Церковь, которую расписывал Врубель

— А давай играть в города?

— Москва. Тебе на «А».

— Астрахань.

— Находка.

— Арзамас.

— Стародуб.

— Белгород.

— Донецк.

— Киев.

Теплый весенний день. Снег вдоль дороги почти сошел. Солнце печет, играет на мозаике, которой выложена поселковая остановка. За твоей спиной стоят школьники. Ты слушаешь их игру в города, и на душе у тебя странное чувство. Вроде и радостно оттого, что теперь названия этих мест опять могут спокойно стоять друг рядом с другом. А вроде и горько, потому что ты отлично помнишь то время, когда все было совсем по-иному.

Школьники за твоей спиной замолкают — из-за поворота шоссе показывается длинный белый автобус. Быстро-быстро катит он к остановке. На переднем сиденье дремлет водитель, убаюканный весенним теплом.

Говорят, в начале двадцатого века лифты казались людям настолько сложными и ненадежными механизмами, что приходилось лифтерам сидеть внутри них и самостоятельно нажимать на кнопки, возя людей с этажа на этаж. Если все так и было, то значит люди не меняются. Вот и сейчас, двадцать первый век вроде перевалил уже за середину, а в беспилотных машинах по-прежнему сидят водители, совершенно бесполезные, но требуемые «для порядку».

Автобус плавно замирает возле остановки, бесшумно распахивается дверь, и ты заходишь в теплый, прогретый солнцем салон. Когда все занимают свои места, водитель лениво приоткрывает глаз и щелкает по кнопке, отправляя беспилотную машину к новой точке маршрута.

Двигатель мягко гудит. Автобус легко разгоняется до привычных двухсот километров в час. Остановка исчезает, а спустя полминуты, уже нет вокруг и никакого поселка. Гостомель остается позади. Кинув взгляд на табло, ты видишь, что уже через семнадцать с половиной минут будешь в Киеве.

Ты недоверчиво качаешь головой. Скорости — вот что поражает тебя в наступившем будущем. Каких-то семнадцать с половиной минут. В твое время все было не так. Раньше, четверть века назад, от Гостомеля до Киева добираться надо было долгие пять с половиной лет.

Ты невесело улыбаешься. Если подумать, как легко все же обманываются люди. Они, в далеком, морозном декабре четырнадцатого, наивно верили, что, выступив в столице, смогут поменять жизнь в своей стране к лучшему, а вы в бесснежном феврале двадцать второго, не менее наивно считали, что закончите за пару недель, а затем все снова станет также, как было раньше. Что же, ошиблись все.

Ты невольно вспоминаешь тот февраль и лоскутное одеяло земли, раскинувшееся под мчащимися с десантом вертолетами. А ведь странно, если так вспомнить, то в тот момент думал ты не о высадке и даже не о предстоящем бое в аэропорту. Нет, не об этом были мысли. Во время того полета ты думал о том, каким странным и непостижимым путем, тебе предстоит добраться до той самой церкви, которую расписывал Врубель.

Далекий холодный вечер. Начало нулевых. Белгород. Школа номер три. Ноябрь подходит к концу, за окнами грязная, городская зима, слякотная, со всеми оттенками снега, кроме белого. Свинцовое небо почти касается крыш. Вечереет, но тусклые фонари еще не зажглись. Снаружи черный асфальт и серый лед, промозглый холод и подкрадывающаяся к окнам темнота. А внутри класса ИЗО полыхают россыпи алых самоцветов, цветет сирень, и бледные большеглазые тени выступают в неровном свете.

Твой старый учитель, настоящий художник, стоит у проектора и рассказывает про Михаила Александровича Врубеля. Ты видишь демонов и серафимов, Пана, сидящего посреди русского леса и огненных коней, вышедших в ночное. Учитель рассказывает про Врубеля и про то, как, несмотря на все лишения и невзгоды, художник шел по своему пути. Класс слушает, замерев, а учитель все рассказывает и рассказывает, и каждое его слово сопровождается светящимися, гранеными картинами, написанными словно бы не принадлежащими нашему миру цветами.

Ты всегда любил рисовать, а с той поры просто заболел Врубелем, особенно после того, как прочитал книги, что рассказывали о его судьбе. Судьбе человека, что творил прекрасное несмотря ни на что. Ни нужда, ни тяжелая болезнь, ни потеря близких, ничто не смогло заставить его сбиться с выбранного пути. До последнего он шел вперед и преображал мир вокруг себя. До последнего он делал его лучше.

