Человек из Юду

Посвящается тому, кто имеет силы терпеть меня, точно такие же, как я - терпеть его)

Старик Буруда, чьи заскорузлые пальцы за всю жизнь переплели не одну тысячу корзин, устало прикрыл тяжёлые веки. Солнце, уже заходившее, последними тёплыми лучами проходясь по склону маленького холма, грело лысую голову монаха. Казалось, что идиллию погружающегося в сон мужчины может потревожить только напрямую божественное вмешательство.

Или небольшая кучка чумазых детишек самого разного возраста, сгрудившихся вокруг засыпающего наставника.

— Ты расскажешь историю сегодня, старик Буруда? — не выдержала наконец одна из самых бойких, девочка лет четырнадцати в красивом жёлтом платье.

Монах хитро сощурился и с удовольствием потянулся всем своим сухопарым телом.

— А разве я рассказал вам мало историй? — притворно удивился он. — Может быть, и сегодня уже рассказывал, да только забыл, прошу извинить меня за старость лет.

Дети загалдели — один другого громче — яростно доказывая, что сегодня старый плетельщик корзин не изволил ещё ничего рассказать.

— Ладно, ладно, — он поднял руку, и все тут же замолчали. В юных глазах зажглись искорки предвкушения. — Даже если и рассказывал, могу вспомнить и ещё одну. Прошу меня извинить, если и та уже была услышана. В голове у старика много историй, но и им есть счёт. Настанет день, и все они будут рассказаны.

Старик Буруда подтянул ноги под себя и позволил разогнуться спине. Та нещадно болела, но он уже привык извлекать из этого не только боль, но и жизненный урок. В частности — «Не проводи юность, ныряя за жемчужинами, а потом разваливаясь на холодном песке голой спиной, немолодой ты идиот».

Отбросив тело, он постарался углубиться внутрь памяти, подыскивая хорошую и поучительную историю для юных слушателей. И не слишком большую, обязательно не слишком. Не хотелось бы проторчать на этом холме несколько часов, а потом в потёмках добираться до своего скромного храма. Щуря подслеповатые глаза, бродить в тьме, ища несбыточное, как Эти из Юду.

— Старик Буруда, а кто такие «эти из Юду»?

Он запнулся на полумысли, чуть было метафорически не слетев с воплощающей память лестницы.

— Что-что? — переспросил он, закашлявшись.

— Ты только что сказал, — просто, но с неизменным напором заговорила девочка в жёлтом платье. — Ты что-то сопел под нос, а потом пробормотал «эти из Юду». Это о них будет история? Расскажи!

— Ну уж нет! — непривычно громко и злобно сказал монах. — Такие истории не для ваших ушей!

Дети притихли, и ему тут же стало стыдно. Постаравшись придать наиболее ласковый окрас своим словам, он мягко проговорил:

— Прошу меня извинить за доставленное неудобство. Не все истории должны быть услышаны. Не все они должны передаваться, особенно юными умами.

Ему не ответили — сейчас на Старику Буруду, должно быть, обиделось всё живое на холме, в том числе и он сам. Уж чего он не мог выносить, так эту детские обиды.

Поразмыслив слегка, он задумчиво проговорил:

— Но, если подумать, то перевранная тысячу раз история и не похожа на себя, как ни посмотри. Если так хочется ночью дрожать от любого шороха, расскажу. Но только не перебивать. И не переспрашивать. И не засыпать в середине развязки истории. И уж точно не просить подождать, пока бегаете в кусты.

Все согласно закивали, и монах, делая перерыв между каждым предложением — вспоминая, изменяя, замалчивая и продумывая — начал свой рассказ:

— Давно это было. Ещё тогда, когда дед деда моего деда ещё не был в планах далёкого прародителя всего моего рода. Сам он жил сто тысяч лет, и только к концу жизни обзавёлся наследником. Я самый хилый из своего клана — прожил всего двести двадцать восемь лет, а уже разваливаюсь. Мой отец, помнится, дожил до пяти сотен. А его отец и того больше. О чем я? Ах, да.

