Яд, влитый в меня той тварью в склепе, начал свою работу. Челюсти сжались, обнажая клыки. Я знал эту ее манеру, эту язвительную шутливость, но сегодня она была невыносима. Я барон. Не собачье дерьмо.

— Сгинь с глаз моих, мразь. И чтобы духу твоего здесь не было.

Слова, чужие и грубые, сорвались с моих губ прежде, чем я успел их обдумать. Эмилия опешила. Ее прекрасные глаза расширились от изумления. Никогда, за все годы нашей совместной жизни, я не позволял себе ничего подобного.

— Ч-что?.. — только и смогла выдавить она.

Ее растерянность, ее недоумение взбесили меня еще больше. Острая, иррациональная ярость вспыхнула в груди, требуя выхода. Мне захотелось ударить ее, влепить пощечину по этой ее аристократической морде. Но я сдержался. Пока.

— Ты что, оглохла, дура? Я сказал, пошла вон отсюда, если не собираешься вести себя, как подобает леди. Ты думаешь, я и дальше буду терпеть твое хамство? Нет. Этому пришел конец. Слышишь?

Когда смысл моих слов дошел до нее, ее лицо окаменело. Глаза презрительно сузились, губы сжались в тонкую, злую линию. Она грациозно, словно королева, поднялась со стула. Ее взгляд, полный ледяной ярости, на мгновение остудил мой пыл.

Боже, что я творю? — промелькнула запоздалая мысль. Я же люблю ее... Что со мной не так?!

Осознав всю чудовищность своего поступка, я попытался все исправить.

— Эмилия, прости… я не знаю, что на меня нашло… Видимо, я сегодня… не с той ноги проснулся. В общем, извини, если сможешь… — я попытался выдавить из себя жалкое подобие улыбки.

В ответ я получил звонкую пощечину. А затем — приговор.

— Я уезжаю к родителям.

Высоко вскинув подбородок, она развернулась и, не оглядываясь, вышла из комнаты. Дверь за ней захлопнулась с оглушительным треском. И в этот момент плотина рухнула. Ярость, черная и всепоглощающая, захлестнула меня с головой.

— Ну и пожалуйста! Проваливай! Ты мне не нужна! Слышишь?! Я найду себе другую! Которая не будет мне хамить и выпендриваться! — заорал я в пустоту и, схватив с прикроватного столика тяжелый серебряный подсвечник, швырнул его в дверь.

Подсвечник с глухим стуком ударился о дерево и упал на ковер. Все стихло. Я остался один. Один, в пустой комнате, наедине со своими голосами.

"Чувствуешь? Это свобода… Ты все сделал правильно. Слишком долго эта стерва пила твою кровь. Найди себе другую. В конце концов, у тебя здесь столько горничных… М-м-м… Только представь их нежные лапки на своем теле, как они обвивают твою шею, а ножки сами собой раздвигаются. Это же просто сказка! Ты можешь устроить себе здесь целый гарем!" — вкрадчиво шептал мне голос Зла, пока в его елейную песнь не вмешался другой, более трезвый голос.

"Посмотри, что ты натворил! Своей необоснованной агрессией ты разрушил собственный брак! Теперь она разведется с тобой! Но еще не все потеряно, ты можешь ее догнать, остановить. Это твой единственный шанс. Ты должен извиниться, искренне, от всего сердца. Только так ты сохранишь семью".

Сладость от высказанного в лицо жене смешивалась с горечью возможной потери. Осознание того, что я могу остаться один, да еще и прослыть последним быдлом в глазах аристократии, вызвало приступ острой душевной боли.

— Какой же я дурак!

Я вскочил с постели, даже не потрудившись одеться, и бросился к двери. Распахнув ее, я вылетел в коридор.

— Эмилия! Постой!

Я помчался к лестнице, надеясь перехватить ее на первом этаже. Проносясь по коридорам, я едва замечал мелькавшие лица слуг, пока мой слух не уловил веселый смех, женский и мужской, сменившийся звуками погони. И в следующее мгновение — столкновение. Кто-то на полной скорости врезался в меня, и мы вместе рухнули на пол.

— Ой! — воскликнула она, приземлившись прямо на меня.

Приподнявшись, я увидел Бетси, горничную, золотистого ретривера и, по всей видимости, жену моего извозчика Пита. Обычно я бы не обратил внимания на подобный инцидент, но не сегодня. Сегодня я был на взводе, и ее неуклюжесть, отнявшая у меня драгоценные секунды, взбесила меня.

— Какого черта ты творишь?! У тебя что, детство в заднице заиграло?! — заорал я.

Она опешила, не в силах вымолвить и слова. Лишь испуганное мычание сорвалось с ее губ. С лестницы доносились приближающиеся шаги.

— Бетси! Ты где?! — кричал Пит.

— Что ты мямлишь, скотина?! Извиняться будешь или нет?! — рявкнул я, поднимаясь на ноги.

— И-извините… т-так больше не будет… — пролепетала она, дрожа всем телом.

Но этого было мало. Злость, кипевшая во мне, требовала выхода. Я замахнулся и со всей силы ударил ее по щеке. Звонкая пощечина эхом разнеслась по коридору. В этот самый момент на площадке появился Пит. Увидев, как я бью его жену, он замер на мгновение, а затем его морда исказилась от ярости. Лапы сжались в кулаки.

— Ты, сукин сын, совсем берега попутал?

Никто. Никто и никогда прежде не осмеливался обращаться ко мне в подобном тоне. Яд, влитый в меня тварью из склепа, зашипел в жилах, требуя крови. Я медленно повернулся к Питy.

— Повтори, что ты сказал, пес смердящий…

Я сделал шаг ему навстречу, и в следующую секунду его тяжелый, мозолистый кулак врезался мне в челюсть. Звезды вспыхнули перед глазами, и я попятился, едва устояв на ногах.

— Я сказал, ты — сукин сын! И выродок!

Новый удар, на этот раз под дых, выбил из легких воздух. Я согнулся пополам, и тут же его грубые лапы вцепились в мою морду, пытаясь запрокинуть голову для удара коленом. Но ярость придала мне сил. Я вцепился в его тело и, как таран, бросился вперед, впечатав его спиной в стену коридора. Картины на стене жалобно звякнули.

— Остановитесь! Умоляю вас! Хватит! — заголосила Бетси, но ее вопли были для нас лишь фоном.

Пит, прижатый к стене, принялся осыпать мою спину градом ударов локтями. Каждый удар отдавался тупой болью, но я не разжимал хватки.

— Отвали, ублюдок! — рычал он, брызжа слюной.

Получив несколько особенно сильных ударов, я ослабил захват. И это было моей ошибкой. Освободившись, Пит тут же нанес мне сокрушительный удар в лицо. Я отлетел к противоположной стене, ударился затылком и сполз на пол. Из носа хлынула кровь. Тело было разбито, но в душе бушевал пожар. Этот смерд, эта дворняга посмела поднять на меня лапу! Он попрал мою честь, честь всего моего рода!

Пит же, наоборот, был на подъеме.

— Ну что, лисья морда, получил?! Получил, падаль?! — он пнул меня по ноге, и я застонал, свернувшись клубком на полу.

Бетси, рыдая, бросилась к мужу.

— Пит, прошу тебя! Остановись! Это же наш господин!

— Кусок дерьма он, а не господин! Где это видано, чтобы господин на замужних баб руки распускал?! — вырываясь из ее объятий, он схватил меня за ворот ночной рубашки и рывком поднял. — Смотри на меня, мразь!

Удар. Еще один. Голова моталась из стороны в сторону.

— Я сказал, смотри мне в глаза, падаль!

С трудом разлепив веки, я посмотрел на него. И плюнул ему в лицо кровавой слюной.

— Ты — покойник! — взревел он, утираясь, и занес кулак для последнего, решающего удара.

Я зажмурился, готовясь к худшему. Но удара не последовало.

— Я вам не мешаю?

Голос Найджела, спокойный и ледяной, прозвучал, как удар гонга. Пит замер, его кулак остановился в сантиметре от моего лица. Он медленно повернулся к дворецкому.

Увидев двух матерых волков с обнаженными мечами, Пит мгновенно сник. Его праведный гнев улетучился, сменившись животным страхом.

— Ты… ты посмел поднять лапу на нашего господина?! — прорычал Ральф, делая шаг вперед. Сталь его клинка холодно блеснула в утреннем свете, проникавшем сквозь высокое окно коридора.

— Подобное поведение недопустимо в стенах этого дома, — вторил ему Лукас, и его голос был подобен скрежету ледника.

Два волка, словно две белые тени, двинулись на Пита, и тот, пятясь, уперся в стену.

— Но… он ударил мою жену! Я лишь защищал свою семью! Это все, что у меня есть! — пролепетал он, вжимаясь в стену.

— Пожалуйста! Не трогайте его! — зарыдала Бетси, бросаясь к ногам стражников.

Но волки были глухи к их мольбам. Лишь Найджел, поправив безупречно повязанный галстук, шагнул вперед.

— Он имел на это полное право, ибо он выше вас по рождению. Или вы осмелитесь утверждать, что божественный порядок, установленный самим Ординусом, для вас пустой звук? Вы что же, богохульник, мистер Робинсон?

Пит, загнанный в угол, лишь растерянно мотал головой.

— Нет…

— В таком случае, вам должно быть известно, что за свой проступок вы понесете справедливое наказание, — отчеканил Найджел.

— НЕТ! — взревел Пит и, оттолкнув жену, попытался бежать.

Но стражники были начеку. В два прыжка они настигли его и повалили на пол. Пит рычал, вырывался, но его усилия были тщетны. Волки держали его крепко. Бетси зарыдала еще громче. А я… я улыбнулся. Наконец-то этого ублюдка поставили на место. Найджел подошел ко мне и, достав из кармана белоснежный платок, осторожно стер с моей морды кровь. Затем он помог мне подняться.