Не удивительно, что с тех пор Врубель стал одним из самых близких тебе людей, тем человеком, на чей путь тебе бы действительно хотелось ровняться.

Много раз ты бывал в Третьяковке. Часами стоял в зале Врубеля, всматриваясь в невесомую, неземную в своей красоте принцессу Грезу, в задумчивого, смятенного демона, в цветущую сирень, таинственную, словно бы принадлежащую совсем иному миру. Посещал ты и другие музеи, долго-долго простаивая у картин любимого художника, но все же было одно место, где ты так никогда и не побывал: Кирилловская церковь — церковь, которую расписывал Врубель.

Все с этой поездкой как-то не складывалось. Были у тебя подработки в те годы, когда ты учился в институте, были деньги, но ведь ты хотел повидать мир, хотел путешествий в другие страны, а тогда в конце нулевых, ну какая другая страна была из Украины? Это же и не заграница вовсе, так что-то вроде Нижегородской области, только на западе и раз в десять больше. Какое же это путешествие? Скорее загородная поездка за неприлично большие деньги. Вот и решил ты сперва побывать в Златой Праге и ослепительном Будапеште.

- Киев, он же рядом совсем, туда я попасть всегда успею, - такие мысли были в голове, пока уносил тебя серебристый самолет далеко-далеко от того холма, где празднично зеленели купола церкви, которую расписывал Врубель.

А потом была служба в армии и пошли десятые годы. И ни на, ни в Украину ехать уже как-то совсем не хотелось, как не хочется гостить на квартире у родственника, с которым ты в ссоре. Впрочем, именно с тех времен тебе все чаще снилась та церковь и мученический взгляд одетой в багрянец Богородицы, которую написал Врубель.

А дальше был четырнадцатый год. И светлая весна, перешедшая в темное, липкое от крови лето.

Но все это случилось там, далеко, а у тебя в жизни было другое. Был контракт и была служба, были альбомы, в которых ты весьма мастерски зарисовывал своих товарищей и был бесконечный, пропечатанный сапогами плац, неподалеку от которого росла чахлая, совсем не врубелевская сирень. Следом была корона, пустые города и нерасчерченное самолетами небо. Была тонущая в горячем мареве палата военного госпиталя, а затем было выздоровление, возвращение на службу, были занятия, учения и тренировки. Только одного в ту пору не было — предчувствия того, что же случится дальше.

А потом был двадцать второй. И бесснежный февраль. И лоскутное одеяло земли под брюхом идущего на бреющем полете вертолета. Тогда ты был удивительно спокоен. Ведь ты был абсолютно уверен, что через пару недель все вернется на круги своя, власти решат между собой все вопросы, а ты, перед тем как военных выведут из Украины обратно в Россию, воспользуешься увольнением и в кои-то веки пройдешься по Киеву и посмотришь наконец на церковь, которую расписывал Врубель.

Увы, не сбылось. Совсем не сбылось ни тогда, ни после того, как все закончилось через годы. Тяжелое ранение, очень долгое лечение в военном госпитале, реабилитация, занявшая не один год. Затем вдруг совсем неожиданно любовь и негаданное счастье, заставившее тебя забыть обо всем. И вот уже у тебя семья, дети, а кроме этого важная, нужная людям работа в школе.

Конечно, ты все еще пытался добраться до церкви, но увы, каждый раз с поездкой не складывалось. То, когда уже были куплены билеты, заболела жена, в другой раз пришлось остаться дома из-за сломанной за пару дней до отлета ключицы, а после и вовсе грянул злополучный португальский грипп и очередной карантин. В общем, все было против тебя.

Стало уже казаться, что только во снах суждено тебе видеть ту светлую церковь, что стоит на далеком холме, однако нежданно-негаданно помогли ученики. Вот уже который год на аэродроме Гостомеля проходят соревнования гражданской беспилотной авиации, в которых участвуют школьные команды со всего БРИКСа. В этот раз ребята из белгородской школы номер пять, где ты преподаешь ИЗО и 3D-моделирование, прошли в финал. Ну а с командой отправили и двух учителей, тебя и физика, что вел в вашей школе кружок дроноведения.

Выкроить время получилось легко. Сегодня школьников отправили на экскурсию. Детям предстояло посетить огромный робототехнический кластер, построенный не так давно возле Гомеля — на границе Белоруссии, России и Украины.

