Человек из Дуба

У лукоморья дуб зелёный,

Златая цепь на дубе том.

(А.С.Пушкин. «Руслан и Людмила»)

Топор сделал в полёте полный оборот и вонзился в низкий волчий лоб деда Тихона.

Хэк!

Волколак скосил глаза кверху, пытаясь разглядеть, насколько глубока рана, из которой тут же начала подтекать зеленая жижа. Вытащить топор он не мог, потому что лапы…

Глаза волколака закатились, могучее тело задрожало в предсмертной судороге, и он рухнул наземь.

Стоящие на пригорке неподалёку сельчане, прибежавшие поглазеть на битву Человека из Дуба с волколаками, захлопали в ладоши, заулюлюкали, а местный дурачок Емелька изо всех сил забарабанил веткой по ведру, которое постоянно держал при себе.

Из хаты выскочили два волчонка, серенький и беленький. Они подбежали к деду, лежащему на боку, стали жалобно скулить, вылизывая волчью морду, медленно превращающуюся в лицо старика. Из головы текла уже самая настоящая, красная, человечья кровь.

После смерти все они возвращаются в людское обличье…

Волчат Шу́стре было жалко. Он оборотился к старосте Моховею, стоя́щему на безопасном расстоянии:

- Что с волчатами?

Волколаки могли окончательно вернуться в изначальный облик лишь после смерти. А кому надобны пацанята, превращающиеся в полнолуние в щенят? Шустря понимал: судьба их незавидна, ждёт смерть, рано или поздно. Стало быть, рано даже лучше…

Но староста решил по-другому:

- Оставь, пущай пока живут. Решим опосля, что с ними делать. Погоняло! Иди-ка сюда!

С пригорка поспешно спустился пузатый Погоняло, помощник по особым делам. Он шумно пыхтел и ежеминутно вытирал ладонью лоб: несмотря на то, что утро только-только наступило, июльская жара уже давала о себе знать.

- Так. Слухай распоряжение! Волчат Тихоновских – в клетки. Подумаем на сходе, что с ними делать. Пущай народ решает, я душегубство единолично на себя не приму… Тихона похоронить за кладбищем. Невестку его, Марью, там же. В доме она? - уточнил староста у героя.

Шустря коротко кивнул.

Марья не сопротивлялась. Когда Человек из Дуба ворвался в избу, она не пошевелилась и не отвела огненно-жёлтых глаз от своих пушистых деток, возившихся у печи. Лишь спустя долгую минуту повернула красивую тёмно-серую морду к Шустре, но с места так и не сдвинулась.

Поняла всё.

Может, сказать что-то хотела? Попросить убийцу своего о чём? Рассказать чего?

Да не могла. Волколаки не умеют разговаривать.

Глаза свои пронзительные Марья не прикрыла, даже когда Шустря со всего размаху вонзил посеребрённый топор в её вытянутый череп. Взгляд так и не отвела. Пока зрачки не закатились, как давеча у Тихона…

А вот тот сопротивлялся долго, до самого конца.

Когда Марья рухнула на аккуратно подметённый земельный пол, выпрыгнул он из-за занавеси на печи. Сражался за жизнь свою аки лев! Достал Шустрю пару раз. Рана на плече ощутимо болела.

А всё же Человек из Дуба сильнее оказался.

Исхитрился, да ударом ноги выбил здоровенного седого волколака в окно: на просторе места для манёвра поболе.

Почему Шустрю звали «Человеком из Дуба»?

Уже с малолетства сын сельского кузнеца из-под Новгорода был не по годам силён и проворен. В девять, хвастаясь, гнул перед деревенскими пацанами «пальцы» - медные столбики для крепления супони к хомуту мерина-тяжеловоза. В одиннадцать на спор за тридцать секунд уложил четверых деревенских братков, собиравших незаконно дань с заезжих торговцев: Засветилу, Нудилу, Долбалу и Огрелу.

