Человеческая жизнь - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора quietglow (самиздат)

24.10.24г. Где-то в лесу.
В сыром воздухе витала тяжесть, липкий запах плесени наполнял легкие при каждом вздохе. Скрип старых, проржавевших балок строительной площадки тянулся сквозь ночную тишину, словно предупреждая о том, что этот заброшенный мир давно забыл, что значит жизнь в этих стенах.

Стоя на краю четвертого этажа, я смотрел в чернильную бездну подо мной. Холодный, как сама смерть, ветер трепал мой плащ, словно пытаясь меня столкнуть. Нож глубоко засел в теле, прямо в районе печени, кровь медленно сочилась, оставляя темные пятна на бетоне. Но страх… страх исчез. В моей душе пришло то самое чувство, которого я так давно ждал — глубокая усталость, которая казалась уже частью меня, смешалась с каким-то странным, почти болезненным облегчением. Словно этот клинок в теле не причинял боли, а был ответом на бесконечные вопросы. - Неужели я так умру?

1.10.24г. Город Питер.

Это нельзя было назвать повышением — скорее, наказанием за тщетные мечты. Годы, что я убил в институте и на вышке, должны были привести меня к чему-то светлому. В конце этого пути я видел себя врачом в новенькой, стерильной больнице. Но вместо этого меня отправили в мёртвое место, которое здесь называли «интернат для трудных детей». Врач? Конечно, он там уже был — но не тот, которого я представлял. Вместо молодого профессионала с холодным, расчетливым взглядом я встретил старуху, чьё лицо застыло в вечной гримасе безразличия к жизни. Она вяло тыкала детям активированный уголь в нос, а затем, словно автомат, отправляла их обратно в тесные, серые комнаты, из которых доносился гулкие стоны бедных детей.

Я же, с моим красным дипломом, оказался здесь не врачом, как ожидал. Нет. Меня назначили психологом, чёртовым успокоителем для сломанных, кричащих детей. Когда они сходили с ума, когда агрессия в их эмоциях пробивалась наружу, именно я должен был убедить их, что всё в порядке — когда всё вокруг явно было не так.

Не скажу, что был счастлив. Но что оставалось? Полгода поисков хоть какой-то работы закончились этим местом, где воздух гнил, а стены дышали старым запахом советского союза. 44 тысячи рублей за то, чтобы видеть, как мир медленно поглощает этих детей и меня в частности. Альтернатива — бесплатная медицина за 20 тысяч, где ты умираешь сам, медленно и верно.

Выбор? Выбор был сделан за меня и конечно же в пользу денег.

Мой первый день в этом забытом Богом месте. Здание, как и его обитатели, дышало старостью — обветшалое, мрачное, словно пронзённое безвременьем. Все, кроме детей, казались слипшимися с этим местом, как пыль и плесень на стенах. Огромное здание с множеством отделений, и меня сразу же определили в отделение «разнобоя». Главврач мрачно пояснил, что это корпус для детей, чьи расстройства не были диагностированы до конца. Они не лечились и не исправлялись — они, скорее, просто проходили проверку на адекватность. Родители, истерично накрученные страхами и беспокойствами, зачастую отдавали сюда детей, просто потому что не знали, как справиться с их "странностями". И вот эти дети — в аду.

Теперь это и мой ад. Я сижу в своей приемной, новый белый халат ещё не пропитался этим пропахшим сыростью воздухом, а визитка с моей должностью «психолог» выглядела так, будто пыталась убедить и меня, и весь мир, что это всё действительно важно. Ощущал ли я себя врачом? Нет. Мне уже объяснили: моя роль — проверять палаты, проводить приёмы с детьми, которых приводят ко мне, чтобы решить — отправить ли их обратно домой или же погрузить их в серые больничные палаты.

Поправив халат, я бросил взгляд в тусклое зеркало. Симпатичный блондин смотрел на меня с усталыми серыми глазами. Волосы до носа, небрежные, колючая щетина, которая уже через пару дней после бритья начинала пробиваться. Это был я, но в этом отражении чувствовалось что-то мёртвое, словно работа — то, чего я так долго добивался — разочаровывала ещё до того, как началась.

