Цератия, любовь

Префикс.

Марко сидит в кресле-каталке, колени скрыты бурым пледом, низ лица − медицинской маской. Глаза карие, внимательные, очень добрые, какие бывают только у тех, кто много страдал, но не утратил желания жить. Я открываю досье. Этнический бошняк. С началом войны бежал из родного села на северо-запад, на побережье. Найден два года назад на маяке близ В... Далее идет список увечий. Читаю, и становится не по себе. Как с ним вообще общаться? Придвигаю планшет, щелкаю ручкой, расписываюсь на чистом листе: сентябрь 21, 1998 г.

− Снимете маску?

Марко качает головой. Не хочет.

− Прошу.

Он вздыхает и тянет трясущиеся руки к лицу. Рта у Марко нет, на его месте − круглая дыра, обнажающая десны и сгнившие зубы. На щеках остались шрамы от грубых стежков. Смотрю на красно-желтое месиво, потом перевожу взгляд ниже. Шов идет вдоль горла, скрываясь под зеленоватой больничной рубахой. Судя по досье, заканчивается он в районе паха. Половые органы отсутствуют. Кормят Марко только жидким, потому что пищеварительная система почти не работает. Плюс дистрофия нижних конечностей.

− Я читал вашу историю, − говорю я.

− Ххххыррраааайаааа, − тянет Марко.

− Да, про любовь Цератию. Вы должны понять, Марко, что вас не случайно поместили в это заведение. Они считают, будто над вами издевались сербы. Но я вам верю. Это моя профессия − верить. Вы же сами верите?

В добрых глазах Марко появляется смешинка.

− Е-еррр ерыыыы.

Теперь верю, значит. Мой пациент, сто процентов мой. Записываю ответ. Рассказчик из Марко так себе, особенно теперь. То, что он записал, проливает свет лишь на часть истории, вот почему я здесь.

− Вы подвержены гипнозу?

Он пожимает плечами.

− Проверим.

Протягиваю Марко планшет, прошу написать свое имя. Пишет Марко размашисто и по-своему красиво, но криво из-за дрожи в руках. Сойдет.

− Закройте глаза, Марко. Я буду считать от десяти назад. Когда я скажу ноль, вы заснете и будете письменно отвечать на мои вопросы...

Записи Марко И. Сентябрь 21, 1998 г.

Удивительно, но меня никто не останавливал. Ни патрули, ни бандиты. Я дошел до моря пешком, ночуя, где придется, питаясь, чем придется. Среди всеобщего ожесточения находилось место и человеколюбию, и помощи, так что мне не суждено было пропасть по пути. Возможно, я предпочел бы, чтобы маятник удачи качнулся в другую сторону уже тогда.

Кочевой образ жизни тяготил меня, негласный статус беженца и труса − тоже. Вместо того, чтобы защищать веру и родную землю с оружием в руках, я смылся. Не за это ли покарал меня Всевышний, выведя на узкую тропу между обрывистым берегом и высушенным летним зноем полем? Я шел в сторону границы с Италией, сам не понимая, чего ожидаю. Вдали высился маяк, прожектора чертили по земле и воде яркие желтые линии. Обжитое здание манило, обещало кров на эту долгую, полную отчаяния и неопределенности ночь.

Я постучался и долго ждал, слушая кряхтение и скрип за дверью. Открыл мне престарелый смотритель. Скрипела его каталка: самостоятельно передвигаться он не мог. К счастью, он знал наш язык, хотя был итальянцем. За скромным ужином Романо поведал мне, что служит смотрителем уже добрых два десятка лет и уже не справляется со своими обязанностями.

− Я включаю прожекторы снизу, но, если с ними что-то случится, подняться и починить их я не смогу, − сказал Романо.

Так и решилась моя судьба. Я осел на маяке.

Обитателями маяка были старый Романо, его дочь Цератия, приблудный щенок, которого мы звали просто Дружище, и я. Тревоги Романо оправдались уже через неделю после того, как я поселился на маяке. Один из прожекторов прекратил светить, и мне пришлось проделать весь путь в сто шестьдесят четыре ступеньки. Цератия пошла со мной и подавала инструменты, пока я копался в стеклянно-железном нутре прожектора. Удивительно, но у меня получилось исправить поломку, хотя об истинной ее причине я узнал значительно позже. На обратном пути Цератия оступилась, и я подхватил ее. Ее грудь соприкоснулась с моей, а губы оказались в опасной близости, но в тот день ничего не случилось.

Марко устал. Его рука словно налилась свинцом, и я начинаю отсчет от десяти до нуля.

− Проснитесь!

Он передает мне планшет. Начало положено!

Записи Марко И. Сентябрь 22, 1998 г.