А в тринадцать прогнал из родного села первую свою нечисть: анчутку, уцепившего соседского младенца и тащившего к колодцу неподалёку, дабы утопить. Шустря не растерялся, схватил удачно забытую отцом на дворе балалайку, и первым же ударом отбил у мелкого чертика рожик. Чудовище матерно заверещало, бросило вопящего младенца и кинулось было на пацана. Но тот дёру не дал, хотя другой на его месте мог бы, а мутузил злобное существо, пока не оборвал все три струны, и не разбил балалайку о зубастую рожу в хлам, о чём отец опосля сильно сожалел. Дело было сделано и посрамлённая пацаном нечисть с позором растворилась, больше в деревне не появляясь.

Слава о бесстрашном парнишке распространилась быстро, к пятнадцатилетию у Шустри не было отбоя от заказов. Приезжали просить избавления от разных злых духов даже за сотню вёрст!

Шустря одно время подумывал назваться как-нибудь покрасивее, понепонятнее, на городской манер, например, Херальт, но отец окоротил охальную задумку сына подзатыльником. Зато через несколько лет в народе и без отцовского благословения дали Шустре прозвище: «Человек из Дуба». Дуб ведь – самое крепкое и стойкое древо!

Сельский староста Моховей быстро распознал Шустрю в одном из трактирчиков на шляхе из желтого камня (ба, да это ж сам Человек из Дуба, как люди его описывают: зело хмур, волос белокур, шрамище через левый глаз, лешего забьёт на раз!). Распознал да взмолился: помоги, батюшко родненький, завелся в нашем селе оборотень, а то, можа, и несколько. Пока беда не случилась – помоги! Отблагодарим, ничего не пожалеем…

Не хотел Шустря, по правде говоря, помогать… Волколак этот, выяснилось, человечины ещё не распробовал, не оскоромился, всё больше курями промышлял… Может, сам в лес уйдет? Бывает же оно и так. Может, своими силами сладили бы, а? Что, у вас в селе, мужиков-то нету?

Но оказалось, что стоящих мужиков нет. Был вон один: мельник, надёжа общая, косая сажень в плечах, да сгинул в чаще Белого Леса месяц назад, аккурат накануне появления волколака.

Трижды Шустря в засадах ночных сидел, пока полная Луна село освещала.

А сегодня, уже под утро, услышал волчье тявканье у хаты деда Тихона. Остальное – дело умения.

В один из моментов стоящий вокруг Человека из Дуба люд расступился, и увидел он позади всех скромную девушку. Та, встретив взгляд Шустри, очи потупила, зарделась.

Ох, хороша была девка! Годков шестнадцати, волосы длинные, цвета солнца полуденного, глазки голубенькие, носик острый, сарафанчик беленький, нарядный, сапожки красные, легкие. Вся тоненькая, гибкая, как рябинка…

Староста быстро приметил, что Шустря и девушка переглядываются, помрачнел лицом. На цыпочки поднялся да принялся богатырю в ухо шептать:

- Ульянка это наша… Шестнадцать только исполнилось. Сироткой стала месяц назад. Отец её, мельник наш, Богдан Коротило, в лес ушёл, да не вернулся. На мельнице она хозяйничает, только… Баба есть баба! Ты это… Того… Ты ж уедешь, а она останется… Не морочь девке голову, прошу, а? Сделай вид, что не интересна тебе она, а?

Потом отступил и крикнул во всю глотку:

- Хей, мужики и бабы! Хватя глазеть, расходись! По домам! Отдохнуть надо герою, поесть…

Он хлопнул Шустрю по плечу, и они зашагали по направлению к дому Моховея. Вперёд них вприпрыжку побежал Емелька, который изо всех сил дубасил по своему ведру камнем.

Жена Моховея первым делом отвела Шустрю на двор, в сарайчик особенный, где тот помылся да переоделся в чистое.