Глубокий вдох. Я собрался с мыслями, открыл дверь и шагнул в пустой, светлый коридор. Но не успел сделать и шага, как за дверью раздался глухой удар. Я потянул дверь уже на себя. Кто-то упал. На полу, сжавшись на коленях, сидела девочка — худенькая, лет пятнадцати-шестнадцати, в чёрной кофте и джинсах, с двумя косичками, которые выглядели так, будто их заплетала мама. Она тихо всхлипывала, прижимая ладонь ко лбу.

Я присел перед ней на корточки, протягивая руку: — Прости, дверь тут, кажется, с собственным характером, — пробормотал я с неуместным сарказмом, чувствуя, как нелепо это прозвучало.

Девочка подняла голову, её лицо было обычным, без каких-либо особых черт, но в нём было что-то пугающе нормальное, слишком правильное для этого места. Только красное пятно на лбу от удара дверью напоминало о том, что ситуация далека от нормы. Она всхлипнула, посмотрела мне в глаза и нерешительно протянула руку, показывая, что доверяет. Я помог ей подняться, ещё раз извинился, сославшись на срочные дела, и поспешил прочь в коридор за какими-то бумажками, оставив её в смятении.

Прошло несколько часов с тех пор, как я приступил к приёму. Документы были в порядке, кабинет готов, но та девочка, которую я встретил утром, так и не вернулась. Может, передумала. Или я просто что-то упустил. В любом случае, день продолжался.

Моя приёмная выглядела старой и обветшалой, как и всё в этом здании. Стены, выкрашенные в бледный синий, словно специально пытались создать иллюзию медицинского учреждения, но всё вокруг выглядело настолько изношенным и забытым, что едва ли можно было назвать это место современным. Ощущение было, как будто я нахожусь в каком-то промежуточном мире — между прошлым и настоящим.

Моё кресло — скрипучее и чёрное, старое до такой степени, что от него исходил запах затхлости. Тем не менее, оно оказалось удобным, и я предпочёл его табуретке, которую ожидал здесь увидеть. На столе лежали бумаги, ручки, блокноты и лампа — всё это придавало кабинету вид обычного рабочего места, если не обращать внимания на постоянное чувство неуютности, которое пронизывало всё вокруг.

Один за другим ко мне начали приходить дети. Кто-то был замкнутым и подавленным, кто-то чрезмерно возбуждённым. Их проблемы в основном казались типичными для подростков: апатия, агрессия, гиперактивность. Некоторые приходили с более серьёзными расстройствами, с диагнозами, которые заставляли меня насторожиться. Но, как правило, это были просто дети, столкнувшиеся с трудностями взросления.

Когда подошло время после обеда, в кабинет вошёл толстый мальчик лет четырнадцати. Его внешний вид сразу бросился в глаза: неопрятная одежда, жирные волосы, неприятный запах. Взгляд его был какой-то пустой, отрешённый. Я взглянул на карточку: Артём, 14 лет, проблема — самопоедание.

Разговор с ним был почти обычным, если не считать того, как он постоянно обкусывал свою кожу. Артём сидел напротив, и первое, что бросалось в глаза — это его руки. Они были изуродованы, кожа на пальцах была потрескавшейся, воспалённой, словно её сдирали снова и снова. Я заметил, как его взгляд метнулся к своим пальцам, и, не успел я понять, что происходит, как он вонзил свои зубы в один из них.

Звук, который раздался, был мерзким. Его зубы скрипели по шершавой коже, цепляясь за каждый микроскопический кусок плоти. Он не просто грыз — он рвал её с яростью, будто пытался избавиться от чего-то, что росло на нём, как паразит. Кожа отрывалась с влажным, липким звуком, обнажая сырое, кровоточащее мясо под ней. Он продолжал, как будто в этом было что-то естественное. Сначала медленно, обкусывая мелкие кусочки, затем всё глубже, жестче, так что кровь стекала вниз по его пальцам, оставляя красные следы на его грязной футболке. Мне стоило его остановить, но этот процессор полностью выбил меня из ситуации.