Тогда, давным-давно, даже чуть позже, чем я сказал, в семье великого вельможи родился будущий величайший вельможа. Время шло, он мужал, а вот отец его дряхлел и слабел. Власть, нажитая за многие годы, влияние — всё пошло прахом. Правитель тех мест сослал ни на что не годного вельможу в дальние провинции, а сына его за выдающийся ум приблизил. Прошло ещё время. Вельможа окончательно возмужал, влиянию его при дворе не завидовал разве что сам верховный правитель.

Куда стремится выдающийся ум, которому свойственны гордость и трудолюбие? Вверх. А что делает, когда ему мешает стоящий сверху ленивый, недалёкий хоу[1]?

Прошло ещё время — плохое, кровавое время. Вельможа стал правителем, и понял, что вокруг его государства ещё много других царств, одного другого ленивее и глупее. Его голодный до власти разум ещё не насытился одной только родной, сильной, но маленькой страной. Ему хотелось большего.

Прошло куда больше времени, чем раньше. Почти всё время, что отмерено было на жизнь правителю. Стал он величайшим градоначальником, господином всех городов и земель, что лежат между большой водой с запада и большой водой с востока.

Богатству правителя не было пределов — каждый изумруд, каждая золота жила, каждая пластина нефрита принадлежали только ему. Но кое-чего всё же не хватало.

Времени. Он и так купил его слишком много, исчерпал все известные источники, а ему было всё мало. Его гордый трудолюбивый ум не желал подчиниться дряхлеющему телу, и решил черпать время из того, что осталось. Из тёмных, запретных источников, которые много давали, но взамен забирали ещё больше.

Старик Буруда сделал паузу, чтобы дать отдохнуть уже успевшему на своём веку потрудиться горлу. Дети вели себя необычайно тихо — не переговаривались между собой, не шептали что-то под нос. Монах внезапно испытал почти забытое им чувство, что-то, о чём он не думал всерьёз уже многие годы.

Страх.

Как будто дети, полукругом усевшиеся вокруг него, передали свою увлечённость прямо в его сердце. Это совсем не понравилось старому плетельщику корзин. Он захотел закончить свой рассказ, и немало удивился, когда сомкнутые губы раскрылись и продолжили, помимо его воли:

— Но и те источники иссякли. В конце концов, даже они устрашились того, чем стала великий правитель. Боясь его могущества, его трудолюбивого, гордого ума, который блистал ярче звёзд, тёмные силы больше не отвечали, когда он взывал к ним. И тогда...

Горло пересохло, взамен заслезились глаза. Натруженные плечи внезапно ощутили необычайную тяжесть, почти свалившую старику на землю. Закашлявшись, он попытался продолжить:

— И тогда...

Дышать стало тяжело, разом заболели все старые кости. Удивлённый и испуганный, старик Буруда успел промолвить только одно слово:

— Юду...

И конец. Странное наваждение спало — он вновь ощутил спокойствие, силы вокруг пришли в равновесие. Неведомая энергия помогла ему, спасла от чего-то, что так и осталось неназванным.

— Он повелел отобрать сто лучших молодых умов со всех концов своего царства. Выстроить для них город, где лучшие учёные мужи будут преподавать им сто главных наук, четыре раза по сто дней. Они должны были знать всё — как цветёт пурпурный аконит, как бьётся человеческое сердце, сколько лет нужно, чтобы река сменила русло... и обо всех запретных искусствах, какие только есть на свете. Им повелели, используя все полученные знания, найти способ продлить жизнь правителю, который он ещё не использовал. Юду, так называли тот город.

— Юду? — не сдержавшись, переспросила девочка в жёлтом платье. — Но ведь это столица мёртвых, старик Буруда. Туда отправляются после смерти. Как человек может сам построить её на земле?

Монах совсем не разозлился — наоборот, очень обрадовался. Совсем забыв про свою задумку, он начал говорить прямо, не пытаясь что-то изменить. Девочка дала ему время подумать, и старик Буруда был очень этому рад.