Затем посадили героя во главу стола, накрытого белыми скатёрками, на которых стояли различные угощения: огромный каравай, свиной желудок, начинённый рубленым мясом, пшеном, яйцами и луком, стопка блинов, густая сметана, гречишный мёд, резаная ветчина, квас со студнем и прочие яства.

Отдельно стояла икра заморская, баклажанная.

Посидели за столом с полчаса, закусили, выпили. Шустря немного размяк, особенно с крепкой медовухи.

Старостова жена окошко распахнула, чтобы дух тяжёлый из избы выпустить.

Только тут и заметил Шустря, что перед домом, напротив этого окошка, Емелька-дурачок стоит.

Да глаз с него не сводит.

Улыбка до того момента была на Емелькином лице постоянно. Как у игрушечного Петрушки. Да и ведро своё в покое не оставлял он ни на минуту. Брал что-нибудь в руку и стучал по нему: веткой, ложкой, черенком лопаты, частью какой от телеги, просто ладошкой своей тщедушной, если ничего вокруг не было. Стучал да прислушивался. Послушает, послушает и радостно хихикает.

Но сейчас Емелька на любимое ведро внимания не обращал.

А смотрел исподлобья на Шустрю. Улыбочки Петрушкиной, как нарисованной, от уха до уха, и след простыл.

Стоит, не шелохнётся, буравит глазками.

Жутко Человеку из Дуба сделалось. Так холодом окатило, словно сама Баба Яга в него взгляд вперила.

Встал Шустря, бросил негромко:

- Разомнусь.

Вышел в сенцы. Хорошо, что никого нет.

Тут же и сумка его лежит, со снадобьями. Скинул Шустря рубаху. Начал мазать руку заживляющей кашицей из специального пузырька.

Скрипнула дверь входная.

Вот он, Емелька, в грязной засаленной рубахе, в дырявых штанах, простой бечевкой подпоясанный. Из лаптя на правой ноге большой палец торчит, черный от грязи. Не поймешь: то ли пацан-переросток, то ли мужичок, так и не повзрослевший.

Снова улыбка, губы слюнявые привычно растянуты от уха до уха, щербатый рот приоткрыт. Смотрит опять хитро…

- А чо такой серьёзный? – зашептал Емелька доверительно, хриплым голоском. – А, дурачок? Все говорят, что это я дурачок, а на самом деле дурачок-то – ты.

И снова захихикал. Раньше казалось, что смеется он безобидно, забавно, а теперь стало ясно – мерзко.

- Не боишься, что зашибу? – медленно ответил Шустря.

Дурачок засмеялся сильнее.

- Дурачок, дурачок, дурачок… - Дразнится? Серьёзно? – Не зашибешь, дурачок. А вот сам… Попадешься, как муха в мёд, даже не заметишь!

Замолчал. Улыбка снова исчезла. Взгляд стал серьёзным и разумным, что выглядело страшнее, чем давешняя оскаленная морда Тихона.

- Знаменитый герой! Посчитай, мертв уже ты… Да и все мы – мертвые! По твоей воле. Хи-хи-хи!!! И зачем ты на нашу голову прибыл…?

- Чтооо? – Шустря занес кулак. Размер кулака поболе сухонькой Емелькиной головки с жидкими волосиками будет. Но тот даже не отпрянул в ужасе, как поступил бы любой на его месте. Спокойно продолжил смотреть на собеседника. Потом не спеша развернулся, и перед тем, как хлопнуть дверью на улицу, сказал презрительно:

- Какой ты «человек из дуба»? Дурак ты обыкновенный! – и повторил: - Зачем ты к нам прибыл, «герой»? Всех погубишь, и сам тут останешься! «Он не видит ничего, что под носом у него!»

И лишь дверь за ним закрылась, одновременно в сенцы вышел староста.

- Вот ты где, наш герой! А мы все ждём, ждём! Лечишься? А, ну правильно, правильно. Подлечи раны, да ступай к нам.

