Черная рука

ПАВЕЛ ДЕВЯШИН

ЧЕРНАЯ РУКА

Рассказ

Москва. Ранняя весна 1953 года

Вера смотрела на ворота железнодорожного депо, будто в зеркало — в отражение прошлой жизни. За спиной — слякоть и ветер с Москвы-реки; впереди — перрон, захваченный пёстрой толпой. Все повернулись к рельсам: из мартовских сумерек вырастал паровоз, его фонари резали мрак, обещая надежду тепла и уюта.

Надежда... Омерзительное чувство. Она вытравила его ещё там, за колючей проволокой. Выплюнула, как табачную слюну.

Депо напоминало тюрьму. Ворота как в лагере — те же приколоченные крест-накрест доски, те же выцветшие краски. Не верилось, что прошла через них всего три дня назад.

Куда, интересно? На волю?

Ну-ну…

Тулуп висел на ней, как облезлый мешок на пугале. В руках — узелок из красного ситца. Из груди вырвался тяжелый вздох, ноги сами собой понесли в конец перрона. Невыносимо стоять на месте, когда сердце сжимают тиски воспоминаний. Вера закусила губу.

Хотя… Надо быть честной.

Какая она, к чёртовой матери, Вера? Веры больше нет.

«Гангрена». Так её звали семь долгих лет. Отличное прозвище. Не хуже, чем у других.

Раздался паровозный гудок. Господи, как долго она не слышала этого звука. По щекам немолодой женщины потекли слёзы.

Спеша к вагонам, люди обходили её стороной. Пускай. Она привыкла быть бельмом на глазу у мира.

Тощая. Волосы — пегие, побитые сединой, собраны в узел. Глаза — слишком внимательные для обычного человека. Привычка, от которой не избавишься даже за периметром с вышками и овчарками.

Особенно когда тебя учили смотреть — и видеть то, что другие прячут.

— Мама, что у тёти с рукой?

Гангрена вздрогнула. Отвыкла от детской непосредственности.

Её рука поспешно исчезла в кармане.

Левая кисть и впрямь представляла неприятное зрелище. Огромное родимое пятно цвета переспелой смородины перечеркивал шрам. Лишённые ногтей пальцы напоминали замёрзших гусениц.

Тело всегда помнит то, что пытается забыть разум.

Оставалось надеяться, что там — за сто первым километром — удастся построить тихую, мирную жизнь. В какой-нибудь избушке на краю села.

Умение шить обеспечит кусок хлеба с маслом.

Попыхивая клубами пара, состав замер аккурат напротив вывески «Ярославский вокзал».

Горло стиснул ком.

Всё. Вот и она — новая жизнь.

Не успели кондукторы откинуть лесенки, не успел пар рассеяться над мокрой от снега и дождя платформой, как случилось то, чего она боялась больше всего. До дрожи в коленках, до зубовного скрежета.

К женщине приблизился молодой человек с портфелем. Высокий и стройный, в неброском пальто. Она видела его насквозь. Свой. Из аппарата. Бывший коллега.

— Вера Петровна! — шпик снял шляпу и раскинул руки, словно намеревался заключить её в объятия. — Сколько лет, сколько зим.

Вот чёрт. Он и правда полез обниматься.

Гангрена почувствовала в пальцах здоровой ладони кожаную ручку портфеля. Ухо обжёг горячий шёпот.

— Лаврентий Павлович передаёт своей «Чёрной руке» привет. Велел кланяться. Изучите на досуге. Как положено аналитику МГБ.

Женщина вскинула брови, отчего бледное лицо растянулось и стало похожим на жидкий, пузырящийся блин.

Чёрная рука.

В последний раз её так называли во время службы. Ещё до того...

Она растерянно спросила:

— Что-что?

— Ничего, товарищ, — улыбнулся сотрудник, — я, должно быть, обознался.

Он тут же растворился в клубах паровозного дыма. Единственным напоминанием о встрече остался портфель. Гангрена чувствовала его вес, словно утопающий тяжесть привязанной к ноге гири.

Она задрожала. Сейчас бы папироску…

Нет времени. Пора занять место в вагоне.

Гангрена механически взглянула на часы. Разговор занял четверть минуты.

Господи, что ему от меня надо?..

Сосновка. Весна 1953 года

Горшок с геранью никак не помещался на подоконнике. Вера — почти привыкшая к настоящему имени — не могла его пристроить.