Каждый раз, когда он делал это, я чувствовал, как меня передёргивает. Куски его кожи застревали у него между зубов, и он их выковыривал языком, сплевывая кровавую небольшую жижу прямо на пол, как будто это было не что-то странное, а обыденность. Его пальцы дрожали, когда он засовывал в рот следующий палец, и на этот раз звук был ещё более отчётливым: влажный хруст, как будто ломают сырую кость.

Я не мог отвести взгляд. Артём снова прикусил кожу, но в этот раз слишком сильно — его зубы прорезали плоть до мяса, и с тихим треском он сорвал целый маленький кусок, который тут же проглотил. Кровь маленьким фонтаном хлынула из открытой раны, а он лишь смотрел на меня своими пустыми, безразличными глазами. Я почувствовал тошноту, накатывающую волной, когда он поднял руку, показывая свои изуродованные пальцы, покрытые ранами, в которых виднелись обгрызенные куски плоти.

— Я просто не могу остановиться, — пробормотал он тихо, и, не дожидаясь моего ответа, снова вонзил зубы в своё тело, сдирая уже с другой руки полоски кожи, которые висели клочьями.

Больше я не мог это выносить. В ту секунду, когда Артём вонзил зубы в своё тело с такой маниакальной жестокостью, я понял, что допустил фатальную ошибку. Мне стоило остановиться, не копаться в его сознании, как было предписано в его личном деле. В карточке ясно говорилось: "Избегать обсуждения его самоповреждений." Но как психолог, я чувствовал, что обязан докопаться до сути. И я облажался.

Я видел, как его глаза, вначале пустые, теперь загорались каким-то странным блеском, когда он снова и снова рвал своё тело на части. Кровь стекала с его пальцев, а мне становилось всё труднее дышать в этом душном, пропитанном запахом железа помещении. Казалось, воздух сгустился, наполняясь этой жуткой, омерзительной тишиной, когда его зубы вновь впивались в живую плоть.

Тогда я понял — Артём переступил черту. И сделал это из-за меня.

Я, почти механически, схватил телефон и вызвал врача. Я знал, что сам не справлюсь, знал, что всё пошло не так, как должно было. Через несколько минут санитары увели его из кабинета, а я остался наедине с ужасом, который цеплялся ко мне, не отпуская.

Пальцы дрожали, когда я начал заполнять его карточку, оформляя Артёма как нового пациента нашего корпуса. Этот звук — хруст его плоти — всё ещё стоял у меня в ушах. И с каждым написанным словом я осознавал: этот ребёнок уже далеко за гранью моей помощи.

Вечер.

Закончив все формальности с бумагами по поводу Артема, я, наконец, выдохнул. Посмотрев на белые часы, висящие на стене, заметил, что стрелки указывают 20:45. Ещё 15 минут до конца смены — и я мог бы быть уже на пути домой. Пробежав глазами последний отчёт и разложив документы по папкам, я потянулся, чувствуя, как усталость постепенно овладевает телом. Долгий день. Я поднялся, аккуратно сложил халат и убрал его в шкаф за креслом. На смену белому халату пришла моя повседневная одежда — лёгкая кофта и куртка, простая, но удобная. Всё, готово.

Выйдя в полупустой коридор, меня встретила тишина. Большинство пациентов уже разошлись по палатам, а врачи уже ушли домой. Я уж двинулся к выходу, но где-то позади раздался тихий, но настойчивый голос:

— Серафим, подождите! Нужно расписаться в журнале.

Девушка приблизилась, едва переводя дыхание. Тонкие чёрные волосы обрамляли её лицо, зеленые глаза смотрели с лёгкой усталостью, а улыбка, хоть и доброжелательная, казалась чуть вымученной. В её руках — толстый журнал.

— Вот, подпишите, пожалуйста. — Она протянула мне ручку и журнал.

Я взял ручку, чувствуя лёгкое неудобство. Пытаясь удержать журнал, прижал его к стене, расписываясь в нужной графе. Странно, я едва начал работать, а уже ощущалось это непонятное напряжение, как будто воздух здесь густел с каждой минутой. Закончив, я вернул Наталье ручку и журнал.

