Цена свободы

Воздух трещит на щеках. Мороз. Поднимаю выше воротник тулупа. Прячу лицо: кожа горит. Надо идти.

А кому надо? Может, легче остаться? Скоро станет жарко, потом уснёшь. Володька вон – уснул.

Возвращаться одному – не стыдно. Так часто бывает.

Шаг. Ещё шаг. Сколько у меня в запасе этих шагов?

Шаг…

***

– …переживать не надо. Зачем переживать?

Узнаю голос профессора. Значит я дошел. Глаза открыть не получается: на лицо давит реанимационная маска.

– А, ты очнулся! – Скрипнул стул, зашуршал халат. – Ты полежи. Приди в себя. А я пока скажу совету, чтобы готовились к докладу. Говорить сможешь?

Я пытаюсь кивнуть. Выходит не очень, однако профессор все понимает:

– Вот и хорошо. Рита зайдет минут через пять. Я тебе радио включу пока.

Щелчок. По ушам резануло бодрым детским голосом, пробивающимся сквозь помехи:

– …поздравляем начальника пятого цеха по переработке природных образований инопланетного типа, Кирилла Кирилловича Зайца, с днём пробуждения. За три года новой жизни Кирилл Кириллович зарекомендовал себя как верный товарищ и ответственный работник.

Почему ведущими всегда берут детей? Неужели пробужденные уголовники становятся от этого добрее?

– Серый, – голос Риты заставил вздрогнуть: долбанное радио не позволило заранее услышать ее шаги, – Серый, ты живой?! – Голос тревожный. Переживает. Ещё бы.

– Ты такой придурок. Я думала, что все.

Злости в голосе не чувствуется, больше облегчение.

– Не зря хоть сходили?

Я пытаюсь помотать головой.

– А Володька?

Не шевелюсь. Перед глазами мертвое тело без одежды. Снег почти занёс его, но я понимаю, что нашел Володьку. Он вперёд ушел, когда я в яму провалился. Ирония.

Рита вздыхает. Хотел бы я видеть сейчас ее улыбку. Никто не любил Володьку, но для приличия будут скорбеть. Я тоже не любил, но мы работали. Долго. Нас разбудили в один день, и мы ноздря в ноздрю шли к свободе. Сначала, как и все, пахали на карьере, потом на производстве, пока за выслугу не получили статус. Теперь вот ходим в качестве свободных на разведку.

Ходили. Доходились. Мне повезло… А повезло ли?

Понимаю, что не чувствую ни рук, ни ног. Паника проступает электрическим разрядом по позвоночнику. Становится трудно дышать.

– Ой! – вскрикивает Рита.

Щелчки, треск, шорох. Прохладный воздух обдает лицо. Нос щекочет от вынимаемых трубок. Дышать становится легко, а руки и ноги начинает покалывать. Под обезболом держали.

Пытаюсь пошевелиться. Рита останавливает: лежи.

И я лежу. Лежу и вспоминаю.

***

После разморозки мы заново учимся ходить, понимать человеческую речь, пользоваться туалетом. Нам говорят, что это последствия глубокого анабиоза, но ходят слухи, что память стирают специально. Да и правильно, я считаю. Все мы – бывшие преступники. После инопланетного вторжения, которое закончилось также быстро, как и началось, нас начали замораживать на неопределенный срок, чтобы дать ещё один шанс в будущем. Все благодаря внеземным технологиям. По крайней мере, так учили в школе для размороженных.

Когда проснувшиеся люди восстанавливают способность мыслить, двигаться и говорить, их отправляют на первый уровень "новой жизни". Мы называем его каторгой. Совет – искуплением. А в целом это просто добыча инопланетного биоматериала, что разрастается с невероятной скоростью несмотря на ледяную пустыню вокруг.

На первом уровне я и познакомился с Володькой. И с первого дня знакомства этот человек вызывал во мне чувство бурлящего негодования.

Например, мне повезло. В прошлой жизни мое тело принадлежало человеку выносливому и крепкому. Несмотря на скотские условия, норму я выполнял почти ежедневно.

Чего не скажешь про моего будущего напарника. Володьке достался организм хоть и жилистого, но низкорослого мужичка. Причем возрастом раза в два старше моего. До сих пор не понимаю, как ему удалось меня догнать по показателям, но вскоре нас обоих перевели на второй уровень – уровень производства.

Мне никак не удавалось смириться с тем, что какой-то коротышка может быть мне ровней. Но так или иначе мы оба оказались в холодных цехах, где сушили, дробили и упаковывали инопланетные ресурсы. С карьером не сравнить: спишь на матрасах, ешь теплую еду. Можно было бы жить. Только вот артефакты – ещё один привет от иной цивилизации – уносили больше жизней, чем обвалы на каторге. Хорошо, если они проявляли себя на стадии сушки. В худшем случае руки поломает, а то и вовсе по приборам вычислишь и санитаров заранее вызовешь. А вот в дробильном цеху все куда хуже было. Если артефакт попадал в дробилку – всё. Могло наизнанку вывернуть или в лужу превратить. Помню, как на моих глазах одного товарища по цеху раскидало. Жуткая смерть, хоть и быстрая.

