Человек-завод

ЧЕЛОВЕК-ЗАВОД

Глава 1 Падение

«Когда начальник летит в бочку с мазутом — это не ЧП, это кадровая перестановка»

Звонок начала смены пронесся по коридорам в 7:30, как всегда. Но за окнами кабинета уже стоял туман, пахнущий машинным маслом и зимой. Мироныч сидел в своем кабинете, заваленном чертежами и рапортами, и смотрел в окно на цех. Вонь машинного масла, гул станков, крики рабочих — всё это было частью его жизни вот уже пятьдесят лет. Он пришел сюда молодым парнем, а теперь был лысеющим пенсионером с красным от вечного недовольства лицом. Он был среднего роста и хорошо сложен, немногие в его возрасте могли похвастаться таким здоровьем. Его цепкий и твердый нрав вытолкнул в руководящие круги из простого слесаря механосборочных работ. В кабинете с тусклой настольной лампой вдоль стены стоял металлический слеллаж с где в разнобой лежали различные детали, ключи и сверла, винты и шурупы в пластиковых коробочках, уплотнительные кольца. На самом верху стояли причудливые фигурки с африканскими мотивами вроде масок с перьями все со времен, на стенах вымпелы и небольшие таблички все со времен СССР. Беленый известью потолок пожелтел от времении кое и где начал уже отслаиваться, стены обиты мягким коричневато-розоватым материалом в клеточку похожим на поролон. В сам кабинет вел небольшой коридорчик где от него были с одной стороны кладовка с различными инструментами и инвентарем и еще одна комната где на стенах висели картины и календарь десятилетней давности с охотничьими мотивами. На столах лежали пачки белых бумаг с чертежами еще не распакованных, еще эта комната служила небольшой столовой, где стояли чайные принадлежности на отдельном столике, сейф, и шкаф заваленый различными вещами которые пригодятся в работе. А таких шкафов у Мироныча по всему заводу было не мало и только Бог знает сколько все у него накопилось в них.

На рабочем столе лежали чертежи оснастки для «особой продукции». Он трогал бумагу пальцами, на которых ещё оставались мозоли от прошлых лет, и думал: «А кто продолжит, когда я…» Но думать было больно. Он отвёл взгляд.

Цех №5 был сердцем завода — старым, могучим, дышащим историей. Он был выстроен ещё при царе из красного кирпича, почерневшего от времени, копоти и непогоды. Снаружи он напоминал угрюмого великана, уснувшего среди более современных, но хлипких собратьев из бетона и сэндвич-панелей.

Но внутри... внутри был храм труда.

Своды и свет: Высоко под потолком, в зарешеченных проёмах, виднелись огромные окна главного пролёта. Они пропускали скупой северный свет, который широкими пыльными столбами падал на бетонный пол, испещрённый вековыми потёками мазута и застарелыми ранами от упавших деталей. Эти столбы пересекали тени от массивных деревянных балок перекрытия, почерневших от возраста и покрытых толстым слоем побелки, которая осыпалась хлопьями при каждом ударе от работы мощных прессов.

Основной пролёт — хребет цеха: Здесь кипела жизнь. По обеим сторонам центрального проезда, вдоль стен с высокими арочными окнами, стояли верстаки слесарей-сборщиков. Каждый — маленькое индивидуальное царство: заставленное тисками, стальными линейками, молотками с выщербленными бойками и банками с воротниковой смазкой. На некоторых ещё красовались пожелтевшие вырезки из календарей с видами природы, резко контрастируя с грубым металлом.

По бокам — царства специалистов: Цех был миром в миниатюре, разделённым на удельные княжества:

Слева: Гудели вентиляторы гальванического участка. Оттуда тянуло едкой кислотой и щёлочью, а за стеклянной перегородкой мерцали неестественно яркие цвета деталей, погружённых в ванны.Рядом шипел и клокотал эрозионный участок — царство тонкой, почти ювелирной работы, где искры выедали в металле сложнейшие узоры.Справа: Монотонно пела лазерная резка, прорезая сталь тонким красным лучом, и гудел расточной участок, где гигантские станки с точностью до микрона вытачивали массивные детали.В глубине, за стеклянной стенкой, ютилась лаборатория с микроскопами и эталонами, а рядом — душное отделение РТИ (резино-технических изделий), где пахло жжёной резиной и варили формы.Электрики, как шаманы, копошились у мощных шкафов с реле и панелей управления, откуда тянулись жгуты проводов, словне кровеносные сосуды завода.

