Чернила на асфальте

Снежные тролли попрятались в ужасе, оставив недоеденное мясо на снегу. Их до смерти пугала человеческая речь, звучащая не из королевских уст.

Пятеро в чёрных, не по сезону лёгких плащах, стояли посреди ледяной пустоши, беззвучно шевеля губами. Их слова, грубые и чуждые, резали идеальную тишину Эпоса, словно ножом. Они не видели красоты в застывших алмазных деревьях, не слышали музыки в перезвоне сосулек. В них не было чувства эстетики. Только цель.

Их интересовал лишь снег под ногами, на котором их острые посохи, вымоченные в чернилах с кровью, выводили сложную вязь скандинавских рун. Серебристая энергия сочилась из линий, наполняя морозный воздух гулом нарастающей мощи. Разрыв был почти готов.

Треск снега прозвучал как выстрел. Люди обернулись, как один, сжимая древки своих крючковатых посохов, готовые метнуть заклятие. Но противник уже был среди них.

Он возник из метели, которой за мгновение до этого не было. Седая кудрявая голова, лицо двадцатилетнего юноши и жуткие, нечеловеческие глаза с тëмно-фиолетовым белком. Белая трость в его руках вращалась с неуловимой для глаза скоростью. Длинная мантия не шелестела и не развевалась — она была частью самой зимы.

Первый заговорщик не успел издать ни звука. Трость описала короткую дугу, коснувшись его груди. Лёд, мгновенный и неумолимый, застыл в лёгких. Он вырвался наружу хрустальными шипами, запечатывая крик в прозрачной глыбе. За долю секунды на снегу стояла идеальная ледяная статуя с лицом, навеки застывшим в маске ужаса.

Хаос длился не дольше трёх ударов сердца. Посохи взлетали в воздух, ломаясь о невидимые ледяные барьеры. Сгустки чужеродной магии гасли, едва успев родиться. Чернила проливались из резервуаров, оставляя на льду уродливые кляксы.

Один из людей попытался бежать, но его ноги увязли в сугробе, который мгновенно намертво схватывался — снег стал плотнее цемента. На мгновение лицо юноши мелькнуло перед бегущим, а затем трость коснулась его шеи, погружая незваного гостя в вечную мерзлоту.

Последний, тот, что стоял в центре рунического круга, успел вскрикнуть:

— Барон… он…

Трость мягко упёрлась ему в лоб.

— Передавайте привет, — тихо сказал Снежный Король.

Сухой треск. Последнее ледяное изваяние замерло перед ним с застывшим в широко открытых глазах ужасом.

Тишина вернулась. Кристоф обвёл взглядом пять новых «скульптур», уродующих его владения. Ни тени волнения не мелькнуло на его лице, лишь холодная, безразличная усталость. Он легко, почти небрежно, тронул тростью каждую из фигур. Лёд с треском рассыпался, обратившись в мириады сверкающих осколков, которые ветер тут же смëл в небытие.

Затем он повернулся к руническому кругу. Его ботинок грубо стёр несколько ключевых линий. Серебристый свет погас, гул стих. Угроза была ликвидирована.

Он не оглянулся. Метель подхватила его, и через мгновение на снегу не осталось ничего, кроме ровного, девственного покрова и запаха страха, который ещё долго будет отпугивать местную живность.

Ничего, тролли как-нибудь это переживут. Покормить их свеженьким пару раз — и он вылезут из нор, снова став лояльными поддаными. Но это уже забота Королевы.

***

Где-то в ночной Москве, на балконе сталинской высотки на Котельнической набережной, пахло дорогими сигаретами и речной сыростью.

— Не вышло, — покачал головой молодой проныра в необычайно дорогом для такого простого лица костюме. — Разрыв не открылся. Вообще. Провал.

Он развёл руками и чиркнул зажигалкой, закуривая новую сигарету. Женщина лет сорока, облокотившаяся на кованые перила, лишь брезгливо поморщилась от противного дыма. Её строгое бордовое платье, покрытые лисьим мехом плечи и убранные в тугой пучок волосы казались чужеродными на фоне пьяного блеска ночного города.

Баронесса Белла фон Глим никогда не любила Москву. Но по дурному стечению обстоятельств именно этот город был идеальным для замысла её господина. Все революции начинаются в столице.

— Место? — спросила Белла без эмоций.

— Наша точка была на Третьяковской. Их — где-то в снегах. Там, где этот… ну, вы знаете. — Курящий гость сделал театральную паузу. — Наш ледяной дружок порезвился. Жаль пацанов.

Баронесса медленно кивнула. Ей совершенно не было жаль, но досада раздражала хуже дыма. Она махнула рукой, показывая — «свободен». Гость сверкнул хитрыми глазами и исчез во мраке, будто его здесь никогда не было. Женщина развернулась и прошла с балкона в гостиную, тонущую в полумраке. Её голос, ровный и чёткий, вскрыл тишину хирургическим скальпелем:

— Сожалею, мой барон, но ваш план не увенчался успехом. Нельзя было доверять ученикам. Я лично должна пойти в Эпос и открыть следующий разрыв.

Казалось, в комнате больше никого не было. Затем из самого мрака, из угла, куда не доставал свет ночных огней столицы, донёсся голос. Спокойный, обволакивающий и полный непоколебимой уверенности.

— О нет, моя баронесса. Все идëт именно так, как и было задумано. Просто терпение. Наша пьеса ещë не сыграна до конца.

Голос умолк. Баронесса застыла, и впервые за вечер на её бесстрастном лице мелькнула тень чего-то, отдалённо напоминающего страх.