— Ходить сможете, сэр?

— Да… смогу, — ответил я и, высвободившись из его рук, подошел к поверженному Питу.

— Вы не имеете права! Я буду жаловаться! — хрипел он, пытаясь высвободиться.

— Кому? Императору? Не смеши, клоун, — усмехнулся Ральф, с силой прижимая его голову к полу.

Лукас, не ослабляя хватки, повернул ко мне свою морду, и спросил:

— Что прикажете с ним делать, господин?

Я с наслаждением пнул Пита сапогом по морде, отчего его голова мотнулась в сторону, и он глухо застонал.

— Отведите его в подземелье. Я желаю лично преподать этому псу урок вежливости, — произнес я, и мой голос прозвучал незнакомо холодно и твердо.

Лукас и Ральф, не говоря ни слова, скрутили извозчику лапы за спину и рывком поставили его на ноги. Бетси заголосила пуще прежнего, ее рыдания эхом разносились по коридору. Она бросилась ко мне, цепляясь за мою ночную рубашку.

— Молю вас, господин! Пощадите моего мужа! Он не ведал, что творил!

Я попытался оттолкнуть ее, но она вцепилась в меня, как клещ, продолжая рыдать и умолять.

— Я умоляю вас! Хотите, я встану на колени! — и она тут же рухнула передо мной на пол. — Только не забирайте у меня Пита! Он… он все, что у меня есть… Ведь я… я беременна! Что станет с нашими детьми без отца? Прошу вас! Такое больше никогда не повторится!

Я молча смотрел на нее, на ее заплаканную морду, на ее дрожащие плечи, и ее страдания доставляли мне острое, извращенное наслаждение. Затем я наклонился, взял ее лицо в свою лапу и, глядя ей прямо в глаза, произнес:

— Не беспокойся. Я обязательно верну тебе твоего мужа. Когда закончу с ним.

Я улыбнулся, отпустил ее и кивнул стражникам. Те, не обращая внимания на отчаянные крики Пита, потащили его в конец коридора. Бетси рухнула на пол и завыла в голос, закрыв лицо лапами. Наконец-то. Наконец-то те, кто смел унижать меня, получат по заслугам. Перешагнув через рыдающую Бетси, я направился следом за стражниками. Секретная дверь, скрытая за гобеленом, отворилась со скрипом, и мы начали спуск по винтовой лестнице в самые недра моего дома. Здесь, внизу, воздух был другим. Он был густым, спертым, пропитанным запахом сырости, застарелой крови и вечного страха. Потрескавшиеся кирпичные стены, казалось, впитали в себя стоны и крики сотен жертв моих предков. Здесь погиб не один крестьянин, осмелившийся бросить вызов нашей власти. Мы вошли в комнату номер шесть. Средних размеров помещение было заставлено всевозможными орудиями пыток. На стенах висели цепи, кандалы, щипцы, клещи, раскаленные докрасна прутья тлели в жаровне. Посреди комнаты стояла дыба. А у стены, раскладывая на столе свои инструменты, стоял Каин, пыточных дел мастер. Белый бультерьер, одетый в черный балахон с капюшоном, скрывавшим его лицо. Увидев нас, он прервал свое занятие и низко поклонился.

— Приветствую вас, мой господин. Чего изволит желать ваша светлость от своего скромного слуги?

Мой взгляд скользнул по помещению, останавливаясь на ржавых цепях, свисавших с потолка. Они были частью сложного механизма, предназначенного для того, чтобы подвешивать и растягивать тела. Я указал на них пальцем.

— Подвесьте его.

Пит, услышав мой приговор, забился в руках стражников, его глаза наполнились ужасом. Это была агония перед неизбежным.

— С превеликим удовольствием, — кивнул Каин, даже не взглянув на бьющегося в конвульсиях Пита. — Тащите его сюда. Будем крепить.

— Нет! Не надо! Господин Чарльз, простите меня! Умоляю! Я был неправ! Я не должен был поднимать на вас лапу! — его крики, полные отчаяния и животного страха, были музыкой для моих ушей.

Я молча наблюдал, как его, рычащего и брыкающегося, подтащили к механизму. Каин, сноровистыми, отточенными годами практики движениями, закрепил его запястья и лодыжки в железных оковах. Пит застонал, когда палач, явно с наслаждением, затянул крепления до хруста костей. Затем Каин повернул рукоятку, и тело Пита, медленно отрываясь от пола, повисло в воздухе.

— Что-нибудь еще, повелитель? — спросил бультерьер, вытирая руки о свой балахон. — Желаете, чтобы я продолжил, или вы предпочитаете развлечься сами?

— Я сделаю это сам. Оставьте нас.

— Да будет так, — произнес Каин и, поклонившись, вышел, увлекая за собой стражников.

Тяжелая дубовая дверь захлопнулась, и мы остались одни. Тишину нарушали лишь скрип цепей и сдавленные стоны Пита.

— Зачем… зачем ты это делаешь?.. — прохрипел он.

Я медленно подошел к нему. Ярость, до этого дремавшая в глубине души, вскипела с новой силой.

— Ты еще спрашиваешь?! — я ударил его кулаком в живот, и он захрипел, выплевывая слюну. — За то, что унизил меня! Заставил идти пешком, как последнего смерда!

Удар. Еще один.

— За то, что побил меня! Унизил перед моей же прислугой! Ты думал, это сойдет тебе с рук?!

Тяжело дыша, я отошел от него и направился к столу, на котором были аккуратно разложены инструменты Каина. Мой взгляд скользнул по ним: щипцы, клещи, иглы, скальпели... Все это блестело в тусклом свете факелов, обещая невыразимые мучения.

— П-прости… Я… я был неправ… — хрипел Пит, его голос был едва слышен. Боль, страх и безнадежность сплелись в этом жалком лепете.

Но его мольбы были для меня пустым звуком. Они лишь разжигали тлеющие угли моей ярости, превращая их в всепожирающее пламя. Слишком долго я был игрушкой в лапах судьбы, посмешищем для черни. Теперь пришло мое время. Время стать молотом, а не наковальней. Я — лис. Я — барон. Моя кровь чище, моя воля сильнее. Я взял со стола плетку-девятихвостку, ее кожаные ремни, утыканные металлическими шипами, казались продолжением моей руки.

— Бог простит. А я — нет.

Я замахнулся, но в тот же миг в голове снова зазвучали голоса.

"Остановись, пока не поздно! Зло снова овладело тобой, уводя от истинной цели. Твоя жена… ты должен найти ее, а не упиваться бессмысленной жестокостью!"

"Сначала — наказание! Эта мразь должна заплатить за все твои унижения! Если бы не он, ничего бы этого не было! Он — корень всех твоих бед! А как сладко наказывать виновных, не так ли? Обрушь на него весь свой гнев! Всю свою боль!"

Голос Греха был слишком сладок, чтобы ему противиться. Я действительно наслаждался этим моментом. Наслаждался его страхом, его болью, его беспомощностью. Поддавшись темной стороне своей души, я опустил плетку на его тело.

Ш-Ш-Ш-Ш-ШИХХ!

Первый удар рассек воздух со свистом и впился в плоть. Пит взвыл, его тело выгнулось дугой, напрягшись до предела. На его груди, от ключицы до живота, пролегла багровая полоса, из которой тут же выступили капли крови. Я смотрел, как они, сливаясь, превращаются в тонкие ручейки, стекающие по его телу. Запах свежей крови, смешанный с запахом пота и страха, ударил мне в ноздри, пьяня, как самое дорогое вино. Я ударил снова. И снова. Каждый удар был выверен, нанесен с силой и наслаждением. Я вкладывал в них всю свою ненависть, всю свою боль, все свое унижение. Кожа на его груди лопалась, обнажая розовое, кровоточащее мясо. Его крики, сначала громкие и яростные, сменились хрипами, а затем и вовсе перешли в тихие, сдавленные стоны. Он уже не сопротивлялся, обмякнув в цепях.

— Х-хватит… умоляю… п-прекрати… я… я все понял… — прошептал он, едва дыша.

— Все понял? — я усмехнулся, бросая плетку на пол. — Нет, ты ничего не понял. Ты думаешь, можно меня одурачить? Вытереть об меня ноги, а потом отделаться парой жалких извинений?!

Я взял со стола тяжелую дубину и, подойдя к нему, с силой ударил по морде. Хруст костей, сдавленный стон. Еще один удар. Он обмяк, и лишь тихое, хриплое дыхание говорило о том, что он еще жив.

— Жалкое зрелище, — произнес я, отбрасывая дубину. Ее глухой стук о каменный пол был подобен удару молотка, выносящего приговор. Я взял со стола флакон с нашатырем и тонкий, как игла, скальпель.

Едкий запах аммиака ударил в нос даже мне. Пит задергался, и его веки затрепетали.

— А-а-а… — простонал он, приходя в себя.

Я шлепнул его по щеке, и от этого прикосновения он, казалось, съежился.

— Рано тебе еще отправляться в мир грез, мой верный пес. Тебя ждет казнь. И я хочу слышать каждый твой крик, каждый твой стон.

Отложив нашатырь, я подошел к нему. Холодное лезвие скальпеля коснулось его живота. Он задрожал, и его глаза, полные ужаса, уставились на меня.

— Знаешь, что я собираюсь с тобой сделать? — я провел острием по его коже, оставляя тонкую, едва заметную царапину. Он лишь тихо застонал в ответ. — Я выпотрошу тебя, как рыбу. А твои кишки подам на ужин твоей беременной сучке.

При этих словах он зарыдал. Не просто заплакал, а зарыдал — громко, навзрыд, как ребенок.

— Умоляю… хватит… прекрати… Это не ты… Чарльз был добрым… а ты… ты — чудовище…

Я расхохотался. Мой смех, громкий и раскатистый, эхом разнесся по подземелью.