Венчало всё это — движение: Под самыми балками, на уровне окон, неспешно и величаво двигались кран-балки. Их серые стальные фермы, исписанные номерами и предупреждающими надписями, скользили по рельсам, издавая глухой гул моторов. С них свисали массивные крюки и стропы, то и дело опускаясь вниз, чтобы подхватить многотонную поковку или аккуратно уложить на тележку собранный узел.

Воздух был густым и насыщенным: запах металлической стружки, машинного масла, озона от сварки и старого дерева создавал ни с чем не сравнимый аромат настоящей работы.

Это был не просто цех. Это был живой организм, сложный, многослойный и бесконечно интересный. И каждый его уголок хранил свою собственную историю.

Все гудело, станки скрипели, а молодежь — та самая «зумерская» — ходила туда-сюда, будто на выставке. Один, в наушниках, споткнулся о трос. Мироныч рявкнул:

— Котлетников! Головой работать будешь или ногами?!

Котлетников фыркнул и ушёл. Мироныч знал: через неделю и этого не будет.

— Опять брак! — рявкнул он, швыряя на стол деталь. — Кто собирал? Рыгодька? Ну я ему покажу!

Но даже его крик уже не пугал молодежь. Зумеры не шли на завод, а те, кто приходил, сбегали через неделю, им лишь бы стать блогерами да стримерами видеоигр. А кто будет завод поднимать? Мироныч сжимал кулаки — без него тут всё развалится.

В курилке Рыгодька, Саловей и Тарануха обсуждали слухи:

— Слышал, директора хотят цех на роботов перевести?— пробасил огромного роста слесарь Саловей, подкидывая увесистый молоток с переворотом выше головы и ловя его одной рукой.

— А роботы пиво пить будут? — хмыкнул Рыгодька с банданой на голове, потирая свой пивной вечно урчащий живот.

— Эти консервные банки скорее на металлолом сдадут прежде чем их настроят — весело сказал балагур Тарануха.

В тот день Мироныч решил лично принять партию оснастки. Он шёл по цеху, как генерал по полю боя: всё знал на ощупь — где скрипит, где тянет, где дышит. В голове крутилась мысль: «Проверю, подпишу, и пусть хоть завод рухнет без меня». Но в глубине души он знал, что рухнет — и будет больно.

На площадке возле лестницы стояла бочка с надписью "Солидол Ж ГОСТ 1033-79". Кто-то оставил крышку приоткрытой. Мироныч начал подниматься и заметил, что кто-то оставил крышку приоткрытой, нагнулся, чтобы закрыть, и тут…

«Стой... Да какой, к черту, Солидол?»

Мысль промелькнула яркой вспышкой. Солидол Ж — жировой. Его уже лет двадцать как не использовали на серьезном производстве. Он старый, быстро смывается, расслаивается. Повсюду давно перешли на современные синтетические и литиевые смазки — Циатимы, Литолы. Эту бочку должны были сдать в утиль ещё при Горбачёве.

Эта бочка здесь — чужая. Её сюда принесли. Специально.

Но осознать это он уже не успел.

Скользко, нога поехала по рифленой поверхности ступеньки прям в сторону емкости с вонючей мазутой. Руки схватились за воздух. Время замедлилось: он видел, как его тень упала на маслянистую поверхность, как плотно обняла его холодная жижа. Потом — тьма.

Плюх.

Темнота. Холодная, густая масса обволакивала тело. Он захлебнулся, пытаясь крикнуть, но вместо воздуха в дыхательные пути врывалась маслянистая густая и зловонная смазка. Сознание уплывало...

— Мироныч.

Голос пророс не из воздуха, а из самой гущи завода — из скрежета шестерён, из гула трансформатора, из воя спирального сверла, вгрызающегося в сталь. Он был низким, басовитым, и в то же время в нём слышался лязг цепей и тонкий, как игла, шипение пара.

Перед ним, в густой, маслянистой темноте, висело нечто.

