Чёрная топь

Рассвет не приходил, а сочился сквозь единственную щель в заколоченном окне — мутный, серый, как вода в канаве. Первым делом, раньше мысли, раньше света, пришла боль. Она сидела в его левой лодыжке ржавым гвоздём, который провернулся с первым же движением. Сегодня она грызла особенно зло, острыми зубьями впиваясь в раздробленную десять лет назад кость. Холод отсыревшей соломы пробирался до самого нутра, и боль от этого делалась липкой, тягучей.

Ратибор застонал, но звук утонул в вони. Хибара пахла его жизнью: кислой брагой, немытым телом, гнилой соломой и чем-то совсем мертвенным из угла, где стояло ведро. Он перевернулся на другой бок, и мир качнулся, заскрипел. Голова раскалывалась от похмелья, тупая, тяжёлая боль стучала в висках, словно дятел-гробовик. Он замер, прислушиваясь. И ощутил. Не звук, а призрачную тяжесть в раздробленной кости, будто молот всё ещё лежал на ней, вдавливая в сустав.

Снова она. Сука. Не отпускает. Холод… до кости. Мысли были короткими, колючими, как занозы. Он не думал о мире, о князе, о богах. Весь его мир сузился до этой избы, до этой боли. И тело требовало лекарства.

Он сел, свесив ноги с лежанки. Стены хибары качнулись, как борта лодки в шторм. Ратибор вцепился пальцами в край лежанки, уставившись в одну точку на полу, пока пол не перестал уходить из-под ног. Когда муть в глазах осела, он увидел своё жилище. На лавке — покрытая серой плесенью корка хлеба. В котелке остыла похлёбка, подёрнутая плёнкой жира. Он проигнорировал и то, и другое. Его взгляд, мутный и тяжёлый, искал только одно. Жбан в углу.

Он потянулся к нему. Рука дрожала мелкой, постыдной дрожью. Пальцы сомкнулись на грубой, холодной глине. Он поднёс жбан к губам. Глоток обжёг горло, мутная вонь ударила в нос. Это было и лекарство, и яд. Он не пил. Он глушил боль, глушил мысли, глушил тот самый хруст, что звучал в его голове. Нутро пронзил холод. Дурнота схлынула, принося короткое, обманчивое оцепенение. Он пил долго, жадно, давясь, пока дрожь в руках не унялась.

Так. Лучше. Ненадолго. Он отставил жбан. В голове прояснилось ровно настолько, чтобы родилось презрение к себе. Беспомощный, жалкий. На полке у стены, среди всякого хлама, лежал старый отцовский нож. Рукоять, обмотанная грязной тряпкой, казалась укором. Он собирался починить её вчера. Найти кусок кожи, выварить, обтянуть как следует. Но потом принёс брагу. И всё. Как всегда.

Даже это не можешь. Мысль была спокойной, мёртвой. Он уже давно перестал злиться на себя. Осталась только усталость. Он смотрел на нож, и в памяти всплыло другое. Не отец. А руки Мироша, его побратима, ловко чинящие сбрую перед тем самым боем. Мирош всегда мог починить что угодно. А он, Ратибор, мог только ломать. Людей. Судьбы. Себя. Он отвёл взгляд.

Стук копыт. Ратибор замер, превратившись в слух. Не ленивый цокот крестьянской клячи, тащившей воз с хворостом — ровный, уверенный, неторопливый шаг. Звук сытой, ухоженной строевой лошади. Звук подкованных копыт по утоптанной, грязной земле. Звук порядка. Звук власти. Всего, что он ненавидел каждой своей сломанной костью.

Бой? Защита? Мысли не было. Тело ответило прежде мысли. Недрогнувшая рука потянулась к стене, где в полумраке чернел силуэт боевого топора. Пальцы легли на знакомое, отполированное потом и кровью древко. Ощущение было таким же привычным, как дыхание. Холодное, твёрдое, настоящее. Единственное, что в его мире ещё имело смысл. Внутри ничего не шевельнулось — ни страха, ни ярости. Только глухое, тяжёлое раздражение, как от камня в сапоге. Кто-то пришёл испачкать его болото. Кто-то пришёл нарушить его медленное, тихое гниение.