Для школьников по инструкции требовался всего один сопровождающий, и физик, с которым ты всегда отлично ладил, легко согласился взять эту роль на себя. И вот, получив таким образом свободный день, ты, наконец, решил сделать то, о чем мечтал уже столько лет.

Вспоминая прошлое, ты задумался уж слишком сильно. Нужная остановка давно осталась позади. За окном уже самый центр города — мимо проносится Крещатик. Ты торопливо поднимаешься и выходишь на ближайшей остановке, сходя на площади Единства.

Здесь многолюдно. Спешат прохожие, снуют роботы-курьеры, носится над головами оседлавшая скайтеры молодежь. В центре площади высится огромный памятник. Там на ажурном поднявшемся высоко в небо постаменте, стоят бронзовые фигуры Гоголя и Пушкина, Репина и Саврасова, Врубеля и Куинджи.

Ниже надпись: «Да здравствует братство единых народов!». Ты смотришь на нее и невольно задаешься вопросом: а на каком языке вообще написаны эти слова?

Ты прикрываешь глаза и отключаешь инфолинзы. Затем вновь кидаешь взгляд на табличку. Конечно же, на ней нет ни единой буквы, только черная и белая смальта, обратившаяся в ряды пестрых квадратиков. Новый язык нового мира. Великий уравнитель всего. На самом деле жалко — универсальный язык имеет немало недостатков. Теперь, например, уже никогда не узнаешь ты, там жарким летом двадцать третьего, под Работино, кто бил НАРами по вашей колонне? Гвинтокрыл, вертолiт или все-таки гелікоптер? Великая тайна, ушедшая в далекое темное прошлое.

Кстати, ходят слухи, что постамент памятника отливали из разрезанных на металл Абрамсов и Леопардов, но в это, признаться, ты никогда не верил. Площадь Единства, совсем не то место, где нужно вспоминать старые дрязги.

Дрязги. Смешное слово. Вот интересно, там на черном, выжженном поле близ Часова Яра, двадцать семь лет назад, когда в тебя, контуженного и окровавленного, один за другим летели начиненные взрывчаткой дроны, вот в тот момент ты бы назвал все это забавным словом «дрязги»?

Ты непроизвольно притрагиваешься к занывшей груди, где до сих пор сидит несколько осколков. Как многое все же можно поменять, если захотеть. Как многое из прошлого мы можем забыть ради того, чтобы было будущее.

Хотя с другой стороны, а что удивляться? Четверть века — большой срок. Огромный, почти бесконечный. Ты с ухмылкой вспоминаешь, как твой полк вместе с чеченским батальоном держал оборону близ Ирпеня. Да, а вот тогда, в девяносто шестом, хоть кто-то из штурмовавших Грозный десантников мог такое представить? Вряд ли. А тем не менее все идет по кругу.

Странно, насколько детская войнушка мало отличается от войны настоящей. Вот дети носятся, стреляют друг в друга, визжат, и все просто и на твоей стороне нет плохих, и на другой стороне нет хороших. И вроде бы правильно, а вроде бы потом позовут обедать, палки бросят в песок и все просто разойдутся по домам. Магия какая-то. Едва война заканчивается, и все плохие вдруг исчезают. Нет их больше, точно кот языком слизал. Есть только соседи, с которыми теперь нужно жить. И не та, совсем не та, победа будет главной, что добывалась через годы боев. Если ты со своими соседями сможешь жить после войны в мире — вот что станет победой истинной и настоящей.

Ты вновь вспоминаешь февраль двадцать второго и гостомельский аэродром, где в окружении стреляющих друг в друга русских и украинцев, догорала белоснежная советская «Мрия». Не стало ее, сгинула она в те страшные годы. Много чего сгинуло тогда, но, господи, как же хорошо, что хотя бы к концу всего этого мы стали думать не только о том, как победить, но и о том, что же мы будем делать с доставшейся такой кровью и болью победой. И пусть погибла советская «Мрия», но пришла на смену ей белокрылая, чертящая сейчас небо «Мечта». И построил ее, пусть и другой, но тоже Союз, уже не республик, но Братских Народов.

