Чердак Морфея

Искусно расписанный запах наполняет каморку густым ароматом отсутствия. Наваристый, словно желейный бульон, воздух насыщен совершенной пустотой. В голове тоже пусто. Ни одной мысли, будто их не бывает в этом тарабарском настоящем. Невозможно вспомнить, как оказалась в чулане, да и не до этого.

Она видит свое тело, но не ощущает его, будто тоже застыла в пустотелом желании остаться или уйти.

Крепкая струя солнечного света тяжелым мазком соединяет маленькое окно, одетое в дряхлую деревянную раму с закругленными углами, и стену из плотно уложенного, будто горелого, соснового кругляка. Крохотное пространство. Низкий потолок почти лежит на голове. Сомкнутые ряды пучков иссохших полевых трав висят в круг цветными шпалерами и отчасти компенсируют уродство корявых рубленых стен. По полу, устланному ковром из соломы, разбросаны поношенные плетеные корзины.

Ярко-желтая полоса света, ударяясь о волнистую поверхность бревен, тут же тускнеет и рассеивается туманом по прозрачному воздуху герметичного квадрата то ли избы, то ли бани.

От солнечной дорожки отламывается мятежный луч и резко бросается в сторону, на ее ботинок. Двигается по джинсам. С осторожностью пробирается дальше, на плоский живот, обтянутый горчичного цвета водолазкой, замедляется у высокой груди и замирает перед внезапной преградой. Ее зрение повторяет только что увиденный трюк «зайца» и тоже отделяется от тела, с любопытством наблюдая за сверкающим дезертиром, нагло покинувшим парадный строй небесных войск.

Ожившие наушники обтягивают шею тугим неестественным воротником. Девичьи руки, вздрогнув, крыльями взлетают вверх. Лихорадочно-возбужденные, они пытаются справиться с намертво приклеенным к телу коммуникатором. Звук, исходящий из черных динамиков, все призывнее и громче требует его услышать. И вот она уже отчетливо распознает родной голос.

Настоящее прекращает существовать.

– Ты что? С ума сошла?! Мне нельзя с тобой разговаривать. Если увидят, отнимут телефон!

Это он. Ее молодой и красивый отец, который по-мальчишески радуется их нечаянному разговору и одновременно тревожится из-за возможных неприятностей.

Клочья детства. Веселые фокусы большого волшебника, умеющего превращать мыльные облака ненавистного шампуня в добрых чудовищ.

Паника.

От страха она перебивает его и изо всех сил кричит в трубку микрофона:

– Папуля, я очень-очень тебя люблю! Я так сильно скучаю по тебе...

В мгновенье приходит мерзкая правда – это сон. Сознание Софьи, ощутив резкую боль, стремительно вылетает из лукавых лап Морфея в утро, лениво вползающее в спальню июльской духотой.

Папа все еще стоит перед глазами. Как живой. Истошное чувство одиночества.

Распахнутые окна с облупившейся коричневой краской, прикрытые белым сетчатым тюлем с огромными несуразными цветами, доносят разговор дворника дяди Вани с соседской девочкой. Родители сдали ребенка в школьный летний лагерь. Школа круглый год. Катастрофа.

Ей тоже пора вставать. Дурацкий сон. Будильник очнется только через пять минут. Снова она его опередила.

Папина Соня живет по привычке, как и миллионы советских граждан. Работа контролером ОТК на домостроительном комбинате ей совершенно не нравится, поэтому, как ни странно, она там и работает.

«Работа не должна нравиться – она должна кормить», - говорит бабушка. Подтверждение этой справедливой истины молоденькая контролерша отдела технического контроля находит в каждую рабочую смену, уныло фиксируя облезлый цех, в котором сильно поддающие мужики-работяги эпизодически требуют от нее поставить заветный штамп отличительного качества на кривую от пьянства железобетонную панель.

В свои двадцать три Софья бесхитростно демонстрирует миру беспритязательную себя: с молодыми изгибами тела в неоригинальных ста шестидесяти четырех сантиметрах. Зато она имеет убедительную философию, подтверждающую мучительную кончину главных жизненных интересностей ровно через три года после наступления совершеннолетия. Но и следующее за осознанием скорбного финала молодости настоящее не так чтобы ее удручает. Размеренная жизнь под всеобъемлющей защитой главного человека в ее жизни не дает ни единого шанса задуматься о фатальной планиде гражданина, рожденного пионерией и взращённого комсомолом под неусыпным надзором коммунистической партии Страны Советов.