Княжьи. Сука. Чего им надо в этой дыре?

Он медленно поднялся. Тяжёлое навершие топора давило в ладонь, древко норовило выскользнуть — оружие не желало служить костылём, но другой опоры у него не было. Каждый дюйм движения отзывался болью в ноге, но сейчас он её почти не замечал. Старый волк внутри, тот, которого он годами топил в браге, приоткрыл один глаз.

Дверь он не открыл — ударил плечом рядом с косяком. Прогнившее дерево засова хрустнуло, и дверь со скрипом подалась внутрь. Свет ударил по глазам, заставив сощуриться. На пороге стояли двое. «Молнии». Личная гвардия нового князя. Их вычищенные, воронёные доспехи, кованые по новому, чужому образцу, без единой вмятины и спокойные, сытые лица были как пощёчина всей его убогой жизни. Они не входили, брезгливо замерли на пороге, словно боялись запачкать сапоги о его нищету. Воздух вокруг них пах иначе — кожей, оружейным маслом и морозом.

У старшего губы были — тонкая бледная щель, а шрам над бровью дёргался при каждом слове. Его взгляд был тяжёлым и деловитым — так плотник осматривает гнилое бревно, решая, куда вогнать топор. Он не повышал голоса.

— Ратибор Микулич. — Голос, как лязг засова. — Князь Светозар желает тебя видеть.

Ратибор молчал, глядя сквозь них. Всё его существо кричало одно слово. Нет.

— Я своё отслужил, — хрипло выдавил он. Голос от долгого молчания и браги был похож на скрип несмазанной телеги.

— Князь так не считает. — Второй, молодой парень с пустыми глазами, стоял чуть позади, положив руку на рукоять меча. Не угроза. Привычка.

Ратибор сильнее сжал древко топора.

— Мне насрать, что он считает. Пошёл нахер. И князя своего забери.

Он вложил в эти слова всё своё презрение, всю свою усталость. Он хотел, чтобы они ушли. Чтобы оставили его в покое, дали ему догнить в тишине. Он видел, как дёрнулся желвак на щеке старшего. Рука его на мгновение сжалась на рукояти меча. Но он сдержался, криво усмехнулся.

Дружинник не стал спорить. Угрожать тоже. Он просто шагнул в сторону, открывая вид на дорогу. И произнёс слова, что вложил ему в пасть Светозар, этот молодой волчонок. Слова, которые были точнее любого меча.

— Князь печётся о сиротах павших воинов. Семья Мироша, говорят, в Городище живёт. Новый сборщик податей приехал… злой, говорят. Князь велел передать, что беспокоится.

Это не был удар. Это было лезвие, которое медленно, почти нежно, вошло ему под рёбра и провернулось.

Мирош. Имя ударило сильнее любого молота, пробив толстую корку очерствения, прошив насквозь годы пьяного забытья. Вдова Мироша. Его дети, которых Ратибор видел лишь раз, на похоронах. Мальчик с такими же светлыми, упрямыми волосами. Девочка, державшаяся за материн подол. Он подвёл их отца. Он привёл его на смерть своей гордыней, своим азартом. И теперь его снова звали платить по тому же долгу.

Внутри что-то оборвалось. Он сглотнул, но в горле стало только суше. Он смотрел на дружинника, на его спокойное лицо, и единственным желанием было размозжить этот сытый череп о дверной косяк. Он убийца. Он калека. Он пьянь. Но он дал клятву Мирошу у погребального костра. Клятву, которую похоронил на дне жбана с брагой. И вот теперь мертвец протянул костлявую руку из могилы и схватил его за горло.