— Не я?! О нет, дружок. Я — это и есть настоящий я! Тот, кого вы годами топтали в грязь, кого унижали и презирали. Но теперь все изменилось. Теперь вы будете бояться меня. Бояться и поклоняться.

Я вонзил скальпель ему в живот. Он взвыл, его тело выгнулось дугой, но цепи держали его крепко. Я повел лезвие вниз, разрезая плоть. Это было непередаваемое ощущение. Я чувствовал, как под тонкой сталью расходятся мышцы, как лопаются сосуды. Его крики становились все громче, все отчаяннее. Я продолжал резать, рывками, с наслаждением растягивая момент. Из раны хлынула кровь, заливая его тело, капая на пол. И вот, наконец, брюшина была вскрыта. Наружу, извиваясь, как змеи, полезли его внутренности.

— Ах, какая картина! Будь я художником, непременно запечатлел бы этот момент на полотне! — я отступил на шаг, любуясь своим творением. — Хотя… чего-то не хватает. Одной маленькой, но важной детали.

Он уже не кричал, лишь подергивался в предсмертных конвульсиях, захлебываясь собственной кровью. Я подошел к нему и, приставив скальпель к его шее, одним резким движением перерезал ему горло. Горячая кровь хлынула фонтаном, орошая мое лицо. Я инстинктивно облизнулся. Соленый, металлический вкус крови…

— Идеально…

Пит в последний раз дернулся и затих. Умер. Я смотрел на его бездыханное тело, и меня переполняло чувство глубокого, ни с чем не сравнимого удовлетворения. Но в тот же миг острая, невыносимая боль пронзила мою челюсть. Я почувствовал, как мои зубы, мои клыки начали расти, удлиняться, заостряться. Боль была настолько сильной, что я рухнул на колени, корчась и извиваясь на каменном полу.

— ААААААааА! — крик, сорвавшийся с моих губ, был уже не криком лиса, а ревом чего-то иного, первобытного.

Боль была невыносимой, всеобъемлющей. Она исходила не извне, а рождалась в самой сердцевине моего существа, в каждой клетке, в каждой кости. Я чувствовал, как мои кости ломаются, удлиняются, меняют свою форму, а затем снова срастаются, подчиняясь неведомой, чудовищной воле. Мышцы, сокращаясь в неистовых спазмах, рвались и тут же нарастали вновь, становясь толще, грубее, сильнее. Мой рыжий мех, предмет моей былой гордости, становился жестким, как щетина, приобретая темный, почти черный оттенок с кроваво-красными подпалинами. Морда вытягивалась, черты ее заострялись, становясь хищными, жестокими. Клыки, прорезая десны, росли, изгибаясь, как сабли. Десять минут, показавшиеся вечностью, я катался по залитому кровью полу, корчась в агонии. А затем все закончилось. Боль отступила, оставив после себя лишь гул в ушах и ощущение новой силы. Я был другим. Изнеженный, трусливый аристократ умер, а на его месте родился хищник. И этот хищник жаждал крови.

"Да-а-а… ДА! Посмотри на себя! Посмотри на свои лапы! Посмотри на свои когти! Ты стал тем, кем всегда хотел! Ты стал хищником! Теперь все будут бояться тебя! Разве это не прекрасно? Разве это не доказывает, что я всегда был прав?! Не слушай этого нытика, что взывает к доброте! Со мной мы свернем горы! Покорим весь мир!" — торжествовал голос Зла.

"Ты поддался тьме, и тьма поработила не только твой разум, но и тело. Если ты продолжишь, то утратишь свою волю и превратишься в животное. Прошу, если в тебе осталась хоть капля цивилизации, сверни с этого пути, пока не стало слишком поздно!" — скорбно шептал голос Добра.

С трудом я поднялся на ноги. Тело, еще не привыкшее к новой форме, слушалось плохо. Шатаясь, я подошел к раковине и, плеснув в лицо ледяной водой, взглянул на свое отражение в потемневшем от времени зеркале. Из него на меня смотрел зверь. И этот зверь был прекрасен. Я больше не был мужчиной. Я был чем-то большим. Сила, смелость, решительность — все это переполняло меня. Может, Зло и было злом, но оно было чертовски соблазнительным. Я повернулся к изуродованному трупу Пита.

— Что ж, за работу.

Я подошел к столу и одним резким движением смахнул на пол инструменты Каина. Лязг металла о камень эхом разнесся по подземелью. Теперь, когда поднос был пуст, я вернулся к трупу. Идея накормить эту сучку ее собственным муженьком больше не казалась мне безумной — она была гениальной. Скальпель в моей лапе двигался уверенно и точно. Я работал без спешки, с наслаждением вырезая еще теплые, подрагивающие органы. Печень, почки, сердце… Все это я аккуратно складывал на серебряный поднос, который быстро наполнился кровавой горкой. Закончив, я отложил скальпель и, взяв поднос, направился наверх. Поднявшись из затхлых подземелий, я оказался в залитых светом коридорах особняка. Воздух здесь был чище, но мне он казался пресным и безжизненным. Я направился на кухню. Это было огромное, гудящее, как улей, помещение. Десятки поваров и кухарок сновали от печей к столам, от кладовых к мойкам. Мое появление произвело эффект разорвавшейся бомбы. Все замерли, уставившись на меня. На мое новое, измененное тело. На поднос в моих руках, с которого на пол капала кровь.

— Господин Чарльз, вы… — начал было Джон, главный повар, дородный алабай с обвислыми брылями, но я его прервал.

— Я хочу, чтобы вы приготовили мне это, — я поставил поднос на разделочный стол. — И позовите к ужину Бетси. Я желаю разделить с ней трапезу.

Повара переглянулись. Ужас, смешанный с отвращением, читался в их глазах. Но никто не посмел мне возразить.

— Х-хорошо… как прикажете, — пробормотал Джон и, взяв поднос, понес его вглубь кухни.

— И вот еще что, — добавил я, обводя их тяжелым взглядом. — Если хоть одна душа за пределами этой комнаты узнает, из чего приготовлено это блюдо, вы все станете следующим деликатесом в моем меню.

Выйдя из кухни, я направился в ванную. Слуги, попадавшиеся мне на пути, шарахались в стороны, прижимаясь к стенам. Их страх был для меня слаще любого вина. И тут я увидел ее. Эмилия. Она стояла посреди холла с чемоданами, готовая к отъезду.

— Чарльз, что с тобой? — в ее голосе звучало нечто среднее между страхом и недоумением.

Я остановился, глядя на нее сверху вниз.

— Со мной? Со мной все в полном порядке. Ты, я вижу, уже собралась? Может, приказать дворецкому помочь тебе с вещами?

— Я… да… я все собрала, — пролепетала она, опуская глаза.

Эта сучка надеялась, что я буду умолять ее остаться. Какое же наслаждение — рушить чужие надежды.

— Раз собралась, то проваливай. На все четыре стороны. Уверен, родители примут тебя с распростертыми объятиями.

Я презрительно хмыкнул и, не удостоив ее больше ни единым взглядом, направился прочь. Ее растерянное лицо, ее готовые сорваться с ресниц слезы — все это было бальзамом для моей души. Зло было право. Эта шлюха мне больше не нужна. У меня есть целый особняк, полный покорных и услужливых самок. Выбросив ее из головы, я дошел до ванной. Окровавленная ночная рубашка с отвратительным шлепком упала на мраморный пол. Горячая вода окутала мое новое, сильное тело, смывая кровь и грязь. Я долго лежал в ванне, наслаждаясь ощущением чистоты и обретенной силы. Вытеревшись пушистым полотенцем, я закутался в шелковый халат и подошел к зеркалу. Из него на меня смотрел зверь. Красно-черный лис с горящими, как угли, глазами и хищным оскалом. Настоящий альфа-самец. Я улыбнулся своему отражению и направился в обеденный зал. Роскошное, залитое светом помещение встретило меня тишиной. Отец любил этот зал. Для него он был не просто местом для трапез, а ареной для политических баталий, местом, где заключались союзы и рушились судьбы. Сегодня я впишу в его историю новую, мрачную главу. В дальнем конце стола, съежившись, сидела Бетси. Я сел во главе стола, напротив нее. Расправив на коленях салфетку, я стал ждать, разглядывая ее. Она дрожала, как осиновый лист на ветру.

— Здравствуй, Бетси. Как поживаешь?

Она в ужасе вжалась в спинку стула.

— Кто вы?! Ч-что вы сделали с Питом?..

Я загадочно улыбнулся.

— Бетси, это же я. Твой господин. Не узнаешь? О муже не беспокойся. Я верну его тебе, но всему свое время.. А теперь давай поедим.

Двери кухни распахнулись, и повара, бледные, с трясущимися руками, внесли блюда. Они поставили передо мной и Бетси серебряные подносы и, сняв крышки, явили миру свой шедевр. Ароматное, истекающее соком мясо, украшенное зеленью. Ничто не выдавало его истинного происхождения. Прекрасная работа.

— Что-нибудь еще? Может, вина? — спросил Джон, и его голос дрожал.

— Да, пожалуй.

Я отрезал кусок стейка и отправил его в рот. Вкус был божественным. Нежным, с легкой, едва уловимой сладостью. Я и не думал, что этот пес может быть таким вкусным.

— Бетси, дорогая, почему же ты не ешь? Ты же не хочешь обидеть наших поваров? Они так старались.

Она посмотрела на кусок жареного легкого, затем на меня. В ее глазах плескался недоумение и страх, но она, повинуясь, взяла вилку и нож. Неуверенно отрезав крошечный кусочек, она отправила его в рот. И замерла.

— Это… это и вправду очень вкусно… — прошептала она и, уже смелее, отрезала еще кусок.