За окном белела черёмуха, расцвечивая палисадник, будто первомайским салютом. В зарослях дикой малины возились мыши. Слышалось пение птиц, и громче всех: «Ку-ку, ку-ку».

Сакраментальное детское: «Сколько мне жить осталось?»

Изба, которую выделил председатель, стояла на самом краю посёлка — у зелёной опушки. Вся эта буйная растительность Вере не нравилась. Слишком уж напоминала лесоповал. Особенно делянку № 44, где с апреля по ноябрь работала их бригада. Ударная пятёрка. С Гангреной во главе.

А герань в глиняном горшочке с разговорами на боках — совсем другое дело. Это не дикая природа-вертухай, а дом. Пусть неказистый. Пусть у чёрта на куличках.

Маленький росток свободы.

Вера взглянула на своё отражение в окне. Бледная тень прежнего «я». Семь лет лагерей. Чистка аппарата. 58-я статья. А сейчас её волнует цветок. Смешно. Или страшно?

Она отвернулась.

Надо купить шторы. С первой получки.

Баба Зина обещала возить шитьё на базар. Деньги — копейки, но лучше, чем ничего…

И всё же — может, через год-другой местные привыкнут? Заказы пойдут. Колхозникам — рукавицы, фартуки, деткам — штанишки да сарафаны…

«Брехня, — тут же подумала она. — Кто станет шить у такой уродины?»

Взгляд упал на левую руку. Оставив горшок в покое, женщина вздохнула.

Два месяца в Сосновке — а толком никого не знает. Ото всех прячется. Как в бараке. Разве что на стенах обои.

Сухие губы сами собой растянулись в улыбку.

Гангрена слишком сильна. Её дух прочно поселился в сердце.

Вера подошла к буфету. Открыть или нет? Она не прикасалась к этой дверце с марта. За ней — бутылка водки и кожаный портфель. Одно охраняет другое.

Кто бы знал, как ей хотелось сжечь его содержимое. Остановило глупое чувство. Даже не чувство, мысль: «Кто я без этого?»

Лишённые ногтей пальцы потянулись было к створке…

Тук-тук.

— Хозяйка! Есть кто?

Взяв со стола и спрятав за спиной вязальную спицу, Вера… хотя нет — в эту минуту ситуацией безраздельно владела Гангрена, — отворила дверь. На пороге застыл милиционер. Из-под форменной фуражки виднелся золотистый чуб, на лице улыбка.

— Здравия желаю! — отчеканил он и отдал честь. — Я — ваш новый участковый. Обхожу владения, как мороз-воевода. Помните, у Пушкина? Вера Петровна, не так ли?

— Некрасов.

— Чего?

— Про воеводу написал Некрасов.

Милиционер добродушно рассмеялся:

— Охотно верю… Простите мою безграмотность. Мы люди простые. Родом из Дальнего. Это местный районный центр. Знаете? Нет, ну неважно… Вот знакомлюсь с обитателями Сосновки. Старыми и новыми.

Да не робейте вы. Я — обычный парень. Только с кокардой и кобурой. Так сказать, на плоской равнине всякая кочка кажется холмом…

Ладонь Веры стиснула спицу. Женщина расставила ноги так, чтобы в любой момент прыгнуть: вогнать вершок стали в яремную вену гостя. Вон она — пульсирует ниже уха.

Знакомое чувство мобилизации тела, каждой мышцы. Как на пересылке в 49-ом, когда, опасаясь нападения, не спала трое суток. Тогда тоже был май.

— И давно провинциальные участковые цитируют Карла Маркса? Бледные щеки наводят на мысль, будто вы прямиком из столицы. Или в Дальнем совсем нет солнца?

— Куда оно денется! Не город, а чёртов примус. Но у нас там ни складов, ни магазинов — грабить нечего. Не за кем бегать по улице. А я, представьте, люблю читать. Рядом с отделением приличная библиотека.

Вера выдавила из себя улыбку, отметив, как участковый профессионально делит избу на квадраты и обшаривает взглядом.

Наконец он черкнул что-то в тетради, вероятно, для вида, вежливо попрощался и ушёл.

Женщина бросилась к буфету. Чёрные пальцы обвили ручку портфеля. Щёлк — застёжка подалась. На стол посыпались газетные вырезки. Много. Триста семьдесят шесть листков.