Да и я вряд ли выжил, если бы не Володькино чутье. Сколько раз он останавливал конвейер, чтобы осмотреть очередной кусок инопланетной массы. Сколько мы дополнительных пайков получили с пометкой "за своевременное обнаружение". Причем рисковали вместе, а мой напарник все время доказывал, что это полностью его заслуга. Он вообще всех доставал своими "я" да "мне".

А через три года нам двоим подарили свободу и направили в отдел разведки аномалий. Новый уровень сулил жизнь в отдельных отсеках, собственный расчетный счёт и право на половые связи. Последний пункт забавлял больше всего, потому что на первых двух уровнях этот вопрос у меня не вставал ни разу. Опять же, ходят слухи, что нам купируют либидо особыми добавками в рацион. Сомневаюсь. Работы в карьере или на производстве отбивают любые желания, оставляя лишь мечты об отдыхе и сытном пайке.

Увы, но выгоды свободной жизни оказались не такими простыми. Мы сами должны были платить за жильё, еду, одежду и экипировку, а не заплатишь – останешься на улице и очень скоро умрешь. Расчетный счёт стал цепью на шее. И хотя качество еды выросло в разы, цена за нее тоже увеличилась. Нам с Володькой приходилось с утра до ночи заниматься двумя вещами: работой и поиском работы. Брались за все подряд. Искали артефакты, грузили вагоны, носили почту между месторождениями инопланетного материала. Совет иногда давал задания, но платить они не любили. Чаще всего мы получали в награду доступ к покупке улучшенного снаряжения, на которое все равно не хватало денег.

Когда я высказывал свое недовольство вслух, Володька злился. Он начинал доказывать, что это цена свободы. Что у меня есть Рита, и вообще, если бы не его чутье, сидеть бы мне на переработке ещё лет пять. Тупой баран с раздутым самомнением. Что мне его чутье? Я и сам теперь могу распознать аномалии и артефакты на расстоянии нескольких метров. А он. Он больше ничего не может.

Я остался один.

Последнее задание Совета с пометками "Особая важность" и "Повышенная опасность" убило моего… нет, не друга. Брата. Я, как и все, терпеть его не мог, но мы через многое прошли.

***

– Зона давления уменьшается, но погодная аномалия вокруг ядра усиливается. Если температура продолжит падать с таким же темпом, непроходимая территория станет шире. Через три дня под ударом окажутся третий, четвертый и пятый карьеры.

Мой голос дрогнул. Гибель трёх карьеров равна гибели трёх сотен людей. Я знаю, что практичность совета сильнее, чем человеческие жизни. Работников оставят на производстве до самого конца, а мы потом будем собирать их тела. Говорят, спящих миллионы, и они пополняются. Экономить нет смысла.

– Совсем никаких возможностей добраться до эпицентра?

Голос члена совета певучий, протяжный.

– Мы не смогли.

– А если в “Доспехе”?

Я смотрю на состав комиссии. Двое ухмыляются. Понимают, козлы, что я в недоумении. “Доспех” – это легенда. Экзоскелетов третьего поколения, способных выдержать огромное давление, не осталось.

– Шутить любите? Я читал отчёты. Последний доспех был утерян два года назад.

– Сергей Леонидович, вы не единственный свободный человек на нашем предприятии. Нашли один экземпляр не так давно. Восстановили. Можем пользоваться. Только вы должны понимать, что ценность данного оборудования превышает любые возможные потери.

***

Жарко. Кажется, меня пытаются запечь до хрустящей корочки. Кожа горит. Все тело обжигает силовое поле доспеха. Финишная прямая. Надо идти.

Скрежет. Заклинило сервопривод правой ноги. Зона высокого давления в долгу не осталась. Бью стальным кулаком по бедру. Пошло. Шаг.

Вот оно – ядро. Датчики показывают нестабильность. Знаем, читали. Ударишь по нему – схлопнется, будто и не было. Вместе с тобой схлопнется и никакой доспех не поможет.

Направляю сканер прямым потоком. Можно разрушить лазером. Схлопнется. И я вместе с ним. Можно бросить камень. Нет. Радиус поражения большой, достанет. Можно было бы установить взрывчатку, но я не стал идти в обход из-за поврежденной ноги, взорвал глыбу льда, что наросла вокруг ядра аномалии. Нет больше взрывчатки. Как ни крути – смерть.

Смотрю другие показатели. Предположительный срок существования – неделя. Потом аномалия сама исчезнет, но завтра три ближайших карьера заледенеют, люди погибнут, а совет просто разведет руками: сделали всё, что смогли. Расходовать ресурсы на эвакуацию, перераспределять рабочих, кормить лишние рты никто не будет. Вернуться с новой взрывчаткой не получится: энергия “Доспеха” на исходе, а заряжаться он будет минимум двое суток.

Получается, завтра больше трёх сотен пробужденных погибнут.

А я вернусь к прежней жизни.

Перед глазами несутся образы голодных, измученных пробужденных. Скольким из них суждено дожить до уровня производства? Сколько продвинется дальше? Может, и хорошо, что скоро для них все кончится.

Разворачиваюсь. Ухожу. Совет одобрит мое решение. Я сохранил “Доспех”, а пара месяцев простоя трёх карьеров обойдутся в меньшую сумму, чем потеря редчайшего механизма. Инопланетная биомасса за это время разрастется. Потом туда направят усиленные бригады. Рабочий процесс

возобновит истребление бывших преступников.

Я ухожу. Сто́ит ли моя свобода три сотни жизней? Думаю, сто́ит.