Чапаев против смерти

Ночь накрыла нас, создав надежную маскировку для перемещения эскадрона. Но темнота создавала и трудности, из-за чего продвигаться вперед за проводниками приходилось очень осторожно. Теплый ветер, еще не остывший от дневного зноя середины июня, налетал порывами, шурша кронами деревьев в перелесках, мимо которых мы проезжали. А когда он утихал, звенящая тишина нарушалось лишь цоканьем копыт, тихим скрипом колес тачанок, да шепотками красноармейцев.

Я вел эскадрон в темноту, все еще чувствуя на своей спине колючий взгляд Фурманова. Его последние слова, — «я присмотрю за твоей Пелагеей», — висели в моем сознании тяжестью. Это была не ревность, а подсознательный страх, что комиссар каким-то образом сумеет разоблачить самозванство этой женщины, назвавшейся женой Чапаева. И, если Фурманов преуспеет в этом, следовательно, он разоблачит и меня! Потому мне оставалось лишь уповать на то, что та Светлана из будущего, ставшая здесь, в 1919 году, Пелагеей, не позволит комиссару втереться к ней в доверие.

Мой план с внезапным рейдом на тыловой аэродром колчаковцев из отчаянной авантюры превращался в единственный шанс резко изменить положение в свою пользу. Успех мог сломать то затяжное позиционное противостояние с кровопролитными боями за каждую деревню, которое пытался навязать мне белый полковник Осипов. Нужно было переломить ситуацию кардинально неожиданным ударом. Тем более, что командарм Тухачевский из штаба в Уфе подгонял меня своими телеграммами. А удачное завершение операции могло сильно поднять мой авторитет в глазах командования.

Неудача же, если даже меня не убьют и не попаду в плен, означала новую пищу для доносов. Фурманов, наверняка, напишет тогда своему покровителю Фрунзе, которого назначили командовать Южной группой войск Восточного фронта, что, мол, его комиссарские подозрения получили подтверждение: имеет место самодурство Чапаева, его политическая незрелость и полная безграмотность в военном деле. Из-за чего, не вняв советам политуправления 25-й дивизии, начдив самовольно организовал дерзкую, но провальную операцию, не подумав о последствиях и потерях. Так Фурманов снимет с себя ответственность за провал, а мне тогда несдобровать. А вместе со мной и ей, — Светлане, застрявшей в шкуре Пелагеи.

Мои мысли о ней были такими же противоречивыми, как и вся эта затея с ночным рейдом. Женщина, прошедшая через ад и видевшая столько смертей, что хватило бы на десять жизней, смотрела на меня не с обожанием, а с холодной оценкой стратега. Я был для нее всего лишь инструментом, с помощью которого она намеревалась изменить историю. Но, она пока не понимала, что сама сделалась точно таким же инструментом для меня. Ведь я и сам хотел того же, чего и она: изменить ситуацию для страны к лучшему, воспользовавшись своим уникальным шансом попаданца. И в этом стремлении была наша общая точка опоры в этом безумном мире. Мы использовали друг друга, чтобы осуществить свои амбициозные планы.

В этой незнакомой мне местности было легко заблудиться, особенно в ночи. Но проводники, — двое местных немолодых башкирских охотников с лицами, изрезанными морщинами, — вели нас безошибочно, читая еле заметные в темноте знаки не столько на земле, сколько на темных очертаниях деревьев и холмов на фоне чуть более светлого неба, подсвеченного у горизонта тусклыми отблесками на облаках от далеких пожаров там, где находился фронт наших соседей справа и слева из 24-й и 26-й дивизий. К тому же, иногда из-за облаков вылезала луна, освещая дорогу своим тусклым сиянием.

И все же, мы не шли совсем уж вслепую. Накануне выхода эскадрона из Карамалы я выслал вперед разведку. И разведчики сообщили, что неприятельских засад на этом пути, проложенном по дуге на карте достаточно далеко от позиций белых, не обнаружено. Но, внезапно мой гнедой, Сокол, беспокойно вздыбил голову и фыркнул, остановившись и забив копытом по сухой земле.

— Тихо, браток, тихо, — пробормотал я, поглаживая шею коня, желая его успокоить.

Но тревога передалась и другим лошадям. По всей походной колонне эскадрона пробежала нервная волна. Конные красноармейцы насторожились, тихо снимая с плеч винтовки.

Один из проводников, старик по имени Тагир, подъехал ко мне вплотную. Его лицо в темноте было почти неразличимо, а голос прозвучал тихо, но тревожно:

— Чапай-батыр, стой. Дальше под деревьями кто-то есть.

Мы замерли возле края леса. Я напряг слух. Ветер доносил лишь запах травы, листьев и дорожной пыли. Но через мгновение я уловил это — едва слышный шелест со стороны темной стены деревьев впереди и справа от тропы. И то было не колыхание крон под ветром, а что-то другое. Словно кто-то продирался сквозь подлесок. Не то зверье, не то люди…

Неужели впереди ловушка, и мы шли прямиком в подготовленную засаду? Вот только, кто же мог предугадать наш маршрут? Проводники? Но они были проверены и все время с нами. Пленные летчики? Но, они постоянно находились под охраной конвоиров. Или все-таки шпионы проникли в наш штаб, сумев отправить весточку врагам с предупреждением о нашем рейде к аэродрому?

Адреналин ударил в голову, прочищая сознание. Я был ненастоящим Чапаевым, а всего лишь отставным майором из будущего, который верил не только в военную удачу, но и в четкий анализ оперативной обстановки… Я обернулся к своим бойцам. Их лица в тусклом лунном свете казались бледными пятнами, словно принадлежали не людям, а привидениям.

— Разведвзвод, ко мне! Проверить, что там движется под деревьями! — тихо скомандовал я. — Остальным — отойти назад, рассредоточиться, затаиться и ждать.

Разведчики, бывалые бойцы, прошедшие через Первую мировую войну, оставили коней под присмотром наших коневодов и, рассыпавшись по местности, осторожно пошли вперед. Я молча спрыгнул с седла, вытащив наган. Командир эскадрона Сергей Мишин, бывший кадровый царский кавалерист, и мой ординарец Петька Косых, сопровождавший меня, последовали моему примеру. Крадучись, мы двинулись следом за разведкой.