Чем ближе к солну, тем холоднее

I

Жужжание маленьких крыльев перебивалось стонами из хоботка. Совершенно непривычно было находиться в этом теле. Прошлые грациозность и стать покинули его — теперь он стал мухой. Такой жирной и пёстрой. Но он всё-таки феникс — огонь должен был остаться с ним. Не думал он, что мир обратится против своей сути и потеряет привычный вид. Земля канула в воду, под ногами была необозримая водная гладь, бесконечно тянущаяся вдаль. Не думал он, что его сила обернётся проклятием, что вместе с миром умрут абсолютно все и вся, даже боги, а он выживет. Но больше всего он не мог предвидеть свой облик: как из величавой птицы легенд, всегда восстававшей из первородного пламени в прежнем виде, он стал мухой.

Но думать над этим не было времени. Последнее родное, то, что всегда смотрело на мир, ещё осталось с ним — солнце. Его красно-жёлтый диск завораживал оскорблённого феникса; он боялся, что мать не примет его в таком виде. А делать-то было нечего: внизу — вода, там смерть. Потухать в такой обстановке было нельзя, но и двигаться дальше сил не оставалось.

Всё было отвратительным: эти шесть лап, крылья из плёнки, хоботок вместо носа, мелкий ворс на теле и хитиновый панцирь. При этом все части тела горели, пылали пламенем, что раньше могло спалить целые города. Но теперь это не нужно — всю воду на планете всё равно не испепелить.

Долгие размышления бесконечно трясущейся мухи были направлены к матери. Целостность и смысл всё время искажались жалким новым телом, но говорить феникс хотел. Поднимаясь всё выше, воздух становился разрежённее, отчего мозг путался, а разум слабел:

«Моё начало, чьим ликом не отвернулось от земли, прими страдальца. Отца, то есть сына своего. Мой дар стал мне подарком, ой нет, проклятием. Я не хочу больше находиться тут. Пусть этот жалкий мир погас, но я-то зачем здесь? Даруешь мне кров, но я приму и смерть, о нет, отторжение!»

И прозрачные крылышки начали останавливаться, матери-солнцу стало казаться меньше. Тысячеглазое изображение скрылось, и дух постепенно покинул тело...

II

Раскачиваясь на булькающей жидкости, муха всё время представляла, как сейчас её крылья снова станут перьями, появится клюв и больше не придётся терпеть зуд. От самого себя становилось жарко, под животом разгоралась печка, внутренний огонь начинал выходить. Глаза стали видеть: феникс не в аду, он на самой кромке моря, со всех сторон расстилалась водная гладь. Сам же он сидел на банке из-под консервов, вся почерневшей от жара пассажира. «Мать ко мне благосклонна», — обрадовался феникс. Но теперь перед ним стояла дилемма: лететь или не лететь? Зная всё наперёд, муха решила дождаться дня — ночью небо затянули тучи.

«Это точно знак, второго шанса не будет, лететь нужно, но не сейчас. Ведь в мире остался ещё мусор после человека, нельзя стереть его так просто. Тысячи моих сил не хватит, чтоб испепелить всё то, что сделала эта лысая макака».

Дрейфуя в море, феникс всё искал глазами старшего брата, который всё не появлялся из-за туч. Под его сиянием пламя феникса всегда успокаивалось. Тонкие, но раскалённые лапки мухи так и норовили расплавить плот. И вот луна своим громоздким видом вышла из-за туч, раскинув свои кратеры и горы, она обнажила свою рану. Старший брат феникса не имел части окружности, и оттого полная луна смотрелась как месяц. От скорее всего мёртвого брата отваливались куски, падали на землю и растворялись в океане; горящие камни становились самыми горькими слезами родственника. Пламя феникса разгорелось — как могли убить его брата, и самое главное — кто! Испепелив дотла банку, муха подняла облако водяного пара и, вылетев из него, полетела дальше.

От жаркого пламени, поднимая столбы пара, феникс всё не хотел верить, что человек смог всё это сделать. Настолько сильно разозлить богов, создать такое оружие, что может разрушать небесные тела, и затопить весь мир. Когда-то такое уже было, и был избранный, что спас человека, но сейчас его нет. В непроглядной тьме новой реальности ответа не было, пылкие эмоции мухи были направлены в никуда и ничего не могли изменить. Остановившись, он осознал: плота больше нет. Единственный шанс на спасение был уничтожен собственной яростью. А что, если человек также разгневался на мир и просто уничтожил его? «Я не такой», — прошептал феникс уже не с такой злобой и продолжил движение.