Ты невольно поднимаешь взгляд вверх, в глубокий, лазурно-синий зенит. Затем улыбаешься и кидаешь еще один взгляд на окружившие площадь дома. На линзы тут же поступают данные с виртуальных рекламных баннеров. Старт продаж Лады-Ладоги, новый концерт Нейрогоршка «Мертвый анархист», набор в украинский спецназ «Гетман Хмельницкий». Хорошая часть говорят, батальон, где служит твой сын сейчас вместе с этими хлопцами в Корее. Возвращаем интернациональный долг так сказать. Сын пишет парни в «Хмельницком» славные, свои в доску, а впрочем, как иначе? Один народ, в конце-то концов. Впрочем, опять ты отвлекся. А время идет. Все еще ждет тебя впереди та церковь, которую расписывал Врубель.

Ты оглядываешься и уже хочешь вызвать такси, но вдруг видишь, что вдали сиротливо и зябко прижались друг другу пяток электросамокатов. Ты улыбаешься. У вас в Белгороде таких и не увидишь, а тут надо же уцелели. Ты шагаешь к ним и смотришь на старые желтые машинки. Потрепанные, пронесшие на себе десятки лет, с заполированными множеством рук рулями, уже устаревшие, но еще не успевшие стать ретро. Интересно, они хоть перепрошитые? Через линзы с ними контактировать можно? Ты пробуешь. Огни самоката загораются зеленым. Конечно, можно — это же будущее.

Встать на самокат ты не успеваешь.

— Мряу, — слышится у тебя за спиной. Трусцой к тебе подбегает автоматический кот, какими в последнее время стало принято благоустраивать улицы.

Автокот лоснится, буквально искрится от энергии, светит зелеными индикаторами.

— Мряу, — говорит он, старательно пытаясь убедить тебя, что не заряжали его вот уже седьмые сутки, а то и месяц, а то и год, а то и может быть прямо с того момента, как он сошел с конвейера.

— Мряу, — повторяет кот и трется о штаны своим рыжим полированным телом.

Ну что тут поделать, ты опускаешься на колени и даешь ему запитаться от завалявшегося в кармане повербанка. Кот мурчит, вибрирует, выпивает всю энергию до капли, после чего ложиться на батарею электросамоката. Ты аккуратно двигаешь его чуть назад. Встаешь за руль и едешь по улице, ища в линзах нужное место. Странное дело, адреса Кирилловской церкви ты не помнишь, а то, что находится она в квадрате 38-32, сказать можешь даже сейчас. Господи, сколько лет прошло, а ты все равно этого не забыл.

В линзах строится маршрут. Ага, вот трамвайное депо, его ты тоже помнишь по военным картам, неподалеку проспект Красных казаков, некогда носивший имя Степана Бандеры, и, конечно, вот она церковь, которую расписывал Врубель.

Быстро и весело мчится электросамокат, несется мимо тебя белокаменный Киев. Сверкают на солнце светлые, новенькие многоэтажки. Блестят золотыми куполами соборы и церкви. Мелькают березы и тополя, высокие, стройные, купающие свои ветви в теплой небесной синеве. Высятся всюду старинные здания: царские и советские. На широких, нарядных улицах полно людей: дети, старики, спешащие по делам взрослые. А ведь были четверть века назад пропагандисты, предлагавшие затопить все это грязно-желтым атомным пламенем. Ты качаешь головой. Как там писал Чехов? Надо за спиной каждого из таких людей поставить специального человека с молоточком, который бы ударами по черепу напоминал, что не надо применять ядерное оружие. Точнее не Антон Палыч об этом писал, а его нейрокопия, но какая тут разница?

Самокат мчится. Сменяют друг друга улицы. Проносятся мимо прохожие. Мелькают в воздухе легкие, серебристые скайтеры. На одном из них мчатся парень и девушка. На их лицах улыбки. Парень стоит за штурвалом, девушка же прижимается к нему, одной рукой обнимая, а другой, удерживая огромный, яркий-яркий букет цветов. Темная зелень окружает тюльпаны и пионы, гвоздики и хризантемы.

«Акаций не хватает, и гиацинтов нет», — рассеянно и совсем невпопад думаешь ты, а затем вдруг улыбаешься и смотришь вслед влюбленным. Как же ты за них счастлив: им же лет по двадцать, а значит, они из поколения тех людей, для которых цветы навсегда останутся просто цветами. По крайней мере, ты очень и очень сильно на это надеешься.