- Приду, - бросил угрюмо Шустря и отвернулся, в сумке вроде роется.

Дверь скрипнула, закрываясь.

Шустря пошел не в хату, а во двор, подышать. Душно ему стало, тоскливо и тревожно на душе. Дело вроде сделал, а такое чувство, что бо́льшей беды накликал.

Перед окнами уже никого не было.

Зато за калиткой Ульянка стоит! Обрадовался Шустря, словно родного человека увидел. Вышел к ней, встал рядом.

Та посмотрела на полуголого Шустрю, да вся зарделась, как из бани только, однако все равно взгляда не отвела.

- Спасибо вам… - она замолчала, не зная, как его назвать.

- Шустрей меня кличут, Ульянушка. Херальтом хотел назваться, да батька не разрешил…

Они посмеялись.

- Шустря всё-таки лучше! Спасибо вам. Дело доброе сделали. Село от чудищ спасли.

- Работа это моя, Ульянушка. Помогаю людям, раз сила такая мне дана.

Ульяна посмотрела за спину героя и улыбка с её лица сошла. Шустря обернулся: в окошко староста выглядывает. Взор - мрачнее тучи.

- Что, Ульянушка, что с тобой?

- Нельзя мне с вами говорить… - она поворотилась, уйти уж хотела, но потом вернулась и быстро зашептала Шустре в ухо:

- А я все равно скажу! Скажу! - она зашептала ещё тише и быстрее. – Не захотят они вас отпускать. Но вам оставаться сегодня нельзя…! Тут – нельзя!!!

Порывисто прижалась к могучему голому торсу Шустри, он неосознанно в ответ обнял юное гибкое тело.

Убежала.

Долго Шустря смотрел вслед Ульянке.

Солнышко после обеда незаметно спряталось. Да не за облачка летние, игривые, а за тучи тяжёлые, свинцовые. Дождя, хвала Перуну, не было, зато откуда-то ветер поднялся пронизывающий, похолодало, не по-июльски зябко стало.

И вправду, долго уговаривали Шустрю остаться. Староста все дождём скорым пугал… Жена его расхваливала перину пуховую, спать на которой – чистая радость.

Но гость, поминая Ульянкины слова, был непреклонен.

- Уезжаю, - выслушав, не переча, своих работодателей, кратко и упрямо сказал он, и отправился седлать жеребца своего, Каурого Чёрта.

Однако, обнимая напоследок спасителя, Моховей показался Шустре всё же радостным, а не расстроенным. Странно, ну, да и ладно.

Только недалеко Человек из Дуба от села отъехал, чуть меньше версты.

Захромал его жеребец, заржал от боли, на переднюю правую ногу ступать не смог, у брода через речушку местную, Лыстьву, остановился и дальше ни в какую.

За помощью в село возвращаться Шустре было жутко неохота.

Огляделся он, да мельницу внезапно приметил, за леском её вначале видно не было. Спешился, повёл коня хромающего в ту сторону. Ночевать в лесу можно, привычно уже, но зачем? На мельнице Ульяна должна быть, приютит?

В груди Шустри сладко защемило. Вспомнил ощущение от прижавшегося к нему девичьего тела, от нежности рук её. Защемило сильнее.

Жены у Шустри не было. Даже девушка его не ждала. Рано заводить было: молод, двадцать годков. Да и работу разъездная, кому такой муж надобен?

Женщины бывали, как без этого здоровому парню? Но в груди не щемило никогда. А вдруг это она, его единственная зазноба?

Рассуждая так, вспоминая глаза да губки девушки, Шустря приближался к показавшейся из-за лесочка громаде мельницы.

Несмотря на ранний вечерний час, сумерки опускались стремительно, темнота сгущалась с каждой минутой. Только что мельница была как на ладони, а вот уже только силуэт её слева нависает, на фоне Белого Леса.