Был необходим новый плот, чтобы всё обдумать, но в мире была только водная гладь. Часами летая, муха замечала возникающие волны, что исходили от слёз старшего брата. Они были то большие, то маленькие, но горе, несшееся с ними, было равноценным. Каждый такой надрыв заключал в себе уйму крика и страдания, что перенёс громоздкий великан, миллионы лет наблюдавший за миром. А тут в один момент его уничтожили собственные братья...

Под одной волной феникс заметил качающуюся корягу; её движения никак не раздражали волны от горя и потерь луны. Из основания этого древка выходили три ветки: две держали корягу на плаву, а одна стремилась вверх. Подобравшись ближе, феникс увидел, что между ветвями была свита паутина, а на ней сидел паук. Этот красный крест на её брюшке напомнил мухе его старую знакомую, что давным-давно была ему другом. Арахна тоже заметила феникса, но не поняла, что это был он. От удивления паучиха воскликнула:

— И в этом новом мире и мухи стали адом!

— Не адом, а созидательным пламенем, я феникс, дева.

— Несчастное создание богов, что же с тобой случилось, что твой облик стал таким?

— Неизвестно это мне, ткачиха, как и всё вокруг, — феникс приблизился к пауку. — Позволь мне кинуть кости в твой двор.

— Пожалуй.

Феникс уселся рядом с Арахной и стал потирать передние лапы, его взор устремился на узор ткачихи. Паутина представляла собой полотно, отображающее последний день человека. На нём красовались ракеты и президенты, что, пуская слюни, кричали друг на друга. А над ними стояли боги, все те, что переживали за людей. Тут и пятиглавые создания востока, и азиатские драконы, и греческие титаны, и такие новые святые люди. А под всем этим лежат горы голов без плоти, положенные для создания всего этого.

— И ты всё это видела? — до конца осмотрев картину, спросил феникс.

— Да, до мельчайших подробностей. Меня спасло лишь чудо, что даровала мне моя дорогая, но сама она канула в лету.

— А ты это так плетёшь... — коснулся лапкой пряжи феникс, как вдруг всё полотно вспыхнуло и истлело.

— Спасибо! — ядовито выдавила Арахна. — Губитель истории, что ж ты здесь задержался! — обнажив клыки, закричала паучиха.

— Прости меня, творец, я не со зла. В новом теле не привык я жить, — замешкался феникс. — Куда ты путь держишь, дева?

— А куда тут можно? В небытие, — засмущалась Арахна. — Под светом солнца видны черепа из-под толщи воды, скоро и я там буду. А твой путь куда лежит?

— Я хочу к матери, — показал лапкой в небо феникс. — Меня там ждут, — сглотнув яд в горле, пискнула муха.

— Мне бы твою уверенность.

— Так ты подумай, она единственная осталась в мире. Брата тоже больше нет. Мать может выткать новую реальность нам, и тело, и дух. И снова станем мы прекрасны, я как прежде воспылаю, а ты...

— Мать выткает? Ну уж нет. Я тут ткачиха, притом единственная и лучшая на свете. Мне твоих предубеждений не надо.

— Может и так, ты станешь ей главой. И мир снова воссияет.

— Соткать мир... — задумалась Арахна. — Звучит как мечта и вечный памятник мне.

И вдоволь наговорившись, паучиха тоже захотела к солнцу. Ей захотелось доказать, увидеть новый мир. А феникс так был рад компании, даже той, что должна была его съесть.

III

Кочевое солнце вышло из-за горизонта, показав своё лико пустоте. Заснувшая Арахна не заметила восхода, а феникс всё жаждал сблизиться с матерью. С самого начала и до самого конца восхода муха назойливо кружила перед диском и изливала душу:

«Услышь же меня, мать.

Твоим крестным ходом

Я поражён, что аж не встать,

Но я прошу тебя перед народом:

Прости ты землю в этот раз,

Чтоб больше никто тут не страдал,

И больше этот крайний час

Не наставал, и свет благой жизни дал».

Заметив выплеск эмоций феникса, Арахна проснулась, но виду решила не подавать — больно ей было интересно, что этот сумасшедший фанатик шепчет названой матери. Сомкнув свои восемь глаз, паучиха стала подслушивать:

«И близится же день,

Когда взойдёшь над землей вновь,

Тогда же люди встретят пень,

Что ты им дашь за мира кровь.

Но ты же мой завет храни,

Помни, кто вывел тебя из мрака,

Кто, как позорная собака,

Тебя любил, тело верни!»

Не выдержав напора стихотворной рифмы, гадкий смех Арахны вырвался наружу. Паучиха чуть не упала в море от того, что её лапы тоже начали хохотать. Феникс же от такого впал в ступор, но ничуть не застыдился, а наоборот захотел сделать вид, что горд, но из-за нового тела не смог.