Они знают. Блядь, они всё знают. Этот щенок всё просчитал. Он смотрел на спокойное лицо дружинника и понимал: выбора нет. Капкан захлопнулся.

Он не сказал ни слова. Просто кивнул. Один короткий, резкий кивок.

Старший дружинник удовлетворённо хмыкнул. Он развернулся и, не глядя на Ратибора, бросил через плечо:

— Собирайся. И возьми топор. Он тебе понадобится.

Они ушли. Их ровный, уверенный шаг удалялся, вбивая гвозди в тишину. Ратибор остался стоять на пороге, один. Он опустил голову и посмотрел на свои руки, сжимавшие древко топора. Грязные, с обломанными ногтями, покрытые старыми шрамами.

Руки мясника.

Путь до городища стал пыткой. Каждый шаг отдавался в ноге острой, стреляющей болью. Ратибор хромал, тяжело опираясь на топор. Грязь чавкала под единственным целым сапогом, нога в обмотке из тряпья давно промокла и замёрзла. Люди на улице шарахались от него. Не из страха, как раньше, когда он был княжьим воеводой. Теперь в их взглядах была брезгливость, смешанная с толикой злорадства. Он был не героем, не чудовищем. Он был живым укором, ходячим напоминанием о проигранной битве и десятках погибших мужиков.

Проходя мимо кузницы, он услышал звон молота о наковальню. Ритмичный, сильный. На одно страшное мгновение ему показалось, что это тот самый звук, звук удара, раздробившего ему кость. Он споткнулся, больная нога подкосилась, и он едва не упал, удержавшись на топоре. Кузнец в дверях посмотрел на него, сплюнул и отвернулся. Ратибор выпрямился, сглотнув. Во рту был привкус ржавчины и желчи. Он ненавидел этот город. Ненавидел этих людей. Но больше всего он ненавидел себя за то, что они были правы.

Его провели не в гридницу, заваленную шкурами и позолотой, как у старого князя. Стражники втолкнули его в оружейную, обставленную по-походному, без единой лишней вещи. Огромное, гулкое помещение с высокими потолками. Здесь пахло иначе, чем в его хибаре. Пахло сталью, оружейным маслом и точильным камнем. Пахло работой. Пахло войной. Вдоль стен стояли стойки с идеально вычищенным оружием — мечами, копьями, секирами. Всё новое, одинаковое, безликое. Оружие не для дружинника, а для войска.

Князь Светозар стоял у длинного стола, заваленного картами, и лично проверял партию новых мечей. Он был одет просто — в кожаные штаны и льняную рубаху без всяких украшений. Молодой, лет двадцати восьми, но взгляд у него был как у старого ростовщика, который видит перед собой не человека, а просроченный долг. Он взял клинок, повертел его, проверяя, как лежит в руке, провёл пальцем по лезвию. Он не любовался оружием. Он принимал товар.

— Оставь нас, — бросил он стражникам, не поворачивая головы. Дверь за спиной Ратибора глухо захлопнулась.

Светозар положил меч и поднял глаза. Его взгляд был таким же острым и холодным, как сталь, которую он держал в руках.

— Я смотрю, мои люди тебя убедили, воевода.

— У вас хорошие псы, княже, — прохрипел Ратибор. — Знают, за какое место кусать.

Светозар криво усмехнулся.

— У хорошего хозяина и псы хорошие. Садись.

Напротив стола стояла простая дубовая скамья. Ратибор проигнорировал предложение. Он не собирался сидеть перед этим щенком.

— Я постою. Так что вам надо? Ещё одна бойня? Или просто старого калеку захотелось на потеху толпе вывести?

— Мне нужна работа, Ратибор. А ты, как я слышал, когда-то умел её делать. — Светозар обошёл стол и остановился напротив. Он был выше Ратибора, но тоньше в кости. В нём не было грубой силы воина, но была другая сила — гибкая, хищная. — Битва у Соснового Брода. Десять лет прошло. Ты потерял там всё. Дружину, ногу, честь. Но до этого ты был лучшим. Княжьим Мясником. Человеком, который решал дела. Грязные дела. Мне нужна та твоя часть. А не пьяница из хибары.