Рядом с мельницей оказался домик аккуратный, да постройки надворные. Дом выглядел нежилым, заброшенным: ни дыма от печи, ни огонька лучины. На дворе вещи разбросаны: одёжка разная, утварь домашняя, инструмент огородный, словно искали что в спешке… Да и курочки не квохчат, поросятки не повизгивают. Тишина стоит, только ветер завывает. Может, девушки сейчас дома и нет вовсе? Или жених у неё уже имеется, гуляют где… Дело молодое…

- Ульяна! – вначале негромко позвал Шустря, подойдя вплотную к плетню. Потом повысил голос и крикнул: - Ульяна! Это я – Шустря! Али кто здесь живой есть?

С облегчением увидел, как загорелся в одном из окошек огонек. Дома, значит!

Она выбежала ему навстречу, уже по-свойски обняла, прижала щеку к его груди, стала гладить рукой по плечу. В белой рубашке одной, исподней: спала, наверное. Умаялась?

- Молодец! Молодец, что уехал! Нельзя там! И ко мне, ко мне приехал!!!

Крепко прижималась она к Шустре, словно ждала его давно!

- Ульяшенька, прости меня! Уехать ведь я хотел, совсем уехать… - он сконфуженно замолчал. - Чёрт вот мой захромал что-то… А тут мельница твоя…

- Судьба это! Судьба, милый, - зашептала Ульяна, - Всё в жизни – судьбинушка. Никого не минует…

Прошли на двор. Шустря привязал Каурого к плетню, стал ногу лошадиную рассматривать, пока Ульяна огнём светила.

- Представляешь: камушек попал за подкову! – наконец воскликнул Шустря. - И гвоздик выпал. Ничего – подковать несложно будет.

- Миленький… - позвала Ульяна. Тот повернулся на голос.

Ульяна стояла уже без рубашки. В темноте её худенькое тело казалось нереальным, похожим на березку лесную. Шустря шагнул навстречу…

Ночь он провёл как в мороке каком: любил и любил Ульяну, угомониться никак не мог.

Губы на землянику похожи: такие же ароматные, алые, сладкие.

Заглядывая в глаза любовнице, дивился парень: то голубые они, как речная глубина в жаркий день, то зеленые, как весенняя листва, а то жёлтые, песочные…

Любовался Шустря, и не подозревал, что вокруг мельниковой избы нечисть лесная собирается: лешие, лесавки, кикиморы, водяные, стукачи и шептуны.

И всё ближе, ближе к дому духи подходили, к звукам из окошка открытого прислушивались, заглядывали в него по очереди, перешептывались, хихикали, ручки потирали и тянули к влюбленным, тянули...

Когда проснулся Шустря, Ульянушки рядом не было. Вчерашнее ясное и наполняющее жизнью Солнце так и не показалось, в комнате стояли всё те же сумерки. Неясно было: утро ещё раннее, или до самого следующего вечера проспал Человек из Дуба?

Натянул герой шаровары, потянулся, выглянул в крошечное окошко: небо покрыто мрачными тучами.

Шустря прошёлся по комнатке. В полумраке всё вокруг казалось необжитым. Пол неметёный, на лавке пыль с палец, в углах паутина клоками свисает. Что за хозяйка? А зеркало на стене и вовсе всё в трещинах, словно ударил кто-то со всего размаху. И запах какой-то противный: кислый, плесенью и гнилью отдаёт.

Где же Ульянушка?

Вышел Шустря во двор.

От приятной истомы, заполнявшей его первые минуты после пробуждения, ничего и не осталось. Светлое чувство от встречи с девушкой и от ночи любви сменилось тревогой, ощущением беды какой-то. В груди - уже не любовное томление, а тяжесть, предчувствие неотвратимости горя. Словно что-то случилось, а что – не припомнишь.

На дворе непривычно тихо было. Даже ветер вчерашний утих, ни один листочек на деревьях не шелохнётся.