— Мой дорогой, ты стал как человек, что веками превозносил молитвы, а получил только смерть. Не думаешь ли ты, что дело намного краше, чем твои речи? Или может, матушка твоя тебе учитель по кокетничанью?

— А может быть, ты и права, но только вот, что нам делать, командир? Пока ты спишь, солнце уходит вдаль, быть может, лучше просто кануть?

Неодобрительно взглянув на феникса, Арахна отвела все свои восемь глаз, задрав клыки повыше. Но муха же не стала обижаться, она просто села рядом и начала тереть лапки. Утренние молодые потоки нежно раскачивали ветку, от этого становилось так приятно, будто ты снова в прекрасном саду раскачиваешься на жёрдочке, в нос тебе бьёт запах фруктовых деревьев, ты ешь виноград прямо с ветки, запивая вином. Под таким настроением Арахна начала ткать полотно; она захотела создать тот вид, что открывался перед странниками в этой бесконечной водной пустыне. Под шум моря и трель спящего феникса работа заняла всего пару часов. И вид открылся знатный; феникс, уняв своё пламя, чтобы не сжечь уже второй холст художника, принялся рассматривать полотно:

— Как море ты сшила, как извернулась ты так?

— Ой, и не говори... — смущалась паучиха.

— А это что вдали? — указав на маленький выступ, поинтересовался феникс.

— Так вот! — указав лапкой вдаль, на морском штиле показался маленький объект вдали.

Ни секунды не раздумывая, феникс взялся за край палки и стал её толкать. Это было похоже на человеческую ракету, что раньше летала в космос. Маленькая муха, похожая на сопло двигателя, двигала корабль вперёд. Превозмогая волны и брызги, Арахна попыталась остановить феникса, но бесполезно — тот мчал как стрела. И вот порвалось полотно, и тут как на ладони качается миска, а в ней жук-навозник.

— Мой друг несчастный, способен ли ты говорить? — подлетел к миске феникс.

— Давно не видел тут я люд, а ты кем будешь, солнце?

— Оставь себе слова, не солнце я, я феникс, только чуть другой. Тело моё переродилось мухой, как ни прискорбно признавать.

— А я вот тоже раньше был другим, но просто человеком. И катал я камень на гору один, всю жизнь так.

— Сизиф?

— Тот самый, — не переставая катать клочок земли по окружности тарелки, подтвердил жук. — Не знаю, почему я выжил, я больше не слышу голоса его, того, что говорил «давай».

— Да нету их, и они погибли.

— Да ну? Но факта-то не отменяет, катить всё же надо мне.

— Постой, Сизиф, давай ты с нами, я и Арахна, идём к солнцу, чтобы мир этот возродить. Ты видел солнце? Оно хочет, чтоб свет тут воссиял.

— Ни солнца, ни луны не видел я, работал, господин. Но раз можно ещё работать, я только за, ведь мир важнее, наверное.

Арахна подплыла к тарелке и связала её с веткой и строго наказала, чтоб феникс больше не горел, иначе Сизифа заберёт океан. И вот уже втроём они поплыли по пустыне, по водной глади бесконечной. Но только вот не знал, чем себя занять, один феникс...

IV

За длинными веками и бесконечными долами, за всем тем пафосным и великим скрывались простые гады, что, мерзко ползая по ветвям, творили историю. Но им-то осознать это трудно: вот паучиха ткёт, делает красоту, вот жук катает, делает труд, а вот феникс — он просто есть. В ночи до матери не достучаться, есть только труп в небе, что плачет уже столько лет. На третий день его почти не видно, так устроен он, от него осталась его рана и слёзы, что падают вдали. Единственной забавой мухи, наверное, и смыслом было просто тлеть рядом; в темноте же не поткёшь и не поработаешь. От своей новой природы феникс всё придуривался и тушил свой свет. А как ему ещё развлечься? Ему смешно, Арахна кричит, паутину кидает, а жуку вроде и побоку, но иногда вздыхает. За такой вечной игрой становится грустно всем, других вариаций же больше нет — либо горишь, либо тухнешь, третьего не дано.

Грузная ночь выдалась долгой, измученные усталостью паук и муха легли спать, а жук всё катал и катал. Его шарик, что остался ещё от опорожнения человека (хорошо, что не пах), но звук издавал раздражающий. Такой щелчок каждые пару секунд. От него-то спать и не хотелось, сбивал он мечты и грёзы попутчиков. Не выдержав, феникс заговорил:

— Сизиф, устань ты наконец, ты ж видишь, что не надо это!

— Какой не надо, господин, любой работе есть время. Ведь в этом наша суть: Арахна шьёт, я катаю, а ты... сияешь, словно солнце.