Мерцание. Синеватый свет. В линзах всплывает новое уведомление. Дети с экскурсии шлют тебе голосовые: спешат поделиться тем, что у них произошло. Рассказывают они, признаться, столь же восторженно, сколь и скомкано.

Ты слушаешь про какого-то сбежавшего военного робота: про то, как он спрятавшись в коробке с ветошью проник на завод, подключился к главному компьютеру, начал строить себе целую армию боевых дронов, но затем отменил весь свой план, ведь ребята сумели пробраться в центр управления и разговорами сделали робота добрым и человечным.

Ты качаешь головой. Да, вот так фантастика. Наверно, и правда надо было поехать на тот завод с экскурсией. Надо же чего пропустил. Хотя с другой стороны, время сейчас такое, что вообще все кругом фантастикой, кажется. Вот сейчас, над головой летят дроны, а прятаться от них тебе больше не нужно. Разве это не фантастика?

Впереди раздаются крики. Ты едва-едва успеваешь отвести самокат к стене дома, и в ту же секунду мимо тебя с гиканьем проносится толпа подростков с завязанными глазами. Лишь у того, кто бежит впереди, нет повязки. Он визгливо отдает приказы, и остальная толпа послушно несется вслед за ним. Дают по тормозам беспилотные автомобили, шарахаются во все стороны прохожие. Чертовы блайндраннеры, когда их уже запретят на законодательном уровне?

Еще одна такая же стая показывается из-за угла. Миг — две толпы сталкиваются, хрустят сломанные носы, подростки падают и тут же сцепляются, слепо, не сдергивая повязок, начиная колошматить друг друга.

Ты останавливаешь самокат и, сойдя на тротуар, за шиворот растаскиваешь дерущихся. Двое мужчин, что проходили мимо, принимаются помогать тебе в этом.

Невольно ты отмечаешь, что, вообще-то, они твои ровесники, и у одного из них на руках видны следы от старых ожогов, а у другого шрамы от осколков исчертили щеку и лоб. Интересно, а в двадцать втором не сидел ли кто из них в окопе прямо напротив тебя? Впрочем, а смысл об этом думать? Теперь разницы уже нет.

Воет патрульная машина. Подростки, побросав повязки, начинают убегать. Ты останавливаешься, чтобы перевести дух. И вроде медицина далеко вперед шагнула, а раны все равно напоминают о себе. Слишком уж серьезно тебя тогда потрепало, под Ирпенем и Лисичанском, на Авдеевском терриконе и на том страшном, черном как смерть, выжженном поле, что раскинулось близ Часова Яра.

Ты стоишь и вдруг понимаешь, что из распахнутого окна слышится песня Цоя. Ты невольно оборачиваешься и подходишь к витрине, пытливо рассматривая в отражении свое лицо. Ах, Виктор-Виктор, чудо-доктор, не помогло мне твое лекарство, совсем не помогло. Покачав головой и невесело усмехнувшись, ты, сощурившись от света бьющей с небесной синевы звезды, начинаешь тихо напевать себе под нос знакомую с детства песню. В голове проносится странная мысль о том, что жалко, конечно, Цоя, но все же, как удивительно по-нашему он ушел. Ведь в какой еще легенде кроме нашей, могло такое случиться, чтобы у Икара все же получилось достигнуть солнца?

Ты возвращаешься к электросамокату, но, увы, автокот, пользуясь твоим отсутствием, уже вылакал всю энергию батареи.

— Собака ты, а не кошка, — укоряешь его ты.

— Мряу, — оправдывает себя автокот.

Ты вздыхаешь, принимая его аргумент, опускаешься на корточки и гладишь лобастую башку. Автокот сыто мурчит, ластится, а потом и вовсе переворачивается на спину, подставляя тебе сенсорное пузо. Ты, улыбнувшись, гладишь брюхо машины, а затем поднимаешься и, оставив бесполезный электросамокат, идешь прочь. Ладно, ничего страшного: все равно теперь до церкви осталось совсем ничего.

Висящая в небе звезда греет все жарче. Ты расстегиваешь куртку. Улицы сменяют друг друга.

Впереди вдруг открывается площадь с идущей на ней ярмаркой. Стилизованные под хаты палатки, запах жареного мяса и галушек, добавленные для атмосферы квохчущие робокурицы и квадрокоптер, замаскированный под черта, с помощью которого любой желающий может попытаться снять со столба серебряные звезды или пряничную луну.