— Спасибо, — сказала она, кивая с привычной вежливостью. — Удачного вечера.

Я слегка улыбнулся, наблюдая, как она скрывается в глубине коридора. Вставив руки в карманы, я двинулся дальше, шаги гулко отдавались по пустым коридорам. Здание с каждым шагом казалось всё более безжизненным. Тусклые лампы на потолке создавали длинные, искажённые тени на стенах, придавая всему вокруг какой-то потусторонний оттенок.

Пройдя мимо кабинета главврача и несколько других комнат, я вдруг остановился у массивной железной двери с табличкой "Свет". Дверь была приоткрыта. Что-то привлекло моё внимание, хотя внешне это казалось обыденным. Осмотревшись, убедившись, что я один в этом коридоре, я заглянул внутрь. В комнате были лишь ряды серверов, сотни проводов по стенкам а также, Рубильник, уходящий вглубь стенки.

Закрыв дверь, я вышел наружу. Охранник у входа даже не поднял взгляд, когда я проходил мимо. Выйдя на крыльцо, я остановился, достал сигарету и закурил. Ночной воздух был холодным, тишина вокруг лишь усиливала ощущения. Мой первый рабочий день завершился.

Осень наступила быстро, и с каждым днем темнело все раньше. И холод пробирал до костей. В таких городах, как этот, погода словно всегда несёт с собой ощущение сырости и уныния, затягивая повседневную жизнь в тягучую мрачную рутину. Я шел медленным шагом по потрескавшемуся асфальту, направляясь к выходу из больницы, когда вдруг заметил что-то краем глаза. Будто кто-то двигался за моей спиной.
Я остановился, напряг слух. Пусто. Наверное, просто усталость — после такого дня привидеться может что угодно.

Продолжив путь, я ускорил шаг, желая поскорее добраться до дома. Благо, мой дом был недалеко от этого обшарпанного, жутковатого здания — всего минут двадцать пешком. Всё же когда я добрался до знакомой двери и открыл её, уже по старой привычке я сбросил вещи прямо в коридоре, поставил чайник на кухне и устроился на диване. Телефон в руках светился холодным экраном, но... там было пусто. Никто не написал. Пара старых групп во "ВКонтакте", когда-то живых и шумных, теперь стали напоминанием о том, что времена меняются. Школьная беседа давно забыта всеми одноклассниками, университетская группа — закрылась. И даже "Смертельные братаны" — чат, где когда-то кипела жизнь, сегодня выглядела пустым, заброшенным чатом кое их так много.

Я, мой друг... и ещё один человек. Человек, о котором не хотелось вспоминать. Напряжённо сжав телефон, я быстро убрал его, словно боясь, что память, которую он пробуждает, выползет наружу.

Чайник зашипел на кухне, вырвав меня из мрачных размышлений. Заварив "Доширак" и крепкий чай с тремя ложками сахара, я уселся перед телевизором, запихивая в себя эту не особо вкусную еду и запивая горячим сладким чаем. Доктора говорят, что много сахара вредно. И, возможно, они правы, но мне было всё равно.

Еда была съедена, день наконец закончился. Оставшиеся силы меня окончательно покинули, и я потащился в спальню. Всё. До завтра.

2.10.24г. Больница.

- Я, БЛЯДЬ, БОЛЬШЕ НЕ ВЫНОШУ ЭТО ДЕРЬМО. Всё, нахер. Всё ебаное время что-то грызёт меня изнутри, не даёт покоя ни на секунду сука. Ощущение, что всё рушится, прямо сейчас, перед глазами. Постоянно. Каждый грёбаный звук — и я готов сорваться с места, бежать. Куда, нахуй? Даже не знаю. Просто бежать, лишь бы не оставаться в этом ёбаном АДУ.

Хожу по квартире, как ебнутый. Дверь блять закрыл? Да сука похуй, всё равно проверяю КАЖДЫЕ ПЯТЬ МИНУТ!, как будто от этого что-то изменится. Повернул ключ, дёрнул ручку. Один раз. Два раза. Три. Слышу, что щёлкает замок, но, мать его, сердце прыгает в горло, если не сделаю это снова. А вдруг я, блядь, ошибся? Вдруг не закрыл? Вдруг сейчас, прямо сейчас, кто-то ворвётся и всё пойдёт по пизде?