Шаги. Гудит водопроводный кран под шумным напором. Радио здоровается утренней зарядкой, призывая товарищей приготовиться к ходьбе.

Она нехотя встает, на ходу натягивает халатик из пестрого ситца и шлепает босыми ногами на кухню.

– Доброе утро! - дочь крепко обнимает отца. - Мне приснился ужасный сон. Будто ты уехал от меня и живешь в другом месте. Тебе нужно превратиться в солнечного зайчика, чтобы поговорить со мной через коммутатор. А у меня вдруг наушники, знаешь, как у телефонисток на телеграфе с такой длинной трубкой, в которую они говорят. А ты мне говоришь, что если увидят, что ты со мной, то отберут телефон. Будто тебе нельзя вообще со мной разговаривать, - последние слова она произносит, словно обиженный на весь мир ребенок.

Любимый родитель уже жарит яичницу, как обычно, из восьми яиц.

– Так мы поговорили все-таки или нет, понять не могу?

Дочь берет из холодильника масло с сыром для бутербродов и недовольно бурчит:

– Поговорили.

– На что ты тогда обижена?

Ее отец, приземистый мужчина – по-армейски стриженый ежик на голове – задумчиво размешивает растворимый кофе в большой оранжевой кружке.

– Не знаю, – Софья неуверенно пожимает плечами и продолжает аккуратно размазывать масло по толстому куску нарезного батона.

– Ну, милая. У нас есть уйма способов расстаться, но это вовсе не означает, что мы не будем вместе.

– Каких это, например?

– Например, моя Софийка выходит замуж и рожает мне внуков, - улыбается.

– Мы будем жить только вместе! – безапелляционно заявляет она.

Мужчина по-хозяйски раскладывает столовые приборы, усаживается, наконец, за стол, скрестив руки на груди, и устремляет в нее насмешливый взгляд.

– Хорошо. Вот другой пример. Ты поедешь учиться в другой город.

– Я никуда не поеду. К тому же, все что мне надо знать, я уже выучила!

Соня начинает злиться, бросая фразы еще резче.

Протискивается между подоконником и почти прижатым к нему кухонным столом на свое место.

– Сдаюсь! – отец комично выбрасывает руки вверх и притворно зажмуривается.

Радио объявляет начало развлекательной передачи «С добрым утром!».

– Я, и вправду, когда-нибудь уеду от тебя. Так будет. И когда это случится, ты должна знать: я за тебя буду волноваться всегда, – произносит он.

Дочь смотрит на отца, и с металлическими нотками в голосе отрезает:

– Ты не имеешь право умирать. Я тебе не разрешаю, понял?! Только попробуй, умри раньше меня! Не смей этого делать!

Срывается на крик.

Опять паника.

– Ты вообще, что ли, ничего не понимаешь! – продолжает она уже умоляющим тоном. – Я ведь умру в тот же день, когда тебя не станет! Почему ты всегда думаешь только о себе?! А я? Как же я?

Реальность мутнеет. В уходящем кадре она видит перевернутый стол и рядом, на крашеном охрой полу, разбитые тарелки с остатками пищи. Кофейная лужица зеркалит толстые осколки любимой папиной кружки.

Слабость с шипящим свистом уносит ее в пустоту несуществующей вокзальной площади. Низкое серое небо, затянутое слякотными облаками, создает впечатление черно-белого кино. Большое скопление людей, снующих между автобусами. Суматоха. Машины быстро утрамбовываются телами. Люди, спрессованные страхом опоздать, сливаются в единую серую массу.

Они с отцом тоже бегут, крепко держась за руки, чтобы не потеряться в этой нервозной суете. Подбегают к уже заполнившемуся под завязку автобусу. Отец поднимается на подножку и теснит вперед массу безликих тел. Ему удается подняться на вторую ступеньку. Оборачивается и тянет к ней руку. Ухватившись за спасительную ладонь, она пытается влезть в переполненный салон. Он все еще ее крепко держит, но двери не закрываются, безуспешно щелкая пневматическим замком. Отчаянье. Кто-то из них должен остаться. Пожалуйста, еще одна попытка зацепиться за их единство. Двери больно бьют по ее спине железными ребрами створок.

Ему важнее. Она отступает. Под ногами опять вокзальный асфальт.

– Я поеду на следующем! – она кричит в уже закрытую дверь. – Слышишь?! Дождись меня! Я обязательно тебя догоню! Мы все равно будем вместе, слышишь?

Автобус медленно трогается и увозит его в совершенную пустоту.