Черноречье

Законная жена царя – Елизавета Петровна, была мила, умна и ревнива в равной степени, да и красота её невероятной казалась. Деревенщины из Ручейников сказали бы, что ангел на землю бренную снизошёл, а господа знатные из столицы Мраморной, что и получше бы партию для царствования подыскали, прямиком из семейства своего. Однако ни глупендяи беззубые, ни знать пухлозадая даже не решились бы никогда подойти и заговорить с ней – до того царица неотразимой являлась.

Самому же царю Миролюбу полмира завидовали, а другая половина не знала о жене его распрекрасной, иначе бы и они от зависти чёрной плавились. Токмо Лизавета в столице Черноречья жизнь жила да прекрасней день ото дня становилась, а суета мирская и пакости лиха в других местах делались и приключались, куда и близко око четы царской не заглядывало….

Шла уже третья неделька, как за лесом зарево костровое не утихало. Из Мраморной, если уж и случалось, вести лишь дурные доходили, страшные, отчего староста накрепко врата затворил и не впускал-выпускал никого.

Однако ужасы и страхи всё одно в село проникли.

До нашей глухомани скверна таки добралась. Поутру однажды цельная свита церковников прибыла, опосля чего тревожно стало, и сон пропал. Они сначала у ворот лагерь разбили да волками голодными во время набата на колокольню заглядывались, а спустя вечерок-другой к соседу моему наведались и всю семью за вихры в закат утащили, даже дитяток не пожалев.

Спустя пару чарок храмовники обратно вернулись и довершили дело своё – сожгли дотла халупу соседскую.

Я и меч поближе к порогу приволок, и кирасу свою проржавленную на гвоздь в сенях повесил, да токмо Тамара – жена моя, криками жуткими запретила к церковникам приближаться и пообещала в голбец на цепь посадить, как пса нашего, ежели чего недоброго задумаю. Вот и сидел я вечерами у лучины погашенной и за тенями в селе наблюдал, которые, что коты по весне, в углах шныряли.

День изо дня так и миновал: с Тамарой поутру бранились, затем она по воду уходила, а опосля мы сызнова свару устраивали, лишь на обед и ужин прерываясь.

Сухополье небольшим селом было, оттого и богатством тут не пахло особо. У кого пара поросят упитанных обреталась, у кого курей выводок, у кого рыбалка ладилась, а кто грибы и ягоды цельными коробами таскал – потихоньку-помаленьку занятия у всех имелись, жизнь ладилась, и жаловаться не приходилось.

До поры….

Вечер третьего дня ненастным выдался. Дождь с утра на улицу выходить не давал, ветер буянил, отчего я до самых сумерек у окошка вздыхал, пока к хате моей гости не пожаловали.

Во входную дверцу яростно приятель мой ломился:

– Нестор? Бес бы тебя побрал! Отворяй!

Нехотя ёжась, я вышел в сени:

– Иду я. Иду!

Как только дверь распахнулась, Савка влетел в халупу, черпак схватил и последними каплями из кадки наполнил, жадно глотая:

– Дома Тамара-то твоя?

Я выглянул на грязную сырую улицу и поморщился от сквозняка:

– Нет. По воду к ручью пошла. Я сам-то сети готовить остался, рыбки наловить надобно, а то ягоды уж все выбрали, да и….

– Меня лучше послушай, что скажу – смахивая пот и грязь со лба, Савка кушак снял и лицо вытер – Я тут такие вести выудил, что никакой карп с ними не сравнится!

Нависла тяжкая тишина, которую лишь дождь тревожил.

Савка недолго молчал, будто сказать не решался:

– Не просто так церковники по округе шастают. Михееву хату то знаешь почто сожгли? Говорят, в столице колдовство чёрное случилось, и все бабы, как одна, чудовищами кровожадными сделались! Глаза огнём пылают, кожа мертвенно-бледная, да страсть как крови мужицкой напиться хотят!

Я лохань у друга-приятеля забрал и остатки в ладонь вылил, ко лбу прикладывая:

– Брешут всё. Ты сплетен у деревенщин наслушался, вот и поверил в мороков. Это кто ж такие ужасы из Мраморной выпустит? Помяни моё слово: брешут, нелюди!

– А вот на грамоту ихнюю, что скажешь? – вытянув из-за пазухи пергамент канцелярский с печатью самого царя, Савка мне его протянул.

Каждому офицеру лично в руки вручить. Перед солдатнёй пущай во всеуслышание зачитывают.

Царь-батюшка лично велел мне сию грамоту составить.

Отрядам в сёла да деревни посланным велю носы по ветру держать и с баб тамошних глаз не сводить. Ежели мужичьё перечить возьмётся, то в колодки немедля их заковывать и по хатам запирать. Ну а коли не свезёт вам, или магию чёрную таки сыщете, то каждую жертву ейную под меч клеймёный пускать без сожалений, ибо чудища вас жалеть уж точно не станут. Хаты скверные огнём жечь да молитву зачитывать, дабы не верталось лихо.