Каурый Чёрт уже спокойно, не хромая, неспешно и одиноко ходил по двору, подбирая с покрытой росой травы яблоки. Когда Шустря приблизился, вдруг встал жеребец на дыбы, зафырчал, копытами лягнуть попробовал, да так, что хозяину отскочить пришлось. Не подпустил к себе. Вроде как не узнал.

Вот это диковинка!

А ещё ощутил Шустря неким животным чутьем, которое не раз спасало ему жизнь в битвах с нечистью, чьё-то присутствие. Словно отовсюду смотрели на него: из чащи, из чёрных окон мельницы, из-за бугра, даже из дома, откуда он только вышел.

По спине холод прошёл, тело гусиной кожей покрылось, на лбу испарина выступила.

Хотелось бежать куда глаза глядят, спрятаться, в норку забиться.

Но как можно было Ульяну оставить?

Звал, звал Шустря возлюбленную свою, однако, не получив ответа, скорым шагом направился в село. Может, туда ушла его возлюбленная? А может, и не по доброй воле? Увели?

Издали было видно: случилось что-то. Село, обычно шумное, суетливое, казалось неживым. Дым из труб не шёл, обычного говора людского, звуков, от человека исходящих, слышно не было.

Гробовая тишина.

На окраине села Шустря нашёл первое мёртвое тело. Баба. Голова размозжена. Шустря огляделся, присел осторожно, потрогал труп за ногу. Холодная, и давно, несколько часов. Мухи вовсю уже кружатся.

Во дворе соседнего дома лежали два мужика и парнишка. Натёкшая кровь давно засохла.

Дальше на дороге сидели во́роны. Когда Шустря приблизился, они нехотя отлетели недалёко, оставив добычу: молодую женщину с выклеванными глазами и огромным темно-вишневым пятном на сером сарафане.

Поодаль лежал толстый Погоняло. В отрубленной руке его была зажата лопата. Эту руку глодал большой чёрный пёс. Пёс посмотрел долгим настороженным взглядом на Шустрю и продолжил утолять голод.

- Ульяна! Ульяна! – стал звать Шустря.

Он принялся лихорадочно искать девушку. Заглядывал в избы, заходил на подворья, даже в колодец посмотрел.

Тела́ были повсюду. По одному и по несколько, мужчины, женщины, дети, во дворах и посреди улицы.

Ульяны же нигде не было.

В поисках возлюбленной приблизился наконец Шустря к дому старосты. Вначале зайти побоялся. Ясно было, ЧТО он там найдет! Скрипящая на ветру входная дверь, висящая на одной петле, разбитые окошки рассказали парню обо всём. Но вдруг там живой кто?

Шустря осторожно ступил внутрь.

Тело старостовой жены лежало в сенцах. Головы у неё не было.

Голова оказалась в той комнате, где Шустрю вчера потчевали. Лежала она выпученными глазами кверху, на полу под телом самого́ старосты. Моховей был приколот вилами к стене.

Изба вся в крови, мебель поломана и разбита, стол обеденный опрокинут.

Однако Ульяны и тут нет.

В голове у Шустри помутилось, он зашатался и скорее выскочил во двор. Сел на низенькую поленницу. Теперь даже карканье воронов прекратилось, будто уши прикрыл кто-то.

Со стороны калитки послышались осторожные шаги. На двор вошёл Емелька. Привычного ведра в его руках не было, как и улыбки на лице.

- Полюбоваться пришел? – тихо и беззлобно спросил Емелька у Шустри.

Тот молча разглядывал неказистого мужичка, точно в первый раз увидел.

- Знаю… Ты ж ничего не помнишь, ничего не понимаешь - Емелька аккуратно присел рядом. Они помолчали. Шустря не знал, что сказать или о чем спросить. В голове была пустота. Но тот продолжил сам: - Ты ночью был в ударе, хе-хе. Залюбуешься! Богатырь! Человек! Из! Дуба!