Я с дьявольской ухмылкой наблюдал за этим представлением. Трапеза продолжалась. Я с аппетитом уплетал стейк, а Бетси, бледная, но покорная, доедала свою порцию. Когда ее тарелка опустела, я откинулся на спинку стула и, сделав глоток вина, произнес:

— Знаешь, а ведь это было не просто мясо. Это было мясо твоего мужа. Теперь он всегда будет с тобой. Внутри твоего чрева.

В зале повисла мертвая тишина. Лишь потрескивали свечи в канделябрах.

— Ч-что?.. — прошептала Бетси, и ее глаза, до этого пустые и безжизненные, наполнились ужасом.

— Да, Бетси. Я скормил тебе твоего мужа. Я убил его в подземелье, выпотрошил, как свинью, а затем приказал поварам приготовить нам этот чудесный ужин.

Осознание, подобно яду, медленно проникало в ее разум. Ее лицо исказилось, глаза закатились. Живот ее скрутило в неистовом спазме, и она, не в силах сдержаться, извергла содержимое своего желудка прямо в тарелку.

— Какая жалость. А я-то думал, тебе понравилось, — с насмешкой произнес я, наблюдая за ее конвульсиями.

Когда приступ рвоты прошел, она, обессиленная, подняла на меня взгляд, полный такой ненависти и презрения, что, казалось, мог бы испепелить меня на месте.

— Т-ты… чудовище… — прохрипела она и, потеряв сознание, рухнула на пол.

Я наклонился, чтобы лучше рассмотреть ее, затем снова выпрямился, допил вино и вытер губы салфеткой.

— Что ж, обед был славным. Но зачем останавливаться на достигнутом?

Я хлопнул в ладоши, и в зал тут же вбежали слуги.

— Несите все! Сегодня у нас пир!

Один из поваров, бросив косой взгляд на лежащую на полу Бетси, робко спросил:

— Э-э-э… а что делать с ней?

— Оставьте ее. Сегодня на пиру будут присутствовать все. Передай остальным: кто не явится — будет казнен.

Повар, побледнев еще больше, кивнул и выбежал из зала. Остальные принялись убирать со стола, стараясь не смотреть в мою сторону. А я, поддавшись внезапному порыву, подошел к распростертой на полу Бетси.

— Ах, Бетси. Ты так прекрасна… и так беззащитна.

Я склонился над ней. Ее золотистый мех, слипшийся от пота и слез, казался тусклым в полумраке зала. Я провел тыльной стороной лапы по ее щеке, чувствуя, как она вздрагивает даже во сне. Мои пальцы скользнули ниже, к ее груди. Я сжал ее, и сквозь плотную ткань платья почувствовал, как напрягся сосок. Она тихо застонала, и этот звук, полный боли и бессознательного желания, ударил мне в пах.

"ТРАХНИ ЕЁ! ИЗНАСИЛУЙ ПРЯМО ЗДЕСЬ! ПОМЕТЬ! СДЕЛАЙ СВОЕЙ!" — взревел голос в моей голове, и я почувствовал, как мой член напрягается, наливаясь кровью.

"Пожалуйста, остановись... это путь в никуда. Чем больше ты потворствуешь греху, тем сильнее он тебя порабощает. Если в тебе осталось хоть что-то лисье... не делай этого. Она не заслужила такого отношения..." — шептал другой, слабый и почти неслышный.

Я отмахнулся от этого голоса милосердия, как от назойливой мухи. Приблизившись к ее шее, я вдохнул ее запах — смесь страха и женской плоти.

— Если бы ты была лисой, я бы на тебе женился… — прошептал я ей на ухо, а затем, подхватив ее на руки, без труда закинул себе на плечо.

Я направился к неприметной двери в стене обеденного зала. За ней скрывалась кладовая, заставленная столовой мебелью. Пыль, паутина, запах нафталина — идеальное место для того, что я задумал. Закрыв за собой дверь, я бросил Бетси на какой-то продавленный стул и начал раздеваться. Она застонала, приходя в себя, когда я, развязав пояс халата, сбросил его на пол, оставшись совершенно нагим. Она открыла глаза, моргнула раз, другой, и ее зрачки расширились от ужаса.

— АААААААА!

Я тут же зажал ей рот лапой.

— Будешь кричать — убью. А потом съем. Как твоего муженька. Поняла?

Воспоминания о недавней трапезе заставили ее задрожать. Из глаз хлынули слезы. Я убрал лапу.

— Открывай рот.

Но она, обезумев от страха, принялась мотать головой.

— Нет… нет… этого не может быть… отстань от меня… оставь… ты монстр! Монстр!

Она попыталась подняться со стула, однако я тут же схватил её за шею и со словами:

— Сядь!

Швырнул ее обратно на стул. Но она, обезумевшая от страха, снова попыталась вскочить, снова попыталась бежать.

— Ты что, сука, слов не понимаешь?! — взревел я и со всей силы влепил ей пощечину.

Удар был такой силы, что она, перевернув стул, рухнула на пол.

— Ты что, хочешь сдохнуть?! Прямо здесь?! — я принялся осыпать ее градом ударов ногами. В живот, в спину, в бока — куда попало.

— Хватит! А-а-а! — ее крики были приглушены стенами кладовой, и от этого становились еще слаще.

— Будешь еще рыпаться, будешь?! — я схватил ее за волосы, запрокинув ее голову, и принялся методично, с наслаждением бить кулаком по лицу.

Она пыталась прикрыться, увернуться, но я был сильнее. Удар в нос — и хруст костей, смешанный с ее захлебывающимся криком, наполнил комнату. Она рухнула на пол, зажимая лапами разбитое, кровоточащее лицо. Я сел на нее сверху, чувствуя, как под моим весом трещат ее ребра. Мои пальцы сомкнулись на ее шее. Она забилась, засучила ногами, царапая мои руки, но с каждой секундой ее сопротивление слабело. Я смотрел в ее глаза, расширенные от ужаса, и видел, как в них угасает жизнь. Когда она уже была на грани, когда ее тело обмякло, я разжал пальцы. Она жадно глотнула воздух и закашлялась, выплевывая кровь. Я рывком поднял ее за волосы.

— На колени.

Задыхаясь, плача, она подчинилась. Я расстегнул штаны и вытащил свой член. Он был твердым, как камень, и пульсировал от возбуждения.

— Открывай рот.

Она с ужасом и отвращением посмотрела на мой набухший, готовый к бою хуй, затем на меня. В моих глазах она не увидела ничего, кроме холодной, безжалостной решимости. И она сломалась. Медленно, как в замедленной съемке, она открыла свой чудесный ротик.

— Хорошая сучка… — прошептал я и, схватив ее за затылок, с силой вогнал ей в глотку свой член, до самого основания, став её насиловать.

В этом акте крылось не просто плотское удовлетворение, но триумф воли, проявление абсолютной власти над трепещущей плотью, что осмелилась мне перечить. Она захлебывалась, давилась моей плотью, исторгая отвратительные, булькающие звуки, подобные тем, что издает тонущая тварь на дне болота. Смесь ее слюны и моей предсеменной слизи отвратительными ручейками стекала по ее щекам, пачкая белоснежный мех. Я же, взирая на это унижение, лишь удваивал напор, чувствуя приближение той самой точки невозврата, той заветной кульминации, что венчала мое господство. Соленые капли слез, уже не впервые за этот день, срывались с ее ресниц, смешиваясь с грязью на ее морде. Она беззвучно рыдала, а ее страдания были для меня слаще любого нектара. Я хохотал, дико, исступленно, продолжая свое грязное дело. И вот, издав торжествующий, звериный рык, я ощутил, как узел у основания моего члена наливается тяжестью, готовясь извергнуться потоками проклятого, густого семени прямо в ее беззащитную глотку. Она судорожно дернулась, задыхаясь, когда волна моей скверны затопила ее. Выдернув свой член из ее рта с влажным, хлюпающим звуком, я принялся водить им по ее лицу, грубо размазывая остатки своего семени по ее некогда симпатичной мордашке, превращая ее в отвратительную маску унижения.

— О, сколь же ты прекрасна в своем падении, моя маленькая пташка… Но поверь, ты станешь еще более восхитительной, когда распахнешь для меня свои ножки и примешь меня всего, без остатка, — прорычал я, и в моих словах звучала не страсть, а холодная, расчетливая жестокость.

Резким пинком я отшвырнул ее хрупкое тело на холодный каменный пол. Она рухнула безвольной куклой, а я, наслаждаясь ее бессилием, неспешно подошел и принялся срывать с нее остатки одежды. Ее слабые попытки сопротивления лишь раззадоривали меня. Она была словно мотылек, бьющийся в паутине, и ее жалкие трепыхания лишь сильнее распаляли мой хищный аппетит.

— За что… За что сие мучение?.. — донесся до меня ее прерывистый, полный отчаяния шепот, подобный последнему вздоху умирающего создания. Этот жалкий лепет вызвал на моем лице лишь кривую усмешку.

— Ибо такова моя воля, Бетси. Ибо сама ткань мироздания жаждет, чтобы ты была моей, — ответ мой был подобен грому средь ясного неба, окончательно сокрушая остатки ее надежды. С этими словами я с хищной яростью впился пальцами в грубую ткань ее униформы. Раздался треск разрываемой материи, и жалкие лохмотья, бывшие некогда ее одеждой, полетели в стороны, открывая моему взору дрожащую, беззащитную плоть.

Она пронзительно вскрикнула, не столько от боли, сколько от острого, всепоглощающего стыда, инстинктивно пытаясь прикрыть свою наготу. Но я был быстрее. Железной хваткой я отвёл её тонкие запястья, и следующим движением сорвал с неё лифчик, обнажая её крупные, полные груди, что тяжело вздымались в такт её судорожным рыданиям. Соски, затвердевшие от холода и ужаса, смотрели на меня словно пара испуганных глаз.