Это не был силуэт. Это была хаотичная, но на удивление устойчивая конструкция, словно собранная самим заводом из своих же отживших частей. Вместо костей — старые, зазубренные шестерни разного калибра, медленно вращающиеся вхолостую. Вместо нервов — пучки оголённых проводов в потрескавшейся изоляции, по которым пробегали синие искры статики. Вместо сухожилий — ржавые тросы и цепи, натягиваясь и ослабевая с тихим скрипом.

В центре этого движущегося клубка, где должно быть лицо, пульсировало желтоватое тусклое свечение, словно от старой лампы накаливания, закопчённой изнутри. Оно не столько освещало, сколько подчёркивало тьму вокруг, отбрасывая на стены бочки мерцающие, угрожающие тени.

Воздух вокруг существа гудел от незримой силы и пах озоном, раскалённым металлом и чем-то древним, затхлым — словно открыли герметичный люк, запечатанный полвека назад.

Оно не просто висело. Оно заполняло собой всё пространство, становясь центром вселенной. И этот голос, прозвучавший снова, уже не было нужды слышать ушами — он вибрировал в костях, в зубах, в самой душе Мироныча.

— Ты нужен заводу.

И в этих словах не было просьбы. Это был приговор. Или призвание.

— Ты нужен заводу.

— Я старый, у меня уже нет сил чтобы…

— Сила будет.

— Но кто после меня?..

Сущность протянула руку — точнее, нечто, напоминающее крюк подъемного крана.

— В подвале цеха №5 есть дверь. Там — твоё будущее. И будущее завода.

Сознание оборвалось.

Тьма. Густая, маслянистая, бездонная. В ней не было ни времени, ни пространства, только остаточное эхо голоса, вбитое в самое нутро: «Ты нужен...»

— Давление падает! Пульс нитевидный! Капельницу! Введите один кубик допамина!

Резкий, режущий свет хирургических ламп вонзился в сетчатку, едва он смог разлепить веки. Мироныч дёрнулся, пытаясь отшатнуться от этого ослепляющего солнца, но тело не слушалось, закованное в свинцовую слабость. По щеке, смешиваясь с потом, медленно и мерзко ползла густая, жирная струйка солидола. Его запах — едкий, технический, чуждый стерильной больничной атмосфере — ударил в ноздри, как удар током, возвращая к тому жуткому моменту падения.

Вокруг метались силуэты в зелёных халатах. Чьи-то руки с нарочитой грубоватой аккуратностью терли его лицо и грудь жёсткими салфетками, смывая чёрную жижу.

— ...инородная маслянистая жидкость в лёгких... аспирация... гипоксия...
Обрывки фраз долетали до него, как сквозь вату. Он попытался сделать вдох, но вместо воздуха в горле запершило противной масляной плёнкой. Из груди вырвался хрип, скрипучий, как ржавая шестерня.

— Под... подвал... — просипел он, чувствуя, как каждое слово обдирает горло. — Цех... три... дверь...

Его взгляд, мутный и неосознанный, упёрся в лицо врача — усталое, в морщинах, с умными, но совершенно скептическими глазами.

— Бред, — коротко и без обиняков отрезал врач, поправляя маску. — Отравление углеводородами, гипоксия. Галлюцинации. Успокойтесь, вам нельзя говорить.

Но Мироныч уже не слышал. Он повернул голову набок, к запылённому больничному окну. Где-то там, за километрами города, в промзоне, стоял его завод. Он чувствовал это кожей, ощущал каждой фиброй своего существа — необъяснимую, железную связь.

Он не видел галлюцинаций. Он видел миссию.

Стиснув зубы, он снова попытался приподняться, игнорирую протестующие крики организма и медсестёр.

— Там... ждёт... — снова хрипнул он, уже тише, но с такой непоколебимой уверенностью, что врач на секунду замер.

В его глазах горел уже не бред выздоравливающего. Горел огонь.

Скептицизм во взгляде врача дрогнул, уступив место лёгкому недоумению. Он обменялся быстрыми взглядами с анестезиологом.

Но было поздно. Мироныч откинулся на подушку, сомкнув веки. На его лице, размазанном остатками солидола, застыло не выражение страдания, а новая, стальная решимость.

Они могли списывать это на отравление и нехватку кислорода. Но он-то знал.

Завод ждал. И он не мог подвести.