Дружище был настоящим охотничьим псом. За неимением крупной дичи он истреблял крыс и преуспел в этом настолько, что маяк очистился от этих тварей за считанные месяцы. Я брал пса с собой, отправляясь в ближайшую деревню за покупками. Избавив от этой обязанности Цератию, я тем самым разбаловал ее. Девушка заметно поправилась, ее бедра стали шире и даже как будто увеличилась грудь. По ночам маяк светил ярче прежнего. Один лишь Романо не изменился. Он оставался худым, хмурым и несчастным, словно его грызла болезнь, которую он не называл ни дочери, ни мне.

Женщину, которая готова к зачатию и родам, видно сразу; ее отличит любой мужчина, и именно в эту пору женщина наиболее привлекательна, желанна. Мне было всего двадцать, но я уже обладал некоторым опытом в общении с противоположным полом и распознавал знаки внимания, которые посылала мне Цератия. Вместе с тем, я не мог предать доверие Романо и обесчестить его дочь, не имея на нее никаких долговременных видов. Старенькое радио передавало новости о бомбежках сербской столицы и о том, что мой народ потихоньку оправлялся от первых ударов. Патриотический пыл частично затмевал во мне любовный. И все же, я оставался трусом, а Цератия была слишком близко.

В ночь моего грехопадения Дружище что-то унюхал, выл и бесновался во дворе. Старый Романо включил маяк, и два луча резали черное беззвездное небо, навевая смутную тревогу. Над посеревшими осенними полями вились перелетные птицы. Я получил за Романо жалование, вернулся из деревни с покупками, и Цератия нажарила мяса и нарезала томатов − практически пир по тем временам. Вина я не пил, но в тот вечер принес бутылочку для хозяина. Мы сидели, не разговаривая ни о чем. Цератия подливала себе и бокал за бокалом становилась румянее и красивее. Потом она встала из-за стола, взяла меня за руку и увела, не обращая внимания на полный боли и осуждения взгляд отца.

− Я люблю тебя, − сказала Цератия, развязывая пояс на платье.

Если бы она не произнесла эти слова, я бы мог выстоять, и холодная ложь не победила бы рассудок и совесть. Но Цератия знала, что говорить. Она знала все.

Записи Марко И. Сентябрь 23, 1998 г.

Наутро я проснулся от удушья. Нос прилип к чему-то гладкому и теплому, а сделать вдох через рот не выходило. Губы пересохли и слиплись. Я открыл глаза и увидел белую кожу Цератии. Я уткнулся в ее плоть. Попытавшись отстраниться, я потерпел неудачу. Губы словно прилипли к чужой коже. Я замычал и забился, но Цератия крепко держала меня. Своим трепыханием я разбудил ее.

− Не бойся, любимый, − сказала Цератия. − Теперь ты со мной, и я защищу тебя.

На спину легла рука, пальцы ласково прошлись вдоль позвоночника. Затем вторая рука погладила мою голову и еще одна − привлекла ближе. Десятки пальцев нежно, но требовательно прижимали меня к огромному бесформенному телу. Я вращал глазами в тщетных попытках понять, что за чудовище пришло на смену покорной и желанной девушке.

− Теперь мы едины до самого зачатия. − Голос Цератии не изменился, и это было самым жутким.

Я слабо помню события первых суток, потому что они влились в бесконечную череду дней и ночей. С чем сравнить беспомощность и страх, не покидавшие меня ни на мгновение? Как описать то отвращение, которое рождалось во мне, когда Цератия кормила меня полупереваренной мягкой субстанцией? Мой рот прирос к ее пищеводу, а питалась моя кошмарная возлюбленная значительно разнообразнее, чем я мог предположить, живя на маяке.

Каждое утро Цератия бережно поднимала меня тремя руками и ползла (ощущалось это именно так) по длинному холодному тоннелю туда, где слышался плеск бьющихся о камни волн. Часть огромного тела Цератии погружалась в ледяную воду, и холод передавался мне. Я дрожал и тер себя руками. Затем в полной темноте зажигался огонек того же цвета, что у ламп в прожекторах маяка, и охота начиналась. Цератия ловила всех, кого привлекала приманка. Я слышал чавканье и хруст костей, крики боли неведомых зверей и влажные удары чешуйчатых хвостов. Должно быть, меня можно назвать гурманом, ибо Цератия не отличалась особой разборчивостью. Какие-то из пожранных ею существ горчили и отдавали тухлятиной. Жевать я не мог, так что растворять пищу помогали соки Цератии.

Хуже всего то, что Цератия не забывала признаваться в любви. Она делала это каждое утро, и голос ее звучал слишком искренно.

Записи Марко И. Сентябрь 24, 1998 г.

Объятия Цератии становились все настойчивее день ото дня. Она прижимала меня к себе и подолгу не отпускала. Вскоре я понял, что не могу не только двигать головой, но и согнуть плечи. Я начал прирастать к телу чудовища грудью. В какой-то момент я попытался вырваться из своей ловушки, пусть даже оторвав себе губы, но нежная теплая ладонь легла на затылок и удержала меня. В тот день Цератия запела для меня. Откуда-то она знала любимую колыбельную мамы.