— Не солнце я, покорный жук, я лишь малый лучик той славы. Вот доберёмся до него мы вдруг, так ты узнаешь. И вот закончи ты свой труд, давай на боковую.

— Просто, господин, долг такой, увы.

— Вот что ты привязался, дурак он просто, не видишь! — шепнула Арахна.

— Ну это ж друг, какой дурак?

— Как ты! Давай уж спи, кокет.

И так прошла смиренная ночь под стук работы славной, и, как всегда, солнце встало, и странный, от ведомых мыслей, феникс стал петь свою утреннюю песнь. И снова о славе, о солнце и теле. Но вот уж задача — сил-то нет у букашки. Крылышки совсем устали лепетать, а рот устал стихи слагать. Обвис на жёрдочке феникс и принялся стонать.

— Я ж не один устал?

— Поменьше бы лепетал. Ты ведь уже не птица, пенье твоё мушиное теперь лишь уши режет, — ответила Арахна, отвернув голову от феникса.

— А я вот всё качу, качу, качу, и есть не хочу.

— С тобой всё ясно, жук, — махнул лапой феникс. — С тобой-то что, дева?

— Нормально всё! — обернулась Арахна и показала свой обгорелый рот.

— Ты что, меня сожрать хотела?

— Ну извини, природа, уж куда!

— Ты совсем уж отупела, различай, где друг, а где еда!

— А вон ты посмотри! — быстро задёргавшись, показала вдаль Арахна. — Быть может, вон на том плоту есть чем поживиться.

Сбитый с толку феникс своим преследническим полётом стал плот тот поджидать и чувствовать, что от него несёт благом. Метнулся пулей к нему и стал ко всем толкать. Запах свободный, такой приятный и родной, скрывался в ящике плота; там пахло раем и нугой, что разливалась в красоте. Придвинув ящик ближе, Арахна путь сплела; открыв склеп, оттуда вылетели мухи, что глупо все попали в сеть, а сидели они на тех же отходах человека. Паучиха в восторге — есть что пожевать, жук всё катал, а феникс загрустил. Ведь запах исходил от нечистот, что сохранились в ящике. А он уж думал — там райский фрукт, что можно смело поклевать, и он завьёт желудок от блаженства.

— Я это есть не буду! — заявил феникс. — Это непотребство, грязь и стыд!

— Тебе же это по природе.

— Не по моей части!

И так прошёл весь день. Сладкий запах всё соблазнял феникса, но он противился ему. Муха лишь лежала весь день, урча животом. Но вот к ночи, когда мать уже зашла, у феникса всё тухло — ему нужна еда. А на него кричат, бранят собратья, мол, где наш свет. А вот и нету — топливо нужно для огня. Уже смирившись, Арахна и Сизиф уткнулись. Паучиха улеглась, а Сизиф стал вздыхать так громко и непреклонно. А феникс же заплакал, плазма падала с его глаз и растворялась в море, шипя и злясь.

«И чем же я такое заслужил, мать, а ты не видишь! Чем луч твой заслужил такое униженье. Я птица, я должен радость приносить и мудрость даровать. Голодная уж смерть мне вот сулит, а ты не знаешь, ты ж непоколебима, живёшь ты вечно без тепла. Хоть раз ты бы слезу пустила, ведь луч твой гибнет от дерьма», — думал феникс. — «Но ты не видишь, ради тебя я готов на всё! Пускай разверзнется вода и заберёт меня, но тебя я не предам. И ради правды я готов, готов. Я же останусь лучом? Ты меня примешь? Вернёшь мне птичий лик? Иль не увидишь?»

Прожужжав и сев на кромку ящика, феникс инстинктивно начал тереть лапы.

«И что ж я делаю!» — ударила себя муха. — «Перед нечистотами руки мою!»

Жадно откусив райский плод, что вкусом был слаще рая, феникс тут же забыл про мир. Тут есть только он и оно, голова и тело, рай и Адам, наслаждение и насладитель. От такого даже ноги подкашивались, по спине начинали бегать мурашки, рот тонул во вкусе, а желудок — в блаженстве. За тысячу, да что там за тысячу, за миллион лет такого не испытать. Ведь это рай; этот мир на мгновение перестал казаться таким пустым и мерзким, и солнце тут ни при чём, не она сделала такое, а человек...

И этого он хотел? Феникс выбросил кусок: «Всё это время я восхищался человеком, его наследством! Какая же я грязная тварь, просто мерзость, я высшее пернатое, мною рушились города этих макак, а тут я от этого наслаждаюсь?! Позор мне, мать! Не дай твоё веленье — это видеть, я стал грязным лучом!» — мысленно проклинал себя феникс. Выбравшись из ящика и встав на его кромку, яркий свет разбудил Арахну и обратил на себя внимание Сизифа.