Он знает. Он всё знает. Он копался в моём прошлом, как свинья в грязи. Ратибор почувствовал, как челюсти сжимаются до скрипа. Этот мальчишка потрошил его прошлое, перебирал его жизнь, как кости, выбирая ту, что ему нужна. Это было унизительно.

— Та часть сдохла. У брода. Вместе с остальными.

— Нет, — спокойно возразил Светозар. — Она не сдохла. Она спит. Пьяным сном. Но её можно разбудить. Если найти правильный повод. Например, сирот твоего побратима.

Он говорил об этом так просто, так обыденно, словно обсуждал цену на зерно. Ратибор понял, что перед ним не самодур старой закалки. Перед ним был хищник, для которого люди — лишь орудия в руках.

— Чего ты хочешь? — выдавил Ратибор, понимая, что любой другой ответ бессмысленен.

Светозар улыбнулся. Безрадостно, одними губами. Он вернулся к столу и ткнул пальцем в карту. На ней была грубо начертана местность к югу от городища — леса, предгорья и огромное бурое пятно с пометкой «Чёрные топи».

— Я хочу, чтобы ты принёс мне кое-что. Там, в сердце топей, стоит древний идол. Каменная баба, которой молились ещё до всех богов. Найти и доставить его сюда.

Ратибор посмотрел на карту, потом на князя.

— Зачем тебе старый идол? Решил в веру предков удариться?

— Вера — орудие для управления быдлом, — отрезал Светозар. — А этот идол — нарыв. Очаг Гнили, что отравляет мои земли. Я строю здесь своё княжество, Ратибор. Порядок. А эта дрянь сеет смуту. От испарений с топей крестьяне болеют, скот дохнет, дети рождаются уродами. Это зараза. А ты — мясник. Я посылаю тебя вырезать этот нарыв. Доставь его сюда, и мы сожжём его на главной площади, на глазах у всех. Пусть видят, что мой стальной порядок сильнее древней грязи.

Он говорил убедительно. Просто, жестоко. Эта задача была понятна Ратибору. Вырезать. Уничтожить. Он почти поверил. Но что-то в холодных, расчётливых глазах князя говорило ему, что всё не так просто. Что это лишь наживка. Красивая, кровавая наживка, идеально подходящая для старого мясника. Но выбора у него не было. Он снова был на княжеской службе.

В оружейную ввели её. Старуха выглядела так, будто её только что выкопали из земли. Высохшая, сгорбленная, вся в морщинах, как печёное яблоко. Волосы — спутанная седая пакля. Одета в какие-то тёмные лохмотья, увешанные мешочками, кореньями и почерневшими костяными амулетами. От неё несло дымом, болотом и чем-то сладковато-трупным.

— Вот твой поводырь, — с плохо скрываемым отвращением произнёс Светозар. — Зоряна. Местные зовут её ведьмой. Она знает тропы, которые не нанесены ни на одну карту.

Ратибор молча смотрел на старуху. Он не любил ведунов и всю их братию. Шарлатаны, торгующие страхом и гнилыми травами. Но эта… эта была другой. В её почти чёрных, немигающих глазах не было ни страха, ни заискивания. Только древняя, как мир, усталость.

Зоряна, не обращая внимания на князя, медленно обошла Ратибора по кругу. Она не просто смотрела. Она его… читала. Её взгляд скользнул по его плечам, по руке, лежащей на топоре, и надолго задержался на его искалеченной ноге. Она не смотрела ему в глаза. Она изучала его тело, его шрамы, его слабости, как мясник изучает тушу перед разделкой.

Воздух в комнате не стал холоднее, но Ратибор невольно поёжился. Кожа на затылке натянулась.

— Куда идти, старая? — рыкнул он, чтобы сбить это неприятное ощущение.