− Тебе не хватает воздуха, бедный, − проговорила Цератия, закончив песню.

С наступлением ночи Цератия проползла по тоннелю, но, вопреки обыкновению, погрузилась в воду полностью. Я успел затаить дыхание и все же изрядно наглотался воды. Вынырнули мы на побережье, где пахло свежестью, солью и рыбой.

− Звезды сегодня невероятно красивы, любимый, − произнесла Цератия. − Жаль, что я не могу показать тебе их.

Мне хватило и воздуха, от которого я почти сразу опьянел. В полудреме, схожей с морфийной, я даже не сразу осознал, что началась охота, и не узнал радостный лай, сорвавшийся в предсмертный визг.

− Глупая собака, − проворчала Цератия, пожирая Дружище.

Это воспоминание заставляет Марко выйти из-под контроля. Костлявая рука дергается, ручка рвет бумагу. Я громко хлопаю в ладоши, прерывая сеанс. Марко открывает глаза, в них стоят слезы.

− Ыыыихххе!

− Я попрошу, чтобы вам разрешили общаться с собакой. Идет?

Марко кивает.

− Можем продолжить сеанс?

− Ыыыы!

Это значит «да». Я уже выучил нехитрый язык Марко.

Грудь и живот вросли в Цератию быстро: меньше, чем за неделю. Это избавило меня от необходимости давиться добычей Цератии, но почти полностью обездвижило. Я стал придатком чудовища, способным лишь на вялые движения. Мои ноги постоянно свисали на одну сторону, так что к тому моменту, когда начали соединяться наши половые системы, я уже не чувствовал их. Зато мой член еще был способен на эрекцию, и мне было приятно, когда в одну из ночей после особенно успешной охоты Цератия взяла его двумя пальцами, поласкала и поместила в какую-то влажную горячую полость внутри себя. Она погладила меня по голове и спине и снова запела, и я уснул. За остаток ночи мы срослись окончательно.

Вот что растворилось в Цератии без остатка: губы, кожа на груди, часть кишечника, яички и член. Где-то я слышал, что любить − значит отдать предмету обожания себя всего, без остатка. Согласно этой мудрости, никого в жизни я не любил так сильно, как Цератию. Что же до нее...

− Я слишком привязалась к тебе, − сказала она как-то раз. − И оставила бы тебя с собой. Но наши дети уже зреют внутри, а спуск на глубину, где я дам им жизнь, убьет тебя.

И она оторвала меня единым движением, лишив кожи от губ до паха. Три руки положили меня на спину, длинный язык зализывал мои раны, а тепло ее тела согревало меня. Я всматривался во тьму обиталища Цератии, пытаясь хотя бы перед смертью − а я был уверен, что умру − рассмотреть истинный облик моей последней женщины, но видел только белесую кожу и изломы конечностей. Я попытался попросить света, но из моего горла вырвался лишь стон.

Потом она исчезла бесшумно и внезапно, а в логово спустился, кряхтя и ругаясь, Романо. Он выхаживал меня, пока не умер от старости...

− Хватит, Марко! − говорю я.

Дальнейшая история не имеет для меня значения. Я прощаюсь с Марко и передаю его с рук на руки санитару. Расписываюсь в журнале посещений.

− Завтра я не приду.

− Что скажете по Марко?

− Безумен настолько, насколько только можно быть безумным. А вы сомневались?

− Нет, что вы! − Санитар скребет ногтями в спутанных волосах. − Удивительная, все-таки, вещь − человеческий мозг. Травмирующий опыт он превратил в настоящий рассказ-ужастик.

Пожимаю плечами.

Послесловие.

Спускаюсь, сажусь в авто, завожу мотор, включаю радио. Еду я долго, до места добираюсь в сумерках. Маяк светит ярко, два прожектора режут сгущающуюся темень. Становится очень уютно, хорошо. Приманка работает. Подъезжаю ближе, паркую машину, подхожу к двери, но не стучу. Глажу белый камень, теплый, как человеческая кожа.

− Вам кого?

Оборачиваюсь. Мальчик стоит совсем рядом. Глаза у него карие, добрые, а кожа светлая-светлая, почти прозрачная.

− Мама дома. Позвать?

По спине бежит холодок.

− Нет, пожалуй, не стоит.

− Очень поздно, останьтесь, − говорит мальчик, но я уже иду к машине.

Он машет мне рукой. Отъезжая, я вижу, как открывается дверь маяка. Там стоят другие дети, похожие друг на друга, как две капли воды. За ними маячит что-то большое и белесое, шевелятся множественные руки, подрагивают плавники, полнятся молоком груди, извивается щупальце со смертоносной приманкой на кончике, и я понимаю, что тоже безумен настолько, насколько только можно быть безумным.

Или нет?