У знахарей наших покамест окромя снадобий освящённых ничего к бою подобному не сыскалось, посему с осторожностью подворья осматривайте. А если с вилами на вас попрут, то смертным боем забивайте, как врагов короны батюшки-царя нашего.

К каждому отряду офицер приставлен будет, оттого все прочие наказы у него и станете получать.

Советник царя Миролюба, Димитрий.

– Это же как…. – у меня ноги подкосились – Ты, где грамоту-то эту стянул?! Обоих же в яму позорную выкинут и….

– Да не о грамоте нам чаять сейчас надобно! Видал, чего сказано в ней?! Не зря тятька мой всю жизнь твердил: никакого добра от баб ждать не можно, всё одно в могилу сведут!

Входная дверь распахнулась, и в хату Тамара с полными кадками вошла:

– Язык бы твой к пряслам привязать да крапивой отходить как следует! – грозно бросив вёдра, из которых вода щедро плескалась, женщина прошла внутрь – А ты чего уши поразвесил? Сеточки кто ставить пойдёт? Выслушивай этого проходимца больше! Как напьётся бражки с братцем своим дуболомом, так и начинает сказки сочинять!

– Ох и скверная же ты баба, Тамара! – Савка попытался ещё раз отхлебнуть из пустой лохани – С тобою и проклятий никаких не надо, без них до седин доведёшь! Пойду я отсель.

– Вот-вот. Нечего людям делами заниматься мешать!

Ничего больше не ответив, Савка вышел прочь, в дверях перекрестившись.

На улице снова дождь собирался, но суета никак не утихала. Храмовники по-прежнему у костра сидели, а насельники так и метались кто куда, по хатам прячась или на подворьях хлопоча.

Савка – приятель мой, всегда ушлый, вороватый да проворный был. И когда в отрочестве от тятьки его хмельного мы в ужасе улепётывали, и когда яблоки из садов корзинами цельными крали, и когда в юношестве по девкам замужним с сеновала драпали – всегда он скорым и на выдумку горазд оставался и руку помощи мне протягивал.

Но и за ним был грешок немалый: брехать он любил. То щуку с глазами аки кулаки вылавливал в ручейке нашем, то хряка размером с быка где-то отыскивал, то бабу с тремя сиськами всю ночь голубил, а затем до вечера спал и ответить не мог в какую хату прелестница подобная удрала.

Однако ж хорошего, всё же, больше вспоминалось, нежели худого. Мы и домишки друг другу отстраивать помогали, и грамоте скучной у учителя сварливого вместе учились; рыбалку старательно осваивали, а по зиме лес бок о бок валили и охотой промышляли. Приятель он мне был лучший, посему я будто и поверил ему, отчего меч свой ещё ближе к себе положил.

Не поспела жёнушка моя в покои удалиться и для новой свары повод отыскать, как Савка вновь вертался, но уже с ликом бледным аки призрачницы кладбищенские.

Я и спросить его не успел, чего там снаружи стряслось, ибо из тьмы комнаты на нас чудище мерзкое лапы подняло.

Мы с Савкой переглянулись, глаза выпучив, как коты дворовые перед схваткой. Тамара будто и вовсе не своя была: голова её на тулове волчком крутилась, изо рта пар красный клубился, а глаза заревом зелёным полыхали, искры разбрасывая.

Я с перепугу меч схватил покрепче да порубил дурёху. Видать сильно метко попал, ибо кровушка во все стороны хлынула, а тельце её хрупкое уже бездыханным под ноги мне бухнулось.

Глянул я на неё, ан уж и лицо не бледное, да и глазища обыкновенными изумрудными снова стали. Страшно мне сделалось. Из рук трясущихся меч выпал, а коленки так и подкосились, отчего я на тело своей убиенной благоверной рухнул.

Савка меня за шкирку от покойницы оттащил:

– Говорил же тебе!

Так сквозь слёзы и смотрел я на застывший лик Тамары:

– Нет. Нет же! Взгляни! Прежняя она! Морок то был!

– Да как же нет?! Вижу ж я её, бестию проклятую! – для веры сапогом перевернув голову покойницы из стороны в сторону, Савка оскалился – Бледная, как самая Смерть! А зенки того и гляди душу вытянут! Тикать надо отсель, пока от магии этой треклятой и мы из ума не выжили!

Меня потянула прочь сильная хватка приятеля.

Напоследок я повернулся: и верно, мертва она была, и выглядела так же скверно, как Савка рассказывал.

Перед дверью мы нерешительно остановились:

– Кажись, знаю я, что делать будем – выглянув в окошко, Савка лучину притушил – Мы с тобою лично к королевне на поклон пойдём да в отряд храмовников запишемся!

Я едва слезой не поперхнулся:

– И вздёрнут