— Н-нет… Умоляю… Не надо… — шептала она, и каждое слово было пропитано такой болью, таким унижением, что могло бы растопить сердце из камня. Но моё сердце давно уже было выковано из чего-то более холодного и твёрдого. Её слезы и смущение лишь подстегивали мою жажду, распаляя огонь, что пожирал меня изнутри. О да, плачь, страдай. Твои страдания – это гимн моему могуществу, музыка, под которую я совершу этот великий ритуал осквернения.

Более я не мог медлить. Властным движением я сорвал с неё последний оплот её скромности — тонкую полоску ткани, скрывавшую самое сокровенное. Бетси завизжала, тонко, пронзительно, как подрезанный кролик, когда холодный воздух коснулся ее обнаженной промежности. Я же, разразившись злобным, торжествующим хохотом, грубо раздвинул её дрожащие бедра, открывая моему взору влажную, трепещущую щель её лона. Приставив свой набухший, горячий член к самому входу в ее плоть, я на мгновение замер, наслаждаясь её ужасом.

— Молю тебя… не-е-ет… — ее мольба оборвалась на полуслове, потонув в истошном, леденящем кровь крике боли. Одним мощным, безжалостным толчком я вонзился в нее на всю длину своего члена, разрывая ее нежную плоть. Я почувствовал, как она судорожно дернулась подо мной, как её мышцы сжались в тщетной попытке вытолкнуть чужеродное тело. В её глазах, распахнутых от боли и шока, отразилась сама бездна.

— Что ты молвишь, дорогая? Я, право, не расслышал, — промурлыкал я ей на ухо, издевательски наклонившись к самому её лицу, и, не давая ей опомниться, начал двигаться внутри нее, вбиваясь в её истерзанное тело с первобытной, неумолимой яростью.

Лишенный всякого намека на сострадание, я обрушился на нее с животной яростью, вгоняя свой член в ее трепещущую плоть до самого основания, каждым движением стремясь разорвать, подчинить, поглотить. Ее крики, поначалу полные боли и отчаяния, вскоре приобрели иные, куда более порочные ноты. Сквозь рыдания пробивались стоны нежеланного, постыдного удовольствия, вырвавшегося из глубин ее естества против ее воли. Эта внезапная перемена, это предательство собственного тела, лишь сильнее разожгло пламя моей похоти.

“Ах ты, маленькая шлюха... Тебе это нравится, не так ли? Твоя жалкая плоть жаждет унижения.” Я чувствовал, как первобытные инстинкты берут над ней верх, и это зрелище пьянило меня сильнее любого вина. С той же первобытной агрессией я продолжил вдалбливаться в нее, чувствуя, как ее внутренности сжимаются вокруг моего члена. Мои лапы легли на ее упругие груди, сжав их с силой, от которой она застонала еще громче, выгибаясь дугой на холодном полу. И в этот момент, подчиняясь не разуму, но древнему, как мир, инстинкту, она совершила немыслимое. Ее ноги, до этого безвольно распластанные, вдруг обвились вокруг моей спины, инстинктивно прижимая меня ближе, требуя большего, пытаясь втолкнуть меня еще глубже в свое узкое, горячее лоно.

“Так вот оно что... Течка.” Эта мысль молнией пронзила мой разум. Сопротивление было сломлено. Зверь, дремавший внутри нее, пробудился. Ухватив ее за талию, я притянул ее еще ближе, и наш танец стал еще более яростным. Я двигался быстрее, жестче, с такой силой, что старинная мебель в комнате заходила ходуном, издавая жалобный скрип в такт нашим движениям. Я больше не просто трахал ее, я вбивал себя в нее, с каждым толчком наращивая темп, выбивая из ее легких стоны, уже не прикрытые болью, но полные чистого, животного экстаза. Ее сопротивление окончательно рассыпалось в прах. Женская природа, веками подавляемая ложным стыдом и моралью, вырвалась на свободу. Закатив глаза, она вывалила язык, тяжело дыша, словно загнанная лань после долгой погони. Ее вид — вид развратной, подчинившейся своим инстинктам самки — возбуждал меня сильнее, чем ее слезы и мольбы. Я не просто насиловал ее тело, я перековывал ее душу, лепил ее по своему образу и подобию. Власть над разумом, способность искажать саму суть существа — вот истинное наслаждение, слаще которого нет ничего на свете. Я продолжал свое грязное дело, пока не почувствовал приближение неминуемой развязки. Ускорившись до предела, я сделал еще несколько глубоких, сокрушительных толчков, и с победоносным рыком извергся в ее горячее, пульсирующее лоно, заполняя его своим проклятым, живительным семенем. Она закричала вместе со мной, но ее крик был уже не криком жертвы, а торжествующим воплем самки, принявшей своего самца. Ее тело содрогнулось в мощнейшем оргазме, отвечая мне тем же, сжимая мой член, раздувшийся от притока крови до неприличных размеров. В этот миг мы были едины. Не только физически, но и духовно. Я чувствовал ее, а она — меня. Похоть, первобытная, чистая, связала нас узами крепче любых клятв. Мы оба жаждали продолжения, готовые предаваться этому безумию до самого утра, но долг звал. Дела не ждут, а гости, как известно, не любят, когда их заставляют ждать. Дождавшись, пока напряжение в члене спадет, я с влажным хлопком вышел из нее и, небрежно накинув халат, бросил взгляд на распростертое на полу тело. Она все еще подергивалась в конвульсиях экстаза, ее лицо было безмятежно, а на губах застыла сладострастная улыбка.

— Надеюсь, сие доставило тебе не меньше удовольствия, чем мне, моя дорогая, — промолвил я с усмешкой и, не дожидаясь ответа, направился к двери, оставляя ее одну наедине с ее новым, порочным "я".

Окинув напоследок взглядом трепещущую в конвульсиях экстаза Бетси, что распласталась на полу подобно жертвенному агнцу, я с чувством глубокого удовлетворения покинул сие импровизированное святилище похоти. Дверь кладовой с тихим скрипом закрылась за моей спиной, отрезая меня от мира плотских утех и возвращая в реальность. Я вновь очутился в огромном обеденном зале, чьи своды тонули в полумраке, едва разгоняемом светом сотен свечей. Воздух был тяжел и пропитан запахом жареного мяса, пролитого эля и немытых тел. За длинным дубовым столом, что занимал почти все пространство зала, уже собралась вся моя разношерстная компания, даже стража сюда пришла, заисключением капитана. Те, кому не хватило места за столом, толпились у стен, сжимая в лапах кружки с выпивкой. Гул голосов, пьяный смех и бряцание оружия сливались в единую какофонию. Но стоило мне появиться в дверном проеме, как этот хаос мгновенно стих. Разговоры оборвались на полуслове, смех замер на губах. Десятки глаз, горящих в полумраке, уставились на меня с раболепным трепетом. В повисшей тишине мой голос прозвучал подобно грому:

— Господа! К чему сие уныние, когда столы ломятся от яств? Да здравствует пир! Пусть же эль и вино текут рекой, дабы каждый из вас мог утолить свою жажду!

Мой клич был подобен искре, упавшей в бочку с порохом. Первыми отозвались волки. Их дружный, протяжный вой эхом прокатился под сводами зала, и этот вой был тотчас же подхвачен остальными. Словно стая голодных хищников, они набросились на еду, что до сего момента оставалась нетронутой. Я же, проследовав к своему месту во главе стола, с наслаждением опустился в резное кресло, украшенное черепами моих врагов. Началось обжорство, оргия чревоугодия. Я действовал без всякой утонченности, подчиняясь лишь первобытному голоду. Вот передо мной на серебряном блюде возлежал зажаренный целиком хрюкер — местный аналог кабана. Схватив его за задние ноги, я с хрустом отломил их и, обмакнув в какой-то острый соус, принялся жадно вгрызаться в сочное, дымящееся мясо, отрывая его кусками и запивая терпким красным вином прямо из кувшина. Кости летели под стол, где их тут же подбирали самые нетерпеливые. Далее мой взор упал на огромную птицу, запеченную с кореньями и травами. Острым ножом я отрезал себе добрую половину грудки и, не утруждая себя приборами, отправил ее в рот, чувствуя, как горячий сок стекает по моему подбородку. Все это было немедленно запито кружкой пенистого, холодного эля. Затем настала очередь рыб. Копченые, соленые, жареные на углях — я не брезговал ничем, разделывая их прямо руками и запивая чем-то крепким, от чего в горле разгорался пожар. Мой живот раздувался, превращаясь в туго набитый мешок. Съеденное подступало к самому горлу, вызывая приступы тошноты. Любое другое, более слабое существо давно бы остановилось, но не я. Воля моя была несгибаема даже в таком примитивном деле, как поглощение пищи. Я впихивал в себя кусок за куском, игнорируя протесты собственного организма, пока тот, наконец, не взбунтовался. Резкий спазм скрутил мой желудок, и я, не в силах сдержаться, изверг все съеденное обратно, прямо на каменный пол. По залу пронесся фонтан из полупереваренного мяса, костей, овощей и вина. Веселье мгновенно прекратилось. Вновь воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь моим тяжелым, хриплым дыханием. Все взгляды вновь были прикованы ко мне. Я же, небрежно утерев морду тыльной стороной ладони, откашлялся и прохрипел:

— Кхе-кхе… Продолжаем!