— И чего же ты боялся, лучик. От природы своей не убежишь, — зевнув, проговорила Арахна.

— Спокойной ночи, — полностью потухнув и улёгшись на ветку, сказала муха.

V

Шёл день шестой или седьмой, муха сбилась со счёту — в этом мире ничего не сулило радости. Сизиф всё катал, Арахна наплела уже парус, а недвижимый феникс стал маяком в этой бездне. Всё это скрывало правду: феникс этому миру был не нужен. Он первородное создание, просто объект, а не личность, его стремления никак не отражаются на мире. Мать всё так же светит, над бездной ни разу не прошёл дождь или температура не выросла ни на градус. Весь тот сыр-бор, что устраивал, оказался болтовнёй и, как сказала Арахна, кокетничаньем. Если разобраться, то феникс хотел перестать быть собой нынешним, он просил у матери, но сам ей ничего не давал взамен. А что он ей мог дать? Да ничего, пламя у неё предостаточно, а стихов с головой ещё люди написали. Получается, что как ни крути, феникс бесполезен. Ему надо было выбрать другого покровителя, которому нужен его огонь. Но вот не факт, что он его примет.

Долго все ехали в молчании; за такой промежуток времени наговориться все успели, да и этой компании разговаривать-то было не о чем. Они как будто из разных миров, но родились по одной идее. Всех их обвязывает одно прошлое, все, можно сказать, знали друг друга, но встретившись в лоб, весь интерес пропадал.

Феникса мучили сомнения: ведь все остальные смертны, они умрут когда-то, а он вот нет. И будет он один по всей планете мотаться. Его самой несбыточной мечтой в тот момент был сон, притом вечный. Он хотел оказаться в яйце, где он проспит до создания нового мира, чтобы снова наслаждаться. Но каждый раз, просыпаясь на мачте корабля, феникс ненавидел себя всё больше. К тому времени он не стеснялся есть под солнцем, он каждые пару часов спускался с мачты и ел. По своей сути он стал трутнем, таким противным самому себе, но повторяясь, феникс этого не стеснялся. От скуки или всепоглощающего безделья он начал говорить с самим собой, всё равно остальные никак реагировать не будут:

— А что я вот делал до смерти, до мушиного моего вида. Я ведь не помню. Воспоминания мои сгорают вместе с телом, как и чувства. Я помню лишь, что был птицей и очень важной. Я помню про людей, про богов, про себя. Но с кем я был, зачем и почему. А если моя жизнь всегда была такой, только я не молился солнцу, просто существовал и всё. Как и сейчас, во мне нету нутра, как жалко. И чего эти двое — у них суть не в виде, а в голове. Будь они, скажем, другими насекомыми, то мало что поменялось. А будь я, скажем, палочником... Да бред — это всё, так же бы светил.

— Феникс, найдёшь ты ли себе дело, увалень! — впервые за пару дней заговорила Арахна.

Скинув голову с мачты, феникс посмотрел на паучиху. Она уже соткала целое королевство из паутины; тут были галереи, комнаты, лоджии и спальни. Арахна могла себе не отказывать во всём тут до конца жизни.

— И что ты мне предложишь?

— Ты тоже можешь что-то создавать, давай, пламя изверги и закольцуй его!

Лениво взлетев, пожирневшая муха пустила столб пламени, что еле-еле закруглился на конце.

— Давай ещё!

Хрипнув, феникс ещё раз попробовал, столб оказался больше, но всё также не закрученный.

— Ещё!

Порядком разозлившись, муха извергла свои последние силы, тысячи глаз в момент заискрились, крылья воспылали, а брюхо раскалилось. Фонтан из огня получился знатный, водяной пар ещё долго стоял после него, но вот только как он рассеялся, Арахна заметила, что её хоромы горят.

— Да чтоб тебя за ногу! — закричала паучиха. — Сгинь с глаз!

Вернувшись на мачту, феникс стал разглядывать Сизифа. Грубый и сильный жук с равной мощью и скоростью катал шар по миске. За несколько минут жук не ошибся ни разу, точность и постоянство его работы были идеальны. Но вот в чём проблема — сможет ли так феникс? У него же тоже есть работа, он способен сделать равный механический труд. Всё равно в голове становилось неприятно, мучило муху сомнение. Ведь только что он облажался, попытался исполнить искусство и чуть не оставил этот мир без него. Яростно решив действовать, феникс отлетел от корабля и стал пылать. С равной точностью и температурой муха поддерживала испарение жидкости. Не столько результат или полезный итог волновал феникса, сколько сам процесс.