Зоряна остановилась прямо перед ним. Она была на голову ниже, но ему пришлось поднять подбородок, чтобы выдержать её взгляд. Теперь она смотрела прямо в него. И ему показалось, что она видит не его лицо, а всё то дерьмо, что скопилось у него на душе.

Она не ответила на вопрос. Вместо этого она чуть наклонила голову, и её взгляд снова впился в его больную ногу. Она не касалась, но Ратибор почувствовал призрачный холод, пробравшийся под тряпичную обмотку до самой кости.

— Десять лет болит, воевода, — прошептала она. Голос её был похож на шелест сухих осенних листьев. — Особенно ноет, когда пахнет горелой сосной. Земля помнит. И кость помнит.

Ратибор отшатнулся, словно его ударили. Горящая сосна. Запах ударил в ноздри так явно, что он пошатнулся, схватившись за край стола. Он впился взглядом в старуху, пытаясь понять, как она это делает. Это было прямое, беззастенчивое вторжение в его память, в самую глубь его муки.

Она увидела его смятение, и в уголках её морщинистых губ промелькнуло что-то похожее на усмешку. Она коснулась пальцами амулета из почерневшего дерева на своей шее.

— Князь думает, что покупает мои ноги, чтобы я показала дорогу, — так же тихо продолжала она, но теперь её слова предназначались только ему. — Но он покупает мои долги. А долги, воевода, придётся возвращать всем нам.

Тяжёлый дубовый засов скрежетнул, отрезая их от мира. Четыре каменные стены, две нары, ни одного окна. Воздух стал плотным, тяжёлым. Дышать стало труднее. Внутри холодной, пустой казармы не было ничего, кроме двух голых нар и каменного пола, покрытого слоем старой соломы. Пахло сыростью, камнем и мышами.

Зоряна, не говоря ни слова, прошла в самый тёмный угол и села там, подобрав под себя ноги. Через мгновение она словно слилась с тенью, стала её частью. Ратибор остался стоять посреди комнаты, опираясь на топор. Тишина давила на уши.

Он уже решил, что их оставят вдвоём, когда дверь снова со скрежетом отворилась. Стражник грубо впихнул внутрь третьего. Тощий, грязный парень лет девятнадцати, с испуганными, бегающими глазами и крысиной мордочкой. Он споткнулся о порог и чуть не упал, чудом удержав равновесие.

— Князь велел отдать вам и этого, — бросил стражник Ратибору, словно швырял мешок с отрубями. — Лют. Старуха в болотах сильна, а до предгорий довести — этот сгодится. Если сдохнет — не велика потеря.

Дверь снова захлопнулась. Засов снова заскрипел.

Парень, Лют, вжался в стену у двери, переводя испуганный взгляд с неподвижной фигуры Ратибора на тёмный угол, где затаилась Зоряна. Он был похож на пойманного зверька, который ищет щель, чтобы сбежать. Не найдя её, он решил заговорить.

— Господин воевода… — начал он, и его голос был тонким, заискивающим. — Меня Лютом кличут. Я… я ведь не со злого умысла сюда угодил. По ошибке всё. Я пригожусь, правда. Я тут все тропки-стежки знаю, все ручейки… Ноги у меня быстрые, ем я мало…

Ратибор медленно повернул голову и посмотрел на него. Один раз. Долго. Не мигая. Взглядом, которым смотрят на клопа, выползшего на середину комнаты. Во взгляде не было ни злости, ни угрозы. Только бесконечное, всепоглощающее презрение. Он не сказал ни слова. Просто отвернулся и тяжело опустился на пол у противоположной стены, спиной к Люту. Закрыл глаза.

Лют замолчал на полуслове. Он медленно сполз по стене на пол, обхватив колени руками. Казарму затопила тишина. Её нарушали только два звука: прерывистое, испуганное дыхание Люта и тихий скрип зубов Ратибора, который даже во сне не мог найти покоя.