И с новыми силами я вновь набросился на еду, словно узник, дорвавшийся до свободы. Мой пример оказался заразителен. Моя верная стража, эти закаленные в боях волки, с радостным рыком последовали моему примеру, и вакханалия обжорства возобновилась с удвоенной силой. Некоторые, особо ретивые, дошли до того, что стали подражать мне во всем, намеренно извергая из себя полупереваренную пищу, дабы освободить место для новых блюд. Какое восхитительное свинство! Какая первобытная, незамутненная цивилизацией дикость! — думал я, наблюдая за этим зрелищем. Зал превратился в подобие свинарника. Стол, некогда сервированный с изысканной роскошью, теперь был завален объедками, обглоданными костями и покрыт лужами блевотины, источавшей кислый, тошнотворный запах. В этом хаосе, словно испуганные мыши, метались повара и кухарки, их лица были бледны, а глаза полны ужаса. Они едва успевали подносить новые блюда и убирать грязную посуду, рискуя в любой момент поскользнуться в луже нечистот. Но их жалкая судьба никого не волновала. Мы пили, ели, ревели песни и смеялись, упиваясь собственным падением. Это безумие могло бы продолжаться вечно, но всему приходит конец. Еда на кухне иссякла, а наши желудки, растянутые до предела, отказывались принимать даже каплю воды. Один за другим мои сотрапезники откидывались на спинки стульев, погружаясь в тяжелую, пьяную дремоту. Некоторые и вовсе уснули, уронив морды прямо в тарелки с остатками пиршества. Признаться, и меня самого начала одолевать зевота, что вызвало во мне приступ ярости. Нет! Пир должен продолжаться! Веселье не должно утихать! Ударив кулаком по столу с такой силой, что подпрыгнули кубки, я зычно прокричал:

— Призвать сюда всех горничных и слуг женского пола! Живо!

Один из лакеев, что еще держался на ногах, испуганно кивнул и бросился исполнять приказ. Мой клич словно пробудил остальных от спячки. Пьяные глаза загорелись нездоровым огнем предвкушения. Вскоре в зал начали вводить женщин. Их было много — горничные, прачки, посудомойки, всех согнали сюда, выстроив в несколько шеренг, чтобы они уместились в этом, казалось бы, безразмерном зале. Мои гости, пьяные и обожравшиеся, с похотливым интересом разглядывали их, оценивающе, словно скот на ярмарке. Поднявшись со своего места, я обвел взглядом зал.

— Господа! Запереть все двери! — приказал я.

Несколько слуг, повинуясь, поспешили исполнить волю господина. Тяжелые дубовые двери с глухим стуком закрылись, щелкнули засовы. Женщины заметно напряглись, их испуганные взгляды метались по залу. Атмосфера стала гнетущей, насыщенной похотью и страхом. Когда последняя дверь была заперта, я вновь обратился к присутствующим, упиваясь своей властью.

— Дамы и господа! Мы собрались здесь не просто так. Как известно, сытный ужин — это прекрасно. Особенно, если он сдобрен доброй порцией алкоголя. Но будем откровенны, господа! Пир без оргии — это не пир, а всего лишь званый ужин!

Мои слова были встречены бурей восторженных криков и аплодисментов. Мужчины вскочили со своих мест, потрясая кубками и оружием. Женщины же в ужасе переглядывались, их шепот был подобен шороху осенних листьев. И тут одна из них, молодая лисица с дерзким огоньком в глазах, осмелилась возразить.

— Господин, мы не нанимались в блудницы! Наша работа — следить за чистотой в этом доме, стирать белье и убирать за вами грязные тарелки! Развлекать пьяных самцов не входит в наши обязанности!

Ее смелость вызвала у меня лишь приступ хохота. Громкого, раскатистого хохота, в котором не было и тени веселья, лишь холодная, звенящая сталь.

— Можешь плакать и возражать сколько твоей душе угодно, милочка, — проговорил я, медленно приближаясь к ней и глядя ей прямо в глаза. — Но сегодня все вы, без исключения, исполните свой истинный женский долг. Долг перед мужчиной.

Мой ответ прозвучал как смертный приговор для женщин и как боевой рог для мужчин. Ахнули одни, восторженно взревели другие. Идеально ровные шеренги прислужниц дрогнули и рассыпались. Несколько самых отчаянных метнулись к дверям, в слепой надежде обнаружить, что это лишь дурной сон, жестокая шутка. Но их пальцы лишь бессильно царапали холодный дуб запертых дверей. Выхода не было. Мужчины, до этого сдерживаемые остатками приличий, начали подниматься из-за стола. Их глаза горели пьяным, похотливым огнем. Они были подобны стае голодных волков, учуявших кровь, и им нужен был лишь приказ вожака, чтобы разорвать своих беззащитных жертв. И я, упиваясь этим моментом, с радостью отдал им этот приказ.

— Господа! Неужели мы позволим этим прелестным созданиям и дальше томиться в оковах своей целомудренности? Неужели мы откажем себе в праве развлечься так, как подобает настоящим мужчинам? Так возьмем же то, что принадлежит нам сегодня по праву сильного! — прокричал я, вскинув кулак к потолку, словно вождь, ведущий свое войско на последнюю, решающую битву.

Мой клич был подхвачен десятками глоток. Словно прорвавшаяся плотина, толпа пьяных самцов хлынула на перепуганных женщин. Раздался треск разрываемой ткани, женские визги смешались с мужским рыком. Зал погрузился в хаос. Я же, не желая отставать от своих подданных, одним движением смахнул со стола остатки еды и посуду, а затем, схватив ближайшую горничную, молоденькую бернесиху, швырнул ее на освободившееся место. Не обращая внимания на ее мольбы и слезы, я сорвал с нее форменное платье и, пристроившись сзади, грубо овладел ею прямо на глазах у всех. Мой пример оказался заразителен. Мужчины, отбросив последние крупицы стеснения, стали насиловать женщин там, где их настигли: на полу, на стульях, прижав к стенам. Зал наполнился криками боли и стонами похоти, превратившись в адское капище разврата. И я чувствовал, как эта энергия, эта эманация греха, вливается в меня, питая, делая сильнее. Это было чувство, несравнимое ни с чем. Сильнее любой еды, слаще любого вина. Я ощущал, как грубеют мои мышцы, как наливается силой мое тело. Вместе с силой приходила и власть — абсолютная, безграничная власть над душами и телами этих жалких смертных. Я развращал их, толкал в бездну греха, и их падение было для меня величайшей сладостью. Они превращались в животных. На моих глазах слетали маски цивилизованности, обнажая первобытные инстинкты. Они рычали, кусались, совокуплялись, не видя разницы между собой и скотом. И эта вакханалия могла бы продолжаться бесконечно, если бы не… Двери в зал с грохотом распахнулись. На пороге стоял Найджел. Рядом с ним — моя супруга. За их спинами виднелись суровые лица капитана стражи Габриэля и еще нескольких гвардейцев, среди которых я узнал Ральфа, Лукаса, Джеймса и Артура.

— Это безумие должно быть прекращено! Немедленно! — громко произнес Найджел, но его голос потонул в общем гвалте.

Никто не обратил на него внимания. Оргия продолжалась. Тогда Габриэль, не говоря ни слова, шагнул вперед. Его лицо было искажено яростью. Схватив одного из своих подчиненных, который в этот момент насиловал молодую служанку, он с силой отшвырнул его в сторону.

— Ты позоришь честь доспеха, ублюдок! — прорычал капитан, нанося оглушительную пощечину опешившему волку. Удар был такой силы, что тот отлетел на несколько метров, врезавшись в стену. Габриэль, словно берсерк, принялся наводить порядок, выдергивая своих волков из объятий разврата и приводя их в чувство с помощью кулаков.

Я наблюдал за этим с холодным бешенством. Они посмели прервать мой пир! Мое священнодействие! Мне пришлось отвлечься от своего развлечения. Развращенная горничная, лежавшая подо мной, что-то лепетала, цепляясь за меня, умоляя не останавливаться, но сейчас были дела поважнее. Я слез со стола и, абсолютно нагой, направился к незваным гостям.

— Как вы смеете прерывать пир своего господина?! — мой голос прогремел под сводами зала, перекрывая стоны и крики. — Кто дал вам право?

Оглядев мой преобразившийся облик, в котором звериные черты смешались с чем-то древним и пугающим, Найджел непоколебимо встретил мой взгляд. В его глазах не было страха, лишь холодная решимость и… жалость?

— Вы не мой господин, — произнес он твердо, и его голос, хоть и негромкий, прорезал пьяный гул. — Мой господин, при всем моем уважении, — невежественный, избалованный юнец, но даже он не опустился бы до такого. Кто бы ты ни был, сущность, что носит его личину, я остановлю тебя.

Его слова вызвали во мне приступ дикого, истерического хохота. И следом за мной, словно повинуясь невидимому дирижеру, захохотал весь зал. Пьяные глотки извергали из себя звуки, больше похожие на хрип и рычание, но им казалось, что это смех.

— Ха-ха! Забавно! Весьма забавно, старый пёс! — пророкотал я, делая шаг к нему. Мое нагое тело, покрытое потом и чужой слюной, казалось, излучало темную энергию. — А с чего ты взял, что это не я? Может быть, это и есть настоящий я? Тот, кем я всегда желал быть, но боялся признаться в этом даже самому себе? Ты не допускал такой мысли, а, Найджел?

— Даже если вы всю свою сознательную жизнь мечтали погрязнуть в пороке и отдать свою душу демонам, я не позволю этому случиться, — не дрогнув, ответил он. — Ибо я служу не столько вам, сколько вашему роду. И я не допущу, чтобы славное имя было опорочено или, хуже того, прервалось из-за вашей блажи.

— Ох, Найджел, Найджел… К чему такая серьезность? Уверен, мы можем все обсудить за бокалом доброго вина. Угощайся! — я схватил со стола ближайший кубок, в котором еще плескались остатки багровой жидкости, и протянул ему.

Но старый пёс, вместо того чтобы принять мой дар, с презрением ударил по бокалу тыльной стороной ладони. Кубок вылетел из моих пальцев и со звоном разлетелся на тысячи осколков о каменный пол. Меня это нисколько не смутило.