Она открывала портфель лишь раз. Тогда, в марте — прямо в поезде. Сразу стало понятно: шеф желает, чтобы бывший начальник отдела аналитики бывшего НКВД ознакомилась с новостями минувших лет. Оценила политическую конъюнктуру. Очевидно, Берия не доверял соратникам покойного Вождя, страшился за собственную участь. В послании застыл немой вопрос:

— Скажи, грозит мне опасность от старой гвардии? Или горизонт чист…

Она усмехнулась сквозь страх: великий палач боится. Обращается не к аналитику, а к мифу — к «Чёрной Руке», легенде своего аппарата.

Откупорив бутылку «Столичной», Вера наполнила стакан. Ага. Вот и нужная страница.

Пищевод обожгло жидким огнём. На глазах выступили слёзы. В висках застучало. Если бы на окнах висели шторы, Гангрена немедленно бы их задвинула.

С четвёртой страницы подшивки на неё глядел Лаврентий Павлович. Поправлял пенсне, стоя на трибуне мавзолея. А за ним… фигура в пальто и шляпе. Телохранитель. И — да, тот самый чуб, та самая улыбка…

Её не оставят в покое.

Придётся всерьёз заняться делом. Исполнить невысказанный приказ.

Одно хорошо — о герани можно не беспокоиться. Со дня на день придёт машина из Москвы.

Она налила ещё водки.

Как здесь тихо. Но спокойно ли?

А где сейчас вообще спокойно? В могиле?

Выпив, Гангрена поморщилась.

Москва. Лето 1953 года

Она сидела напротив массивной дубовой двери и не верила, что это на самом деле. Ещё сегодня утром Вера пила чай с бабой Зиной, показывала ровные стяжки на юбке. Радовалась, что наконец шьёт одежду, а не лагерные мешки для трупов. А спустя какие-то восемь часов — снова в Москве.

Во рту пересохло…

Ей будто снился сон. Помнила гудок клаксона, громовым раскатом разнёсшийся по всей Сосновке. Помнила, как чёрный ГАЗ-М1 — в народе «Маруся» или «катафалк для живых» — мчал её в Москву. Помнила запах одеколона от капитана госбезопасности, сидевшего справа и, казалось, не замечавшего, что едет не один.

И вот теперь она здесь — перед кабинетом Лаврентия Павловича Берии.

Пальцы левой руки были скрыты перчаткой: якобы по новой столичной моде, а на деле — чтобы не омрачать взор великого человека. Манжет временно выданной сорочки впитал каплю крови — след недавних инъекций.

Перед тем как впустить бывшую заключённую в высокий кабинет, устроили целый ритуал: анализы, тесты, «беседу по душам». Всё, как полагается перед встречей с шефом.

Доктор Петров — тучный мужчина в очках — интеллигентно улыбался на протяжении всех процедур. Его рука дрогнула лишь раз, когда вводила иглу в вену. Гангрена зашипела от боли, но не дёрнулась. Сама виновата — нечего было задавать вопросы в лоб. Он, в конце концов, только врач. Что с него взять?

Но любопытство, как известно, сильнейший наркотик.

Проходя тест на устойчивость к стрессу, она мельком увидела первую страницу своей медицинской карты. Там красовался полупрозрачный фиолетовый штамп: год рождения, ФИО, прежняя должность — и оперативный позывной: «Чёрная рука».

Не нужно было объяснять его происхождение. Это не был позывной из личного дела. Чистой воды легенда, которую родил сам шеф. «Моя черная рука достанет любого врага, даже по ту сторону океана. Хоть с того света», — хвастался он в узком кругу. Кличка прилипла.

Она означала не должность и не статус, а почти мистическую суть: главный аналитик, оракул, чьи выводы темнее и страшнее вороненого ствола.

Но это всё не новость. Примечательно было другое. Карточка оформлена задолго до амнистии. И это был вовсе не лагерный циркуляр, а полноценный документ из поликлиники центрального аппарата.

Вывод напрашивался один: её кандидатуру взяли на карандаш ещё до смерти Вождя. Стало быть, амнистия планировалась заранее. Она не спонтанна, она — часть игры. Вера слишком хорошо и близко знала шефа, чтобы ошибиться.

— Зачем я здесь, товарищ Петров?