Ночью вообще пиздец. Я лежу в постели и слышу КАЖДЫЙ ёбаный звук. Каждый чёртов шорох кажется ЕБАННОЙ УГРОЗОЙ МОЕЙ ЖИЗНИ. Кто-то стучит, сука? Кто-то за окном стоит? Да я слышу, точно, сука, слышу! Даже если, блядь, знаю, что никого нет. И что? Головой понимаю — нет никого, но страх впивается в меня, как клещ спидозный. Я не могу глаза закрыть. Закрою — и точно что-то произойдёт. Слышу шорохи, но не встаю. Не могу. Боишься двинуться, боишься что... А что? Что нахуй должно случиться?

Каждый день эта ебаная петля. Мне просто страшно, до ужаса страшно, и я не могу этого выбить из башки. Каждый раз одно и то же. Проверяешь, думаешь, бегаешь по кругу — и что? Нихуя не меняется. Это замкнутый круг, и вырваться не получается.

Вот с такой проблемой ко мне пришел парень лет 17, и с первого взгляда было понятно: что-то не так. Дерганный, высокий, в какой-то страшной коричневой кофте — а его глаза… они были уставшими. По его состоянию можно было сказать что Виталий устал так, что, кажется, даже не помнит, когда в последний раз спал нормально. Сначала я подумал, что у него просто депрессия, но после пары вопросов он начал вываливать все, как будто разрывался изнутри. И тут я понял: он будет находится в нашем отделение.

Вспомнив урок с Артемом, что случился вчера. Тогда я не успел вовремя остановиться и натворил дел. На этот раз я собрался с силами и постарался успокоить Виталия. Чувствуется, что тревожность просто прёт с него.
Пока он останется в нашем отделении, а потом решим, куда его направить.

До обеда оставалось не так много времени. За это время я успел принять немало подростков. Каждый из них был либо в депрессии, либо с ярко выраженной агрессией. А Виталий стал последним перед моим обходом по палатам.

Согласно своим обязанностям, я должен был проверять состояние детей в палатах. Я знал, что моя работа — это не просто формальности: это наблюдение, это чувствование, это попытка понять, что происходит с этими детьми.

Отправив Виталия с бумагой к Наталье, медсестре, я собрался с духом и направился к двери которая вела в коридор.

Глава 2: Доктор Шерлок Хоумс

В отделе, где я работал, было всего три палаты. Местные правила отличались строгостью, а количество пациентов всегда тщательно регулировалось — для баланса, как объясняло руководство, чтобы на каждого ребенка приходилось достаточно персонала.

В коридорах царила тишина. Не та спокойная тишина, а глубокая, почти звенящая, которая казалась здесь привычным состоянием. Я шел мимо стен, выкрашенных в блеклые бело-голубые тона, направляясь к палате номер шесть.

Дверь открылась, впустив меня в прохладное помещение. Стены здесь были серыми, а вдоль них стояли шесть металлических кроватей. Между ними виднелись старые советские тумбочки, потертые временем. В палате находились всего двое пациентов — это место не пользовалось популярностью.

На дальней койке лежал высокий парень, которого я раньше не видел. По долгу службы мне предстояло познакомиться со всеми, но сейчас он спал, и наш разговор можно было отложить.

В углу, на одной из кроватей, сидел невысокий парень с русыми волосами и веснушками. Его улыбка была настолько искренней и открытой, что могло показаться, будто у него сегодня действительно праздник.

Я открыл лежащую в руках карточку. Пациента звали Дима. Мой взгляд скользнул по строчкам к диагнозу, который оставил предыдущий врач.

F32.2 — большое депрессивное расстройство, тяжелый единичный эпизод, с маскировкой.

Если говорить проще, это означало, что внутри человек полностью разбит, возможно, даже думает о самом плохом, но внешне из последних сил старается показать, что все в полном порядке.