— Человек способен на всё, если захочет. Он не всегда хочет хорошего, и породить нечто ужасное ему куда легче, чем что-то другое. Добро сложное, зло лёгкое. Но целью ставить зло — удел глупых, а вот совершать его во имя исполнения своей цели — участь трудолюбивых. Очень трудолюбивых, да. А в чём был вопрос?

— Юду, — ответила девочка.

— Ах, точно. Название даёт силу, определённо. Может быть, правитель желал так показать своё превосходство над естественным концом всех живых? Кто же теперь его спросит.

— Он умер?

— Конечно умер. Его замыслы требовали куда больше времени, чем у него осталось. Избранная сотня светлых умов даже выучиться не успела, а уже стала никому не нужной. Запретные искусства вновь стали запретными, и всех, кто знал о них, стали нежелательными. «Эти из Юду» — так их стали называть. Гнать отовсюду, сжигать, навсегда лишать света, резать на куски... пока никого не осталось.

Старик Буруда выдержал паузу, судорожно вспоминая, какой же вывод стоит сделать из только что рассказанной им истории. Дети ждали, на их лицах застыла гримаса разочарования.

— Мда... — облизав потрескавшиеся губы, монах сказал:

— Время отмерено всем, и даже если найдётся способ его продлить, оно закончится ровно тогда, когда будет нужно больше всего. И даже если смириться с тем, что оно конечно, и отдать его чему-то важному — изучению наук или плетению корзин — никогда нельзя будет знать наверняка, выйдет ли из всего этого прок. Как-то так, извиняюсь за доставленные неудобства.

Он исподлобья посмотрел на своих слушателей. Сначала те казались разочарованными, потом начали расходиться, оставляя растерянного старика одного.

Последней холм для слушания историй покинула девочка в жёлтом платье, перед этим обернувшись и долго смотрев на монаха, насупившись. Улучив момент, она показала тому язык, после быстро сбежав вниз. Старик Буруда возвёл очи к небу:

— Каким вырастут эти дети, прошу прощения за свои неприятные мысли.

***

Мук Цзы, теребя уголок своего жёлтого платья, спешила домой, стараясь обогнать наступающую послезакатную тьму. После истории монаха она и ватага ребятишек ещё некоторое время провозились, играя в цуцзюй[2], и разбежались только тогда, когда на фасадах домов начали вывешивать фонари.

Дом Мук Цзы стоял дальше домов её друзей, и поэтому через некоторое время она осталась совсем одна. Пробираясь по тёмным улочкам, девочка старалась не думать о том, какое наказание выпадет на её долю. Она и так задержалась, а теперь, должно быть, дворовые слуги отца уже начали свои поиски.

Стоило поторопиться.

Уперев взгляд в мощёную дорогу, Мук Цзы не заметила, как врезалась в человека, стоящего прямо на её пути. Если бы тот не успел схватить её за руку, она шлёпнулась бы прямо в пыль.

На ощупь его рука казалась странной. Слишком мягкой — даже у её матери, не работавшей в жизни ни дня, она была грубее. Длинные белые пальцы прочно схватили её детскую ладошку, полностью закрыв.

Чёрные одежды расплывались в окружающей тьме, на лицо же она и не посмотрела, красная от стыда. Пробормотав извинения, Мук Цзы вырвала руку и побежала дальше, прижав её к телу. Незнакомец не последовал за ней, но вот его слова прозвучали для неё очень чётко:

— Не стоит гулять в час Быка, мой маленький друг.

Она пробежала до конца улицы, но вновь раздавшийся голос заставил её остановиться, как вкопанную.

— Стой, — и её ноги отказались двигаться вперёд. — Мой маленький друг, ты знаешь, где в этом городе живёт одинокий монах? Здесь его зовут Бурудой.

— В храме на улице Бабаошань.

— Спасибо, мой маленький друг. Ты можешь бежать дальше.

Только тогда Мук Цзы вновь почувствовала, что может двигаться. Сорвавшись с места, она бежала до тех пор, пока не оказалась дома.

.......................................................................................................................

[1] — наследственный титул знати в Древнем Китае.

[2] — старинная китайская игра с мячом.

От автора