Ты идешь через ярмарку, косясь по сторонам. Все здесь дивно, и все здесь чудно. Вырезанные из дерева русалки и водяные, старинные корчаги и крынки, облитые глазурью горшки, расписанные цветками папоротника и расшитые черевички, яркие рушники и кувшины-быки все как один в огненных узорах. Остановившись возле палатки гончара, ты рассматриваешь глиняные игрушки, а затем берешь в руки одну из них. Несуразная фигурка, странная, сколько ее ни верти, а все равно не поймешь что за зверь: то ли кот, то ли кит, попробуй разбери.

Да, дивно тут вокруг, сказочно. Иногда тебе очень хочется написать про то, далекое, что происходило в двадцатых. И чем больше времени проходит, тем больше вместо обгорелой, грязной окопной были тебе хочется написать сказку. Страшную сказку, но зато со счастливым концом. А почему, собственно, нет? Сколько всего тогда случилось — бери да пиши. Пиши сказку о том, как ночью, над черным косогором летала высматривающая вас Баба-Яга, как среди зимы в трескучий мороз алым цветом расцветала герань, как мчались на вас по дороге железные казаки, и как спасла вас в тот день пришедшая на помощь пара грачей.

Ты останавливаешься и оглядываешься вокруг. А затем улыбаешься, широко и чисто. А все-таки, господи, как же хорошо, что все здесь закончилось именно так. Как славно, что после такой крови, черноты и боли конец у сказки вам все же получилось сделать счастливым.

Ты улыбаешься. Улыбаешься, несмотря на то, что небесный свет вновь закрывают плывущие облака. Улыбаешься, несмотря на то, что в вышине уже стелется желтый дым.

Тело наливается усталостью, в горле начинает саднить. Ты подходишь к палатке, где продают напитки. Отстояв в очереди, кажется, целую вечность, ты, наконец, принимаешь из рук бледной, очень печальной девушки с длинной косой стакан, до самых краев полный густым малиновым соком. Сок теплый, почти горячий, а пальцы у девушки холодные. Холодные, как то осеннее небо, что в двадцать четвертом стелилось над выжженным, жутким полем близ Часова Яра.

Благодарно кивнув, ты уходишь прочь. Шумная площадь скрывается позади, с улиц пропадают люди, а сами дома становятся все ниже и ниже. Вплотную прижимаются они к черной земле и, наконец, исчезают в ней до конца. Мертвое, вспаханное снарядами поле раскидывается от горизонта до горизонта.

Шум винтов над головой. С небес опять мчится дрон. Какой уже по счету? Третий? Четвертый? Сил почти не осталось, но ты все равно успеваешь броситься в сторону, и беспилотник пролетает в шаге от тебя. Вспышка огня. Льется теплый малиновый сок. Летят во все стороны осколки. Липкое пятно расползается по груди.

Твои губы кривятся. Обидно. Почему именно сейчас? Впрочем, какая разница, если ты знаешь, что путь твой еще не закончен. Вдавив в землю обугленные обломки дрона, ты продолжаешь идти. Грязь комьями липнет к сапогам. Одежда тяжелеет. Сил почти нет. Из-под шлема градом льется пот. Стой-стой, какой шлем? Нет больше никаких шлемов, шлемы были тогда, а сейчас пятьдесят первый, сейчас ты гуляешь по светлому белокаменному Киеву. И здесь, наконец, не нужны никакие шлемы. Мир плывет, кружится перед глазами, а по груди все сильнее и сильнее расползается липкое, горячее пятно. Как же ты устал. Как же тяжело. Ты шатаешься, чудовищным усилием не давая черной земле кинуться тебе навстречу, а сверху уже заходит следующий беспилотник.

Ты поднимаешь голову. Дрон несется к тебе, рубит в лоскуты небо своими винтами. Сил почти нет. Ты устал, устал мучительно, смертельно, устал настолько, что тебе уже совершенно не страшно. Ты устал так, что дрон кажется избавлением. И несмотря на это, ты все равно до боли сжимаешь зубы, пытаясь собрать последние капли сил для того, чтобы успеть рвануться в сторону. Потому что ты знаешь свой путь. Потому что здесь, на выжженном, черном как смерть поле близ Часова Яра, он еще не окончен. Потому что слишком многое еще предстоит сделать. А еще, потому что там, в неизмеримой, почти сказочной дали, ждет тебя церковь, которую расписывал Врубель.