Пока я читал записи, мои шаги медленно приближали меня к Дмитрию. Вдруг он резко вскочил с кровати с такой энергией, что, казалось, вот-вот взлетит к потолку. Его бодрость выглядела почти неестественной.

— Дмитрий? Приятно познакомиться. Я ваш новый лечащий врач Серафим.

Я опустил карточку и посмотрел ему в глаза. Они буквально сверкали.

Парень с ухмылкой быстрым движением протянул мне руку. На нем были темные худи и джинсы, так что кисти рук оставались скрытыми. Но какое-то смутное предчувствие подсказывало мне, что он что-то задумал.

Я ответил на рукопожатие. В тот момент, когда наши ладони сомкнулись, по моей руке от кисти до самого плеча пробежала резкая волна тока. Парень использовал какую-то шутливую электронную безделушку.

Я инстинктивно отдернул руку, сначала посмотрел на онемевшую ладонь, потом на Дмитрия. Теперь на его лице расцветала хитрая улыбка до ушей, а в глазах читалось ожидание моей реакции. Теперь я понимал, почему моя интуиция подавала сигналы.

— Попался, ничего не скажешь. Но давай теперь поговорим о твоем состоянии, Дима.

Парень легко обошел меня и с какой-то игривой живостью начал рассказывать разные истории из своей жизни — о подаренной собаке, о днях рождения, о том, как хорошо ему живется. Я, конечно, понимал, что это лишь маска, и мне нужно было собрать информацию, но его рассказ лился слишком долго и подробно. В какой-то момент позади меня снова скрипнула дверь.

Я обернулся и увидел ту самую девушку, которую вчера нечаянно задел дверью. Но сейчас в ее облике было что-то новое, и до меня наконец дошло что именно — на ней был белый медицинский халат.

Она быстро подошла к нам и встала между кроватями, обращаясь ко мне и вежливо, но твердо перебивая Диму.

— Здравствуйте. Вчера мы не успели представиться. Меня зовут Анастасия, и с сегодняшнего дня я работаю здесь помощницей медсестры. Тогда я просто искала кабинет, куда нужно было сдать документы на подпись, и случайно оказалась у вашей двери.

Она легко склонила голову на плечо, и ее волосы плавно упали вслед за движением.

При виде ее у меня на душе стало как-то тепло. Она казалась единственным человеком, кто не вписывался в эту больничную атмосферу, и от этого на сердце становилось легче.

Я ответил, что очень рад познакомиться и надеюсь на плодотворную работу. Затем снова посмотрел на Дмитрия и заметил его изумленный взгляд. Тот смотрел не на меня, а на Анастасию, подняв палец и пытаясь что-то сказать. Но девушка снова мягко перебила его.

— Ты Дмитрий, верно? Наталья попросила отвести тебя на процедуры. Так что собирай свои вещи, бери полотенце и пойдем со мной.

Она явно не дала ему возможности возразить, взяв инициативу в свои руки. Ее строгое отношение к пациентам могло показаться излишним, но, возможно, именно такой — собранной и неуступчивой — и должна быть медсестра в этом месте.

Я похлопал по папке с документами, еще раз бросил взгляд на спящего вдалеке парня, попрощался с Анастасией и Дмитрием и напомнил, что зайду к нему позже, перед сном.

Я вернулся в свой кабинет, если это помещение можно было так назвать, и погрузился в заполнение документов Дмитрия, дополняя пробелы, оставленные предыдущим врачом. Не прошло и получаса, как я пропустил начало приема новых потенциальных обитателей этого места.

Сегодня людей было немного, и это меня радовало: чем меньше больных подростков, тем оптимистичнее выглядело будущее. Мысль прозвучала в моей голове странно консервативной. «Войдите!» — крикнул я.

Дверь открылась, и в кабинет вошла крупная, решительного вида женщина лет сорока, весом за сто килограммов, ведя за собой своего отпрыска. Парень, на которого было больно смотреть.

Мать усадила его напротив меня, и я тут же почувствовал запах. Тяжелый, сладковато-гнилостный аромат, знакомый любому, кто бывал в морге. Запах разложения, смерти. Инстинктивно я откатился креслом к стене, едва сдержав рвотный позыв и перейдя на дыхание ртом.