Первые пару минут всё шло чётко, клубы пара отходили ровно и равно. Каждые десять секунд пару литров с поверхности испарялось. Но температура воды начала подниматься, на поверхности стали скакать брызги, что сбивали феникса. Одни капли попадали на лапки, а другие на крылья, их щебетание изменилось, и пара стало меньше. Тут же феникса разорвало изнутри: «Сизиф смог, а я?! Сорвался на пятой минуте, позор моей машине! Вот даже человек выстроил свой быт так, что у него всё было по плану, явный постоянный процесс. А мои бренные пять минут — просто миг в истории, и я сорвался!». От распирающего гнева тело феникса раскалилось до синего пламени, он стал подобен синим звёздам в небе, что, раскаляясь, перешагивали через пороги температуры. Клубы стали валить с новой силой, и казалось, что океан сейчас вовсе высохнет. Это заметила Арахна, точнее, только сейчас предала значение:

— Что ж ты делаешь, дурень! Зачем тратишься!

В ответ не прозвучало ни звука, только пар стал исходить с таким порывом, что ветер стал образовывать его в смерчи.

— Это просто опасно! — Арахна посмотрела на парус, искры от феникса снова его подожгли. — А ещё и ветер.

Корабль стало раскачивать из стороны в сторону, паук и жук стали раскачиваться так, что сейчас упадут за борт. Шарик Сизифа мотался, а сам он не мог с ним совладать, ярость в жуке стала кипеть. Впервые он вскрикнул:

— Саботаж! Что за бесполезность!

И тут свет погас, никакой работы не совершил феникс, он просто тратил силы зря. Пар улёгся, крылья остановились, и муха пала в воду...

Очнуться не получалось, в сновидении феникс снова видел Вавилонский висячий сад, где так любил отдыхать. Но вид его исчез, перед глазами появились морды паука и жука, что, шипя и стуча клешнями, неодобрительно на него смотрели. Его тело всё взмокло и потухло, стал виден чёрный хитин и ворс, что прилизался.

— И что ж тебе на месте не сиделось, сохни теперь, — убрала верёвку из паутины с феникса Арахна.

Феникс ничего не ответил, он лениво забрался на мачту и принялся смотреть вдаль, потихоньку разгораясь.

VI

На седьмой день странствия ночь была безоблачной. На горизонте было чисто, и тысячи вселенных или иных матерей освещали путь. Рядом не падали слёзы брата, он сам уже чуть смирился со своей участью и принял своё мёртвое тело. Обезглавленная луна мирно провожала путников. Но как менялись дни, так и не менялись занятия. Паук плёл, жук катал, феникс горел. Только вот пламя уже совсем не красное, оно полностью состоит из серости и пыли. Ширпотреб — вещь настолько ненужная, но кому-то необходимая; им и был феникс. Его скитания и тысячекратное отчаяние превратились в боль, что медленно тлела, как и он сам. Уже было не до поэзии и стихов, жизнь стала пустой дорожкой ненужных мыслей. Обыденность и предсказуемость горизонта и бытия не то чтобы сводили с ума, они уже стали родными. Ты знал, что будет завтра и через тысячу лет. Даже острая проблема еды угасала — в море стало появляться больше контейнеров, и хорошо, что не с отходами. Гнилые фрукты и пропавшее мясо так нравились фениксу, но он бы сейчас навернул нечистот просто от скуки. До банального это бы заставило что-то чувствовать. Но он прекрасно понимал, что даже такое лакомство ему надоест.

Муху мучили сомнения: кто же он? Остался ли в нём тот птичий азарт и энергия или уже он просто муха. Ешь — плодись — умри, а процессе очисти. Такой расклад не вязался с целями феникса. Он всё думал, а вдруг он всё-таки достучится до солнца или оно само к нему придёт. И что он будет у него просить... Да ничего он не хотел, просто земли под ногами, что ли. Его эта мачта уже в край задолбала, хочется гнезда кого-то.

Наступила уже глубинная ночь, большой брат чётко дал понять, что спать необходимо. Он скрыл себя за тучами и сам скорее всего уснул. Так и Арахна заснула, а Сизиф стал медленнее катать шар. Феникс же, ничего не делая и не растрачивая энергию, вовсе смирился с постоянным бодрствованием. Спать ему не хотелось вторые сутки, он перевалился на другой бок, поджал лапы и стал смотреть на ещё более скучную небесную бездну.