Тут-то игла и дёрнулась. На кафельный пол упала карминовая капля.

Доктор уклонился от прямого ответа. Пробормотал что-то о резерве, об инструкции по допуску и формальностях медицинского освидетельствования.

Его взгляд сказал больше. Толстяк испугался. Знал, с кем имеет дело.

— Потерпите, Вера Петровна. Я почти закончил.

Что-то в голосе доктора заставило удивиться. Что-то, что не имело ничего общего со страхом. Нечто подозрительно похожее на… сострадание? Стыд врача, который вынужден причинять боль.

Женщина вздрогнула, когда дубовая дверь наконец растворилась. Все знали: за ней — не кабинет шефа, а приёмная. Сейчас её обыщут самым тщательным образом.

Гангрена недобро ухмыльнулась.

Шуты гороховые!..

***

— Рад вас видеть, дорогая Вера Петровна, — промурлыкал шеф в свойственной ему насмешливой манере. — Надеюсь, дорога вас не очень утомила? Капитан Тимченко перебарщивает с кельнской водой. Говорил ему тысячу раз, у конвоируемых кружится голова. А он всё за своё… Безобразие. Прикажете чаю? Или, может, вина? Кажется, вы предпочитаете «Киндзмараули»?

Гангрена вытянулась перед начальством по струнке.

Стены кабинета, пропахшего дорогим табаком и дешёвым страхом, давили на неё, словно щипцы для расколки орехов.

Она отчеканила, стараясь, чтобы ответ звучал твёрдо и уверенно:

— Благодарю, товарищ Берия. Я предпочла бы сразу приступить к докладу.

Свет люстры отразился в стеклах знаменитого пенсне, делая взгляд шефа ещё пронзительнее.

В голосе великого человека проступил грузинский акцент. Он появлялся лишь тогда, когда Берия говорил со своими. С теми, кому доверял.

— К докладу? Что, так не терпится, Верунчик? Можно я буду тебя так называть? По старой дружбе…

Она переступила с ноги на ногу. Щеки предательски залились краской. Как бы хорошо она ни контролировала разум, тело знало, где находится — в пасти крокодила.

— Неужели память стала вас подводить, шеф? Раньше даже в минуты… эмм… товарищеских диспутов вы говорили мне «Черная рука». Впрочем, время, как и любовь, штука беспощадная. Рано или поздно предмет обожания ломают. Всегда.

Берия постучал по зелёному сукну стола карандашом. Акцент почти исчез, речь снова стала медленной и холодной.

— Имеете в виду руку?

Вера вздрогнула. По спине пробежали мурашки.

Он снова перешёл на «вы». Плохой знак.

— Знаю, не поверите, но я приказывал и пальцем вас не трогать, Вера Петровна. Не применять стандарты допроса по Приказу № 97-ВЧ. Слишком хорошо вас знал, чтобы предположить самооговор. Вы — честная девушка. Поэтому, прочитав протокол допроса, сразу поверил, что вы говорите правду.

«Да, — подумала она. — Он верил. Я единственная во всем аппарате могла отличить дезу Абвера от настоящей агентурной информации. Единственная, кто говорила «нет», когда ему хотелось слышать «да»».

— Правду… — сказала она, пробуя слово на вкус. В эту минуту не было ни Веры Петровны, ни даже Гангрены. Перед бывшим шефом стояла она, Чёрная рука. — Какую именно правду? Правду о том, что с октября 42-го я работала на немецкую разведку, а в августе 45-го стала японским шпионом?

Шеф раздражённо поморщился.

Вера отлично понимала, если бы не крайняя необходимость в её квалифицированном заключении, она бы уже стояла зубами к стенке. Тут же. В кремлёвском подвале.

— Говорю же, ошибся. Не знал, что кто-то посмеет ослушаться приказа.

— Вы о паяльнике и плоскогубцах? — Вера зубами стащила с левой руки перчатку, демонстрируя чёрные пальцы без ногтей. — Мало мне родимого пятна, так еще и это…

— Если вас утешит — скажу по секрету, ваши палачи наказаны.

Прежде чем ответить, Вера бросила перчатку на паркет. Кресло напротив шефа едва скрипнуло под весом худенькой женщины. Теперь глаза смотрели в глаза.