Передо мной сидел мальчик. Точнее, то, что от него осталось. Худая до неестественности фигура, обтянутая бледной, почти серой кожей. Глаза не просто впалые, а будто втянутые внутрь черепа, глубокие тени под ними. Его рот был приоткрыт, и оттуда исходило тихое, хриплое дыхание, пахнущее тленом. Он не просто плохо пах — он пах так, будто его внутренности уже начали разлагаться.

«Как тебя зовут?» — спросил я, пытаясь отыскать его карточку среди бумаг. В ответ не последовало ничего, кроме слабого, похожего на стон мычания. В его глазах не было ни мысли, ни страха, ни даже тоски. Только абсолютная, бездонная пустота. Полное отсутствие желания не то что жить — существовать.

Его мать, не глядя на меня, прошептала в пространство: «Он думает, что он труп. И ведет себя соответственно». Ее слова прозвучали слишком прямо, слишком обреченно. Но я сразу понял, о чем она. Синдром Котара. Бред отрицания, при котором человек убежден, что он мертв.

Дрогнувшей рукой я достал его папку. Денис, 15 лет. Диагноз совпал с моими догадками.

Последующие попытки вытащить его из этого состояния оказались тщетны. Он не реагировал на вопросы, не отзывался на имя. Его мать, тем временем, бормотала что-то под нос о себе, о том, какая она плохая мать, что работа забрала все время, а теперь ее сын стал овощем.

Записав несколько заметок о необходимости дополнительных обследований и госпитализации в наше отделение, я вручил бумаги матери и направил их к Наталье. Они уже почти вышли, когда это случилось.

Денис остановился в дверном проеме. Его спина была ко мне, но его голос, тихий, хриплый и безжизненный, прозвучал с пугающей четкостью. Он говорил не мне, а в пустоту, констатируя факт, известный лишь ему одному.

«Я гнию изнутри... Черви... уже под кожей. Я мертв. Я всегда был мертв».

Меня пронзила волна леденящего ужаса. Это была не метафора, не игра разума. Он говорил это с такой искренней, апокалиптической уверенностью, будто констатировал закон физики. Воздух вокруг словно сгустился, пропитавшись этим трупным запахом и леденящим душу откровением. В горле встал ком, по спине пробежали мурашки. Я не был готов. Я никогда не буду готов к такому. В такие моменты вся моя квалификация, все дипломы рассыпаются в прах, и я чувствую себя просто человеком, который хочет свернуться клубком и зажмуриться, чтобы не видеть и не слышать этот пиздец.

Стрелки на часах подползли к 20:50. Пришло время вечернего обхода и, наконец, возможности собраться домой. Я поднялся с кресла, чувствуя, как усталость тянет за кости, и побрел к двери с пустым, остекленевшим взглядом.

Коридор встретил меня ледяным, неподвижным воздухом. Он был погружен в густые, неприятные для глаз сумерки. Основной свет уже погасили, и только несколько тусклых ночных ламп отбрасывали на стены длинные, искаженные тени. Я направился к медпункту, где должны были дежурить Наталья или Анастасия, но стойка была пуста. Лишь толстый журнал учета лежал на столике, одинокий в этой давящей тишине.

Я зашел за стойку, взял журнал в руку и попытался рассмотреть записи, но в полумгле буквы расплывались в нечитаемые каракули. Выключателя поблизости не было, а где он находился, я не знал.

Листая страницы, я нашел смену Натальи, пары неизвестных мне врачей, а также медбратьев, что ранее мне помогали, что Артемом, но самой Натальи нигде не было. Дверь в подсобку позади была закрыта. Я замер в странной, гнетущей тишине, нарушаемой только собственным дыханием. Достал телефон: 21:09.

И в этот миг произошло непоправимое.

Сначала с тихим щелчком погасли последние ночные лампы. Затем, с глухим гулом, стихла система вентиляции. Коридор поглотила абсолютная, беспросветная тьма. Она накатила внезапно и беззвучно, как падение в ледяную воду.