Но вдруг что-то упало на пузико мухи и испарилось. А потом ещё и ещё. Проснулась Арахна, она забегала и стала кричать, Сизиф тоже запаниковал, что стало необычно для него. Из своей мягкой и вязкой думы феникс очнулся в реальности — пошёл дождь. И он всё нагнетал, капли были крупными, по маленькому плоту они барабанили как град. От своего маленького размера феникс не осознал всю опасность этого погодного явления. Его намочило, огонь потух, а плот стало затапливать. Миска Сизифа стала наполняться водой, замок Арахны рассыпался. Гады бегали по палубе и искали пристанища. А феникс, феникс улыбался. Этого не было видно, его хоботок это скрывал, но эта муха была не в себе от счастья. Он взлетел и засветился, став пылать, феникс стал в полёте уворачиваться от капель и так по-детски пел:

«О дух морской, ты не серчай,

Сейчас же я покину стан,

Но дай мне сил, и дай мне воли

Порезвиться в этом доле.

И шум, и гам на веке долгом

И страсть — пожар, и век — долой».

Арахна начала вопить:

— Кокет и лизоблюд! А ну вернись, поскуда! Топи капли над плотом!

Ни на секунду не расстроившись, феникс подлетел к плоту и включил печь на максимум. Пыланье разнеслось на тысячи миль вокруг, поднялась жара, и, казалось, что феникс стал солнцем.

— Какой он радостный, — подполз к Арахне Сизиф.

— Да было бы чему радоваться, дождь-то он устроил...

Слова Арахны тут же растворили феникса, тягучий яд залился ему в уши. Это он так ярко пылал над водой и создал так много пара, что пошёл дождь. И сейчас все гибнут только по его вине. Искусство и труд пошли на смарку, природа начала забирать своё, и именно он её разгневал или настолько ублажил...

Огонёчек начал тухнуть и постепенно упал на палубу корабля, туда, где его прибил дождь... Обеспокоенные своим положением паук и жук стали приводить муху в чувства, но феникс уже вымок. Он лежал с открытыми тысячезеркальными глазами и даже был в сознании, но делать ничего не мог или не хотел. Плевок в лицо Арахны не вызвал никаких эмоций, для него это была ещё одна капля из тысяч, что падали вокруг. А паучиха же, вдоволь назлившись на феникса, отвернулась и встала на край плота.

— Думаешь, пора? — подполз Сизиф.

— Да какой там пора, надо.

Лапы паучихи коснулись водной глади, как вдруг вдалеке стал виден свет.

— Надежда! — прошептала Арахна и остановила уже смирившегося Сизифа.

Паучий голос был глух, дева разорвала глотку, чтобы докричаться до источника света. Сизиф же в силу своего характера не мог громко кричать, он решил взять мачту и размахивать ею. Феникс хоть и заметил огонь, всё равно предпочёл лежать. Ему уже было нечем дышать, вода с палубы заливалась ему в организм, он уже буквально плавал. «Поражение», — пронеслось в голове мухи. Он закрыл глаза и больше ничего не видел, только тёмный заход, мир, в котором больше нет сути, ведь там одна тьма. Здесь не бьётся ничего, нет воздуха, нет воды, только чёрный вид. Чем дольше тут находишься, тем больше голову разъедает бездна, ты сам ей становишься.

«Вот и конец мой, по крайней мере в следующем мире всё будет лучше», — уже прощальные слова прозвучали в бездне, как вдалеке зажёгся свет. «Мама!» — расплакался феникс. «Как я мог забыть!»

Муха стала пылать, да так, что чуть не сожгла Арахну и Сизифа. От пламени и жара стало светло и тепло, как будто наступил день. Продрогшие и вымокшие гады, хоть и улыбнулись, но в душе возненавидели феникса. Его нрав стал опасен.

Огонёк всё приближался, муха думала, что мать в материальном облике спустилась на помощь. И ему снова захотелось петь и плясать, но душу его раздирало смущение. Он не знал, что сказать, про себя репетировал реплики и поведение. Это сродни первой любви — ты теряешься, когда видишь объект эмоций. И вот стало видно форму, вот видно нос лодки матери, видно её фонарь, весло и одежду. Сняв капюшон дождевика, он предстал... Высохший старик, что не имел кожи и глаз, но с видной седой бородой, поприветствовал гадов:

— Что ж за чудо...

— Как бы тебя обозвать, Харон! — обрадовалась Арахна.

Перевозчик душ, что, потеряв ад, стал бродить по верхнему миру, давно перестал быть существом. Его сущность растворилась вместе с душой, он стал инструментом, таким же погодным явлением, как и дождь. Арахна и Сизиф его узнали сразу, а вот феникс всё не мог поверить.

«И что же это, мама. Ты даже мне не помогла, меня спасти иль недостоин. Где правда в твоих словах. Ты предала или я скатился. Но выйдя из-за туч ты меня сожжёшь, предательница», — прошептал феникс.