Он горько засмеялся.

- Всю нечисть положил, хе-хе… Баб и детей не жалел…

- Я… Я… Нет. Нееет… - Шустря обхватил своими огромными ручищами голову, угнулся к земле.

Они снова надолго замолчали.

- Ладно, послухай сказку! Жил-был староста, - начал Емелька, и пальцем указал на разбитое окно за спиной. – И прижил он себе на стороне ребёночка. Сынка. Дурачком тот оказался. Так уж вышло: мать нагулянного ребёночка не хотела, избавиться пыталась. Да не вышло: родила, только уже не нормального. Как чуть подрос сынок, мать его тайком старосте распутному привела, да оставила.

И жил дурачок в селе этом. Вроде безобидный. Тот горбушку ржаную даст, этот помыться пустит. Отец, опять же, поможет, от насмешек, обид защитит. Стыдится, конечно, но сын же…

А однажды забрёл дурачок этот, уже взрослый, в чащу Белого Леса, да заблудился. Долго бродил, устал, напужался, сел на пенёк, да заплакал горько: пропал!

И вдруг дочка мельника идёт. Она, как и отец её, лес знала хорошо, богов и всю нечисть лесную почитала: подарки носила, венки плела, славославила песнями душевными, что собирала – часть оставляла: грибы, ягоды, добычу. Добрые они с отцом были, уважительные, почитали высшую силу…

Увидела девушка потерявшегося, пожалела, успокоила, по головке плачущего, испуганного мужичка погладила, к селу обратно повела. А тот на радостях смеяться стал, обнимать девушку. В голове его, и так-то пустой, совсем помутилось всё, страсть мужицкая вскипела.

Сильней он был. Повалил наземь спасительницу свою, да надругался. Чего творит, не понимал. Или понимал, но с естеством своим справиться уже не смог.

А потом немного в себя пришёл, испугался того, что сотворил, разозлился на себя, дурака этакого, а еще больше – на девушку, не вовремя под руку попавшуюся, да и ударил со злости её камнем по голове. А потом ещё. И ещё.

Бросил девушку в яму, да валежником присыпал. Больной, а додумался схоронить от глаз людских.

Вернулся дурачок к отцу, в испуге рассказал всё.

Что ж, судить надо бы его, убивца. Сход собирать, решать, что делать.

А народ жесток, на расправу краток.

Только жалко стало сына старосте, и так больной, да и сын всё же… А как порешат мельнику отдать: око за око!? Или из села выгонят, что тоже смерть?

Никому ничего староста не сказал, окромя жены своей. Это дело грешное решили они оставить тайной своей.

Тут мельник пришёл к старосте: дочка пропала, помоги народ на поиски собрать, со мной идти все отказались, боятся в чащу-то! Как ни уговаривал, даже работать бесплатно сулил, отказались. Только староста заставить может!

А староста про себя испугался: вдруг народ девушку найдёт? Мало-помалу и до сути тогда доберутся…

Отказал он мельнику. Может, сама найдется – сказал, отведя взгляд. Не могу людям перечить!

Разозлился мельник, а может, сердцем отцовским догадался о чём-то, крикнул, чтоб прокляты все были, да сам в чащу ушёл.

И не вернулся.

А через день, глянь - дочка его якобы пропавшая по двору ходит, живее всех живых, да сама батюшку разыскивает. Одна нашлась, другой потерялся – решили односельчане.

Староста сразу неладное почуял, но дурак он и есть дурак, а вдруг выдумал всё? Или не до конца убил, отошла она, да память потеряла, душегубства над собой теперь не припомнит? Однако вид её сильно старосту смутил: ни единой раны, даже царапины на лице… Наоборот: аж светится вся жизнью да здоровьем!

Только рассказать о сомнениях своих людям ничего он не мог: значило бы это, что и про сынов грех сообщить надобно!

Емелька замолчал. Шустря во время долгого рассказа даже головы не поднял. Тишина стояла звенящая.