— Гора с плеч! А сейчас, с вашего позволения, Лаврентий Павлович, я всё же приступлю к докладу. Иначе расклеюсь от сантиментов, и вы рискуете не узнать, существует ли заговор.

Берия с нарочито безразличным видом откупорил бутылку Киндзмараули. Поднёс пробку к носу.

— Что ж… Кажется, в эту минуту решается моя участь, дорогая? Не так ли? Но чтобы нам стало ещё веселее, скажу, что и ваша тоже. А теперь говорите. Быстро. По существу. Как вы умеете.

По щекам Веры потекли слезы.

Сейчас или никогда. Нужно, чтобы шеф ей поверил. От этого, действительно, зависит всё.

— Знаю, что свидетелей такого уровня не оставляют независимо от результата. Поэтому скажу прямо: ни Хрущёв, ни Маленков не имеют против вас ни единого козыря. Силовые структуры полностью поддерживают своего «железного наркома». Общественность скорбит по Вождю. Все, кто утверждает, будто народ не потерпит нового грузина, заблуждаются или лгут.

Целую минуту кабинет наполнял единственный звук: мерный ход настенных часов. Тик-так.

Вера поднялась с кресла. Последовав её примеру, Берия поцеловал женщине руку, стараясь не глядеть на изувеченную клешню.

— Точно не хочешь выпить?..

Сосновка. Зима 1953 года

— Вот, Верочка, новый выпуск «Правды». Как ты и просила. А ещё письмо. От какого-то Петрова Александра Сергеевича. Из Москвы. Знаешь такого?

Баба Зина принесла свежую прессу и два рубля за проданное платье. Как всегда, она не отряхнула валенки, и теперь по всей горнице лежал снег. Половик превратился в заиндевелую тряпку.

— Спасибо, Зинаида Феофилактовна.

Вера наконец оторвалась от окна. Декабрьский лес, пожалуй, самое красивое, что ей приходилось видеть за последние годы. Обычно его предновогодний вид не портила даже колючая проволока. Праздник есть праздник. В такие дни всякая душа размягчается. Исчезала даже Гангрена.

Женщина пробежала глазами по заголовкам.

«Верховный Совет СССР. Очередные успехи в промышленности!»; «Торжественное заседание в честь годовщины Конституции»; «Новогодние ёлки для маленьких тружеников!» — ни слова о политике. Абсолютная, оглушительная тишина после осенней бури новостей об аресте и судебном процессе.

Не надо быть гением аналитики и зваться Черной рукой, чтобы понимать: приговор Берии привели в исполнение.

Шеф расстрелян. Но об этом не скажут прямо.

О содержании письма, пришедшего от кремлёвского врача, она тоже догадывалась.

Однако следовало убедиться. Чик! Раскрытый конверт лёг на подоконник. Вера дважды перечитала четырнадцать строчек, написанных строгим гвардейским почерком. Остановилась на последней.

«Меланома. IV стадия».

— Ну что там? Всё в порядке? Ухажёр пишет, али кто? Признавайся, девонька…

— Ох, баба Зина. От вас ничего не утаишь.

Вера сдвинула горшок с геранью так, чтобы на него падали солнечные лучи, и посмотрела на чёрную руку. Вот и всё. Пытки не прошли даром, спровоцировали неизлечимую болезнь.

И вдруг, как разряд электричества, пришло озарение. Она всегда гадала, почему её, сломленную и почти сведенную с ума, не пустили в расход? А что, если дело было спущено на тормозах? Она вспомнила следователя, который, не глядя в глаза, сунул пачку папирос сразу после «признания». Врача, вписавшего в карту диагноз, чтобы перевести с лесоповала в швейный барак. Сослуживцы не могли её спасти от пыток, но они сделали единственное, что было в их силах — не дали исчезнуть совсем. Фальсификация ради спасения.

На лице появилась задумчивая улыбка.

Система-мясорубка перемолола и палача, и жертву, и продолжает работать. Страна становится чище. В ней больше нет места «Черной руке». Её тело — документ ушедшей эпохи. Зато остаются честные люди. Те, что не позволили ей погибнуть. А ещё доктор Петров.

Он получил результаты анализов и написал ей, рискуя всем. Нет, мир не обречен.

— Отведаем чайку. А, Верунчик?

— Может, чего покрепче, баб Зин? Праздник на носу. Новый год, новое счастье!..