Сунув весло к кораблю, Харон дал возможность забраться гадам в своё судно. Арахна и Сизиф заползли сразу, а феникс всё метался.

— Давай, птица! — крикнула Арахна.

— А куда нам и зачем?

— Ты дурень, лизоблюд! Идём мы к матери твоей.

Тут в голове мухи раздались строчки: «Я обрету покой, мать меня сожжёт и наконец я кану в лету. Пора!»

Забравшись на борт, Арахна крикнула: «К солнцу». И покорный перевозчик Харон взмыл на своей гондоле вверх и повёз гадов к матери.

VII

Бездна покидала странников, дождевые облака скрылись, и утреннее солнце предстало. Мокрая муха начала шипеть, с её тела испарялась вся влага. Но феникс думал, что мать его изничтожает. Он полон греха и скверны, его проступки теперь уже фатальны, и кара настигла его.

«Мой мир растворяется с кожи,

Вся суть теперь с лика позорного

Сходит, да так тянуться к горлу ножи

И сути нету в мире игорного».

Покинув планету, гадам открылся вид на вселенную. Тысячи богов сидели смирно в своих каменных и газовых яйцах. Вот Зевс, Арес, Гермес, Афродита, Кронос, Уран, Посейдон и их дети вокруг. Гея же, та, где находились гады, оказалась полностью пуста. Синий шар вечного страдания в облачной обложке.

Гелиос был уже недалеко, странствие заняло совсем немного времени. Харон своим веслом пересекал космические глубины с невероятной скоростью. Мать была тут, как некоторые её назвали — Гелиос. Высадив гадов прямо у звезды, Харон тут же растворился и исчез. Массивный огненный гигант смотрел на мелких созданий. Первым двинулся Феникс:

«О мать, властительница судеб, скажи ж, зачем всё это было. Наш мир подавлен, но нашей воле мы не подчинены. Мы умираем тут взаправду, зачем нам планета из воды. И я твой сын позорный, пустился в пляс. Мне нету суть, нету быта, зачем бессмертного меня пытать и чего стоит проведенье, когда кому-то так легко умирать. И почему мой лик мушиный вдруг стал главой мне, в чём причина?! Ответь же ты мне наконец, иначе смыслу тут конец. Испепели меня очагом, что внутренности бережёт, раздави и вытри благом, иначе что жизнь моя несёт! О мама, ответь...»

Горькие мушиные слёзы стали распространяться по пространству, Арахна же отодвинула феникса и гордо вымолвила:

«Ты мне не мать, но власть твоя всесильна. Пускай ты бог, там, мироздатель, но скажи мне, паучихе, уже можно ли мне мир соткать и... Верни уж бедолаге крылья, он бесполезный ширпотреб, иль я могу ему сшить их, коль волю дашь ты мне».

Арахна отвернулась и дала слово Сизифу:

«Про прошенье не хочу просить, но только дай мне шарик, чтоб катать, работать просто. Не за блага иль что ещё, просто занять мой лик. Ну и этого, мушиного, убить! Уж больно бесполезен он, лишь рушит дол и стан. Так и работать не даёт. Можешь подчинить, если слишком дорог».

И полный злобы феникс тут же бросился на жука, он ожидал подставы, но вот от паучихи, но чтобы мирской жук так говорил... Это уже слишком, ведь его роли в жизни нет, простой абсурд и потеря. Но криком мощным всех разняв, явилась мать. Гигантский крест из звезды покорной, выехав, сжёг их долой. И пепел, разбросав по миру, оделил их новой судьбой.

Сгорая, феникс весь продрог, унялось его пламя. И наконец потух. Очнулся он закованный в яйце, большом и идеально круглом. Он стал пылать, но не гореть, и вечно поворачиваться трудно. На теле его ходила дева, что ткала из пространства люд, а сзади ходит дядя, что горы ставит вокруг. И на яйце том было хладно, ведь не обустроен ещё стан. Люди новые тут ходят, все в мехе и гудят. Боится феникс нового тела, не знает, что тут есть, но повернувшись, заметил солнце, мать, что заговорила вдруг:

— Ты так долго меня звал, но так и быть, поговорю, теперь уже на равных. Не в мире дело, а в тебе, ты сам не нашёл себе проблему, что вечно будешь искать во мгле любого мира. Ты муха только потому, что грешен. Ты, как и был, назойлив, безуспешен, таким и стал. Все свои миллионы лет меня ты звал, но во что это обратилось? Ты мудрость новым людям не дал, и они в войне разразились. Теперь уж твой черед исчерпан, ты максимально близко к солнцу, но только вот, тепло ли тебе?

Продрогшим голосом ответил, теперь уже планета:

— Спасибо, мама, я понял: чем ближе к солнцу, тем холоднее.

12