Боялся ли я темноты? Панически. И сейчас этот детский страх, холодный и липкий, сжал мне горло. Пальцы дрожали, когда я включил фонарик на телефоне. Луч, узкий и дрожащий, прорезал черноту, превращая знакомый коридор в лабиринт неясных очертаний. Идя, я вспомнил про электрощитовую, куда заглядывал вчера. Может, проблема там?

Я шел, пригнувшись, стараясь ступать как можно тише. И в этой звенящей тишине раздался оглушительный, металлический грохот. Мое сердце остановилось, а затем забилось с бешеной силой. Испуганный до оцепенения, я выпустил телефон из ослабевших пальцев. Он с противным, сухим хрустом ударился о кафель, фонарик погас, и тьма сомкнулась вновь, теперь уже полная и абсолютная.

Я застыл на месте, кровь стучала в висках. Пытался дышать глубже, но воздух не шел. Предел, нервный срыв — вот что я чувствовал в тот момент. Ориентируясь по памяти, я почти побежал вперед, нащупывая руками стены. Проскочил нужную дверь, сделал два шага назад и, отыскав ручку, рванул ее на себя.

Внутри, в гуще паутины проводов, я нашел главный рубильник. Рука сама рванула его вверх.

Свет ударил по глазам, резкий и безжалостный. Я стоял, прислонившись к косяку, и пытался отдышаться, как старик, переживший войну. Дрожь все еще не отпускала.

Вернувшись, я увидел причину своего испуга: на полу лежал телефон, его экран превратился в паутину трещин, а рядом валялось опрокинутое железное ведро. Я глубоко, с ненавистью к себе, вздохнул и ударил себя ладонью по лбу. Глупо. Нелепо. Стыдно.

Подойдя к залитой светом стойке, я увидел Наталью. Она была заспанной, терла глаза, не понимая, что произошло. Оказалось, она, заполняя документы и попивая чай, захотела спать и прилегла в подсобке на пять минут и проспала, машинально закрыв за собой дверь.

Разобравшись с этим, я подошел к палате №6. Она была неестественно тихой. Ни голосов, ни шорохов. Почему никто не вышел, когда погас свет? Тревога, острая и холодная, снова сжала мне сердце.

Я медленно, почти беззвучно, надавил на ручку.

Дверь подалась беззвучно, поплыла внутрь, и этот запах ударил мне в лицо полной силой — густой, теплый, отвратительный. Смесь свежей крови и чего-то тухлого.

Свет из коридора упал в комнату, выхватывая из полумрака сначала ноги. Они были неестественно раскинуты, как у сброшенной куклы. Взгляд пополз выше, по серой пижаме, и на полпути остановился, наткнувшись на темное, мокрое пятно, расползавшееся по груди. Оно было огромным, почти черным и все еще влажным.

И тогда, как на замедленной съемке, я увидел все остальное.

Он сидел на полу, прислонившись к стене. Голова бессильно упала на грудь, подбородок уткнулся в ключицу. Из полуоткрытого рта вытекала струйка слюны, окрашенная в розовый цвет. Но самое жуткое была его правая рука. Она все еще сжимала рукоять ножа. Обычного кухонного ножа. Лезвие ушло в тело под ребра, глубоко, до самой рукояти, будто он вбивал его молотком.

Кровь. Ее было море. Она растеклась вокруг него широкой, липкой лужей, впитываясь в швы линолеума и отражая свет ужасающей черной гладью. По ее краям уже формировались темные, желеобразные сгустки.

Я застыл на пороге, не в силах сделать ни шага. Воздух вырвался из легких коротким, свистящим звуком. В висках застучало, в глазах поплыло. Это зрелище было не просто шокирующим. Оно было насилием над реальностью. Всего несколько часов назад этот парень ухмылялся и пожимал мне руку. А теперь он сидел здесь, остывающий, с ножом в груди, в луже собственной крови, и от него пахло смертью.

В горле встал ком. Желудок сжался в тугой узел, и по спине пробежали ледяные мурашки. Я не мог пошевелиться, не мог отвести взгляд. Просто стоял и смотрел…