- Грешны они все. А более всех я грешен, - голос Емельки был спокойным и даже отстраненным. Он повозился где-то под поленницей, достал топор с посеребрённым лезвием. Только сейчас топор не блестел, поскольку был он весь бурого цвета. Бросил Емелька оружие перед Шустрей и продолжил:

- Думали: обойдется. Я думал. Отец мой. Мамка наречённая, да всю жизнь отрекавшаяся. Сельчане. Да только не обошлось: так зол мельник был, что жизнь свою заложил. В обмен на смерть обидчиков дочки единственной.

Саму Ма́ру выплакал, вымолил явиться. А как та явилась, да рассказала ему, как дело было, поскольку видит она Смерть всякую, так потребовал он справедливости, что она обычно и блюдет. Для всех и для каждого в селе потребовал мельник наказания.

Только не может великая жена Перуна сама жизнь отобрать, коли человек не дозрел еще для Нави, коли нить его судьбы у Мокоши только прядётся. Людские дела – они только людские. Обиды, ссоры, месть – не дело богов. Лишь человек способен оборвать жизнь другого человека в не назначенный на то богами час, за что и наказание потом несёт.

Однако так Богдан умолял её! А под конец и душу свою предложил, а это ох как щедро!

Пообещала Ма́рушка волю его исполнить. И палача найти…

Шустря поднял голову. Посмотрел на Емельку. Тот взгляд не отвёл.

- Разум дала Она мне. Чтоб понял я грех свой, - сказал он. – А как тебя я увидал, сразу понял, зачем ты прибыл. Не волколаков истребить, которыми Она тебя заманила. Чтоб совершить Богдану обещанное. Обманула тебя, морок наложила. Ульяну она давно уж сотворила, влюбила тебя в неё, подстроила всё. По силам это Ей: Богиня!

Тишину нарушил приближающийся конский топот. Через несколько секунд показался Каурый Чёрт, а на нём…

…Ульяна!?

Подъехала. Спешилась. Вплыла на двор. На Емельку даже не взглянула. Зато с Шустри глаз не сводила.

- Прости меня, Человек из Дуба. Правду он тебе рассказал: обманом я тебя заманила – совершить то, что самой мне нельзя. Окончи моё веление, да успокою я душу твою грешную, мятущуюся, обещаю.

Емелька сам топор поднял, протянул Шустре. Тот вскочил с поленницы, замотал головой: нет, нееет… Только руки сами потянулись к топорищу, которое привычно и удобно легло в ладонь.

Емелька опустился на колени, голову наклонил. Прошептал:

- Прощаю я тебя. За дело это. За грех мой! И все пусть простят, по моей вине непомерной беда эта пришла. А тебе спасибо, Марушка Великая, Справедливая!

Умер он в одну секунду. Шустря уже давно наловчился в деле смерти.

Мара приблизилась к Человеку из Дуба почти вплотную. Тот теперь смотрел на Неё, не отводя глаз.

- Ульянушка… - прошептал.

- Нет твоей Ульянушки, мой хороший. Прости, что надежду дала, заморочила… Надо так. Но встретишься ты с ней скоро, - грустно сказал Её мягкий красивый голос. Глаза Богини сверкали попеременно желтым, зеленым, голубым. Лицо светилось несолнечным светом. Шустря никак не мог отвести от Неё взгляда, настолько Мара была прекрасна и ужасна.

Она улыбнулась, притянула парня к себе и поцеловала.

Человек из Дуба в тот же миг превратился в настоящий молодой дубок.

Тучи разошлись, засветило яркое солнышко. На деревце посреди двора, пока ещё юном, тут же распустились листочки и затрепетали, словно от счастья.

Мара развернулась и поплыла над травой вслед за отступающим мороком. Она становилась всё прозрачнее и прозрачнее.

А за Ней бежали невесть откуда взявшиеся волчата: серенький и беленький.