— Быть может, вина тебе недостаточно? Тогда, может, ты желаешь женщин? — я щелкнул пальцами, и две самые смазливые девицы, только что оторванные от моих сотрапезников, подбежали ко мне. Их глаза были пусты, а на лицах застыли заискивающие улыбки. — Взгляни, Найджел, какие красавицы! Они так и ждут, когда ты осчастливишь их своим вниманием.

Но он лишь брезгливо отвернулся, и это, наконец, вывело меня из себя. Маска благодушия слетела, обнажив гримасу чистой, незамутненной ярости.

— ЧЕГО ЖЕ ТЫ ХОЧЕШЬ, СМЕРТНЫЙ?! — проревел я, и мой голос изменился, стал глубже, в нем зазвучали демонические, потусторонние нотки, от которых задрожали свечи в канделябрах.

— Я хочу, чтобы вы снова стали Чарльзом, — просто ответил Найджел и, сделав шаг вперед, протянул ко мне свою лапу.

В этот миг что-то произошло. Словно луч света пробился сквозь толщу безумия, окутавшего мой разум. На одно ужасное, пронзительное мгновение я увидел себя со стороны: нагое, обезображенное похотью существо, стоящее посреди зала, полного грязи, разврата и униженных тел. Я увидел то чудовище, в которое превратился.

— Нет! Уйди! Прочь от меня! — закричал я, отшатываясь от Найджела, как от огня. Воспоминания, настоящие, не искаженные шепотом демона, хлынули в мое сознание.

— Внутри вас все еще жив тот лисенок, которого я воспитывал, — продолжал он, наступая, и каждое его слово было подобно удару раскаленного кнута. — Не позволяйте этому демону поглотить вас. Это ваше тело. Ваша душа! Боритесь!

— Не хочу! Не буду! — закричал я, зажимая уши лапами. — Я был слаб! Ничтожен! Меня никто не уважал! Все, кому не лень, вытирали об меня ноги! Я не хочу снова быть слабым! Не хочу унижений! Не хочу насмешек! НЕТ! НЕТ! НЕТ!

— Сильные не ищут покровительства у демонов, господин. Сильные сами вершат свою судьбу, а не отдают ее в лапы потусторонних сущностей в обмен на иллюзию власти, — мягко, но настойчиво произнес Найджел и положил свою лапу мне на плечо.

Прикосновение Найджела стало последней каплей. Оно обожгло меня, вернув на мгновение в реальность, но эта реальность была слишком ужасна, слишком полна боли и унижения. Внутри моей черепной коробки разверзся ад. Два голоса, два антипода, схлестнулись в смертельной битве за мою душу.

“Пожалуйста… Прислушайся к нему… Он говорит правду…” — этот голос был слаб, едва различим, он звучал как далекое эхо того, кем я был когда-то. Голос разума, голос Чарльза, лисенка, которого все презирали.

Но его тут же заглушил другой. Сильный, властный, соблазнительный шепот, что исходил, казалось, из самых глубин мироздания.

“Они причиняют тебе боль даже сейчас. Смотри! Они снова пытаются сделать тебя слабым. Останься со мной, и я подарю тебе наслаждения, неподвластные разуму смертного. Я сделаю тебя сильнее, чем когда-либо прежде! Я никогда не лгу, в отличие от них. Я даровал тебе реальную силу, реальные изменения. Я превратил тебя в того, кем ты всегда мечтал быть! А что могут предложить они? Лишь пустые слова и вечную слабость. Ты снова станешь ничтожным лисом-неудачником. Тебе это нужно?”

Этот голос бил по самым больным местам, бередил старые раны, напоминал обо всех унижениях, что я претерпел. Нет… Больше никогда.

— НЕТ! Я НЕ ХОЧУ СНОВА БЫТЬ СЛАБЫМ! — мой крик сорвался в звериный рык.

Я вложил всю свою ярость, всю свою боль в один удар. Мой кулак врезался в Найджела с такой силой, что он отлетел назад, словно тряпичная кукла, и с глухим стуком врезался в стену.

— Ах ты, выродок! — взревел капитан стражи Габриэль, и в его глазах вспыхнула ярость.

Сверкнула сталь. Обнажив меч, верный волк бросился на меня, защищая Найджела. Но он опоздал. Я уже не был тем Чарльзом, которого он знал. Я выпустил когти — длинные, черные, острые, как бритва — и с ревом, от которого задрожали стены, бросился ему навстречу. Меч со свистом опустился на меня, но я с легкостью отбил его удар, высекая сноп искр. Сталь против хитина. Затем, не давая ему опомниться, я нанес два молниеносных удара. Первый он сумел парировать, но второй достиг цели. Мои когти вспороли ему шею. Алая кровь хлынула фонтаном. Габриэль захрипел, выронил меч и схватился за горло, пытаясь зажать рану, но было поздно. Он захлебывался в собственной крови, его глаза расширились от ужаса и боли. Он рухнул на колени прямо передо мной. Я подошел к нему, наслаждаясь его агонией. Одной лапой я схватил его за торс, другой — за голову. Напряг мышцы. Раздался тошнотворный, влажный хруст ломающихся позвонков. С нечеловеческой силой я оторвал его голову от тела. Над залом повисла гробовая тишина. Даже самые пьяные вмиг протрезвели. Я высоко поднял свой трофей, демонстрируя его всем. Кровь стекала по моей руке, капая на пол.

— М-монстр! — пролепетал кто-то из стражников, кажется, Джеймс. Он был бледен как полотно и дрожал всем телом.

Да. Монстр. Это был мой триумф. Больше я не был для них жалким, бездарным аристократишкой. Теперь я был чудовищем, внушающим первобытный, животный ужас. И мне это чертовски нравилось. Раскрыв пасть, я вывалил свой неестественно длинный язык и принялся лакать густую, горячую кровь, текущую из оторванной головы. Она была слаще любого вина, вкуснее любого яства. Я чувствовал, как она вливается в меня, наполняя силой, меняя саму мою суть. Мое тело начало расти, трансформироваться. Мышцы наливались звериной мощью, кожа грубела, превращаясь в панцирь. Кости ломались и срастались заново, принимая новую, чудовищную форму. Когда трансформация завершилась, перед оставшимися в живых предстало нечто, лишь отдаленно напоминавшее лиса. Трехметровое чудовище, с горящими адским пламенем глазами, покрытое черной, как смоль, шерстью. Существо, рожденное для убийства.

— Б-боже… Что это… такое?! — прошептал Ральф, пятясь назад, но его ноги запутались в чьем-то теле, и он рухнул на пол.

Слишком поздно. Время мольбы прошло. Настало время жатвы.

Ральф был мертв еще до того, как его тело коснулось пола. Одним непринужденным взмахом своей чудовищной лапы я разрубил его пополам. Верхняя часть туловища отлетела в сторону, а ноги еще несколько мгновений простояли на месте, прежде чем безвольно рухнуть. Кровь и внутренности забрызгали пол и стены.

— РАААААЛЬФ! — душераздирающий крик Лукаса был полон ярости и отчаяния. Обезумев от горя, он, позабыв о страхе, бросился на меня, занеся меч для удара.

Глупец.

Мой массивный кулак обрушился на его голову со звуком, похожим на треск раздавленного арбуза. Череп стражника с хрустом вошел в туловище. От чудовищной силы удара его ноги подломились, а острые осколки костей пробили плоть и вышли наружу. Тело рухнуло на пол безжизненной грудой мяса. Внезапно острая боль пронзила мою спину. Какой-то смельчак умудрился нанести мне удар. Я взревел от ярости и, развернувшись, не глядя, нанес сокрушительный удар сразу по двоим оставшимся стражникам. Они взмыли в воздух, словно кегли. Один врезался в стену, оставив на ней кровавый след, и сполз вниз, превратившись в бесформенное месиво. Другой, проломив собой стол, рухнул на пол среди обломков. По залу прокатилась волна паники. Ужас, первобытный и всепоглощающий, охватил всех. Даже самые пьяные гости, до этого безучастно наблюдавшие за происходящим, протрезвели в одно мгновение. Они бросились к выходу, но двери были заперты. Началась давка. Кто-то в отчаянии пытался выбить окна, но толстое стекло лишь покрылось трещинами.

— Спасайся кто может! — крикнул какой-то тучный пёс, пытаясь протиснуться сквозь толпу.

Я настиг его в два прыжка и одним движением когтей разорвал на куски. Началась бойня. Я бросился в самую гущу обезумевшей толпы, упиваясь их страхом. Я рвал, резал, ломал. Их мольбы о пощаде лишь разжигали мой голод. Демон внутри меня жаждал крови, и я больше не мог — да и не хотел — ему сопротивляться. Я начал пожирать их заживо. Вгрызаясь в плоть, отрывая головы, я пил их горячую кровь, а некоторых заталкивал в свою бездонную глотку целиком. Это был настоящий пир, кровавый праздник, достойный самих богов хаоса! Но, как водится, всегда найдется тот, кто захочет испортить веселье. Им оказался Найджел. Борзой, подобрав с пола меч павшего Габриэля, встал на пути кровавой жатвы, пытаясь защитить немногих уцелевших гостей. Рядом с ним, выбравшись из-под обломков стола, встал Джеймс — последний выживший стражник. Его лицо было бледным, но в глазах горела решимость.

— Чарльз! Умоляю, остановись! — крикнул Найджел, его голос дрожал от отчаяния. — Ты разрушаешь все, что было дорого тебе, нам, твоему отцу! Демон завладел твоей волей! Вспомни, кто ты!

Его слова вызвали во мне лишь приступ слепой ярости.

— ЧАРЛЬЗА БОЛЬШЕ НЕТ! ЕСТЬ ТОЛЬКО ГОЛОД! — взревел я и уже было бросился на них, чтобы покончить с этим фарсом, как вдруг вперед вышла она. Моя жена. Эмилия.

Она встала между мной и своей последней защитой, заслонив их своим хрупким телом.

— Чарльз! Нет! — воскликнула она, раскинув руки в стороны. — Я не позволю тебе их убить!

Моя когтистая лапа, уже занесенная для смертельного удара, замерла в считанных сантиметрах от ее лица. Я не мог. Что-то внутри, глубоко погребенное под толщей безумия, не позволяло мне причинить ей вред.

“В чем дело?! Убей их, или они убьют тебя!” — вопил демонический голос в моем сознании, насылая волны агонии. Невыносимая жажда, острее любого клинка, разрывала меня изнутри. Я зарычал, схватившись когтистыми лапами за собственную морду, пытаясь вырвать источник этой боли. Но сквозь пелену мучений я вдруг ощутил нежное, теплое прикосновение. Опустив лапы, я увидел ее. Эмилия. Она стояла передо мной, ее глаза были полны слез и страха, но она не отступала. Ее хрупкая ладонь гладила мой грубый, пропитанный кровью мех.

— Все хорошо… Я с тобой… — ее голос дрожал, но в нем звучала несгибаемая решимость. Затем она шагнула еще ближе и, обхватив мое чудовищное тело, крепко обняла меня.

Ее тепло, ее запах, нежное прикосновение ее лап, легших мне на спину… Все это было подобно лучу света в непроглядной тьме. Лед, сковавший мою душу, начал трескаться. Сквозь него пробивался слабый, почти забытый росток Добра.

“Чарльз… если ты еще там, молю тебя, не сдавайся. Борись! Иначе он погубит тебя окончательно!” — голос моего истинного «я» зазвучал в ответ, обретая силу.

Следом за Эмилией подошел Найджел. Его лицо было изранено, одежда порвана, но в глазах горел тот же огонь верности, что и всегда.

— Сэр, мы с вами, — твердо произнес он, также обнимая меня с другой стороны. — Мы не бросим вас в беде. Никогда.

Даже Джеймс, последний выживший стражник, убрал меч в ножны. Превозмогая боль от полученных ран, он подошел и присоединился к ним.

— Простите меня, господин… за ту сечу, — прошептал он, его голос был полон раскаяния. — Моему поступку нет оправдания… но это меньшее, что я могу для вас сделать.

Их слова, их прикосновения, их непоколебимая вера в меня стали сокрушительным ударом по демону, что гнездился внутри. Мои дрожащие, окровавленные лапы, что только что разрывали плоть, поднялись и неуверенно обняли их в ответ. Я ощутил такое тепло, такое всепрощение, какого не знал никогда в жизни. Зло внутри меня взвыло от боли, словно обожженное святым огнем. Тьма начала рассеиваться, отступать. Но внезапно объятия стали удушающими. Тепло сменилось невыносимым жаром. Меня пронзила такая боль, какой не смог бы причинить ни один клинок, ни одна пытка. Я чувствовал, как меня разрывает на части изнутри.

“Думал, избавившись от меня, ты все закончишь? ГЛУПЕЦ! — прогрохотал голос демона в моей голове, и в его смехе слышалось торжество. — Мы с тобой теперь одно целое! Если умру Я — умрешь и ТЫ!”

Боль усилилась стократ. Жажда крови вернулась с новой, немыслимой силой. Я едва сдерживался, чтобы не вонзить когти в тех, кто так отчаянно пытался меня спасти.

“Не слушай его! Сопротивляйся! Мы еще можем победить!” — кричал голос Добра, но он слабел с каждой секундой. Силы были не равны.

Я задыхался. Их объятия, их любовь превратились в самые страшные оковы.

“Ты уже проиграл, — прошептал демон, и его слова были полны яда. — Ты мог победить меня тогда, в самом начале, если бы пощадил извозчика. Если бы не поддался искушению. Но ты этого не сделал. Ты сам, раз за разом, делал выбор в пользу тьмы. Теперь пожинай плоды”.

Взревев от боли и бессилия, я попытался вырваться из их объятий, оттолкнуть их, но тело меня не слушалось. Я был слишком слаб. Любовь моих близких, ставшая моим проклятием, медленно убивала меня. Сила уходила, словно песок сквозь пальцы. Могучее тело, еще мгновение назад казавшееся несокрушимым, начало слабеть. Вместе с силой уходила и уверенность, уступая место леденящему, липкому страху. Страху не смерти. О нет, смерть была бы избавлением. Это был страх снова стать тем, кем я был: ничтожеством, посмешищем, жалким слабаком, о которого все вытирали ноги. И тогда, в момент моего величайшего отчаяния, Зло сделало свой ход. Оно не кричало, не угрожало. Оно говорило вкрадчиво, разумно, предлагая сделку, от которой невозможно было отказаться.

“Сейчас у тебя есть реальный выбор, — прошелестел голос в моей голове, и каждое его слово отдавалось новой волной агонии. — Ты можешь позволить им убить тебя. Медленно, мучительно, сжечь твою душу своей любовью. Или… ты можешь убить их. Выбирай с умом”.

“Он лжет! Не слушай его!” — кричал голос Добра, но его крик тонул в реве моей боли и страха.

Какая разница, лжет он или нет? Исход один. Мучительная смерть сейчас, или возвращение в ту жизнь, что была хуже любой смерти. Я не хотел умирать. Но еще больше я не хотел снова становиться тем жалким лисом. Мне хотелось их пощадить. Правда. Всем сердцем. Но я не мог позволить им вернуть меня в тот ад, из которого я так отчаянно пытался вырваться. Горячие, горькие слезы выступили на моих глазах, смешиваясь с кровью и грязью на моей морде.

— Простите меня… пожалуйста… — прошептал я, и в этом шепоте было все мое отчаяние.

А затем я сжал их.

Зло, почувствовав мой выбор, влило в меня последнюю толику своей силы. Я сжимал их в своих объятиях, пытаясь сделать это быстро, милосердно. Но они, как назло, цеплялись за жизнь, умоляли, кричали.

— Агхх! Чарльз! Остановись! Ты же меня… задушишь! — хрипел Джеймс, его лицо побагровело.

— АаАА! Господин! Умоляю… прекратите! — стонал Найджел, его старые кости трещали.

— АхххАхх… Чарльз… хватит… п-прошу… мне больно… — задыхалась Эмилия, ее хрупкое тело билось в моих руках.

“ДА! ДА! УБЕЙ ИХ! УБЕЙ ИЛИ БУДЕШЬ УБИТ!” — ликовал голос Зла, и его восторг стал моим.

Я повиновался. Мои лапы сжались с титанической силой. Раздался тошнотворный, влажный хруст ломающихся позвоночников. Их тела обмякли. Когда я разжал объятия, они рухнули на пол, словно сломанные, безвольные куклы. Но некоторые еще дышали. Найджел. Он лежал на полу, его тело было искалечено, но он был жив. Дрожа всем телом, он с неимоверным усилием поднял голову и посмотрел на меня. В его угасающих глазах не было ненависти. Лишь недоумение и боль.

— З-за… ч-что?.. — прошептал он, и пузырьки крови лопнули на его губах.

Я не знал ответа. Да и был ли он? Я просто поднял свою массивную ногу и опустил ее ему на голову. Раздался звук, похожий на треск раздавленного ореха. Мозги, кровь и осколки костей смешались в единую отвратительную кашу.

Все было кончено.

Зал опустел. Голоса в моей голове замолчали. Настала тишина. Но в этой тишине зародился новый, еще более ужасный звук. Урчание моего живота. Голод. Первобытный, всепоглощающий голод выворачивал меня наизнанку, требуя плоти и крови. Не в силах больше терпеть, я рухнул на колени перед телами тех, кто любил меня. Тех, кого я только что убил. И, не раздумывая, вгрызся в еще теплую плоть, разрывая ее, кромсая, пожирая. Каждый кусок плоти, что я отрывал от их тел, был пропитан горечью. Слезы, горячие и едкие, текли по моей морде, смешиваясь с кровью, но я не мог остановиться. Голод, ставший моим господином, требовал жертв. Я пожирал их, тех, кто любил меня больше жизни, и чувствовал, как их жизненная сила, их сущность, вливается в меня. Трансформация была мучительной. Я чувствовал, как трещат и удлиняются мои кости, как рвутся и нарастают заново мышцы. Мое тело становилось все больше, все сильнее, все… чудовищнее. Но с ростом мощи рос и голод. Он превратился в черную дыру в моей душе, в бездонную пропасть, которую невозможно было заполнить. Когда от тел моих близких остались лишь обглоданные кости, до меня дошла вся глубина моего падения. Этому кошмару не будет конца. Я, поддавшись соблазну Зла, своими же лапами уничтожил все, что было мне дорого. Теперь я проклят, обречен на вечный голод, на вечное одиночество. И самое страшное — мне больше никто не поможет. Все, кто мог бы меня спасти, лежали у моих ног в виде жалких останков.

— Что же я натворил… — прошептал я, и в этом шепоте не было ничего, кроме безграничного отчаяния.

Я подобрал их кости, прижал к своей могучей груди и взвыл. Это был не рев монстра, а вой раненого зверя, потерявшего свою стаю. В этот крик я вложил всю свою боль, все свое раскаяние, всю свою ненависть к себе.

Но каяться было уже поздно.

Словно в ответ на мой вой, с деревенской ратуши донесся тревожный звон колоколов. Медленно, очень медленно я повернул свою огромную голову к разбитым окнам. Там, внизу, раскинулась моя деревня. Она спала, укрытая ночным мраком, не подозревая, какое чудовище пробудилось в замке ее лорда.

Голод жаждал.

Голод требовал.

А я… я больше не мог ему сопротивляться.

Кости моих близких выпали из моих ослабевших лап и с сухим стуком ударились о каменный пол. Я поднялся во весь свой чудовищный рост. Моя тень, отбрасываемая светом луны, накрыла весь зал. Не оглядываясь, я шагнул к разбитому стеклу. Шагнул навстречу своей новой, кровавой судьбе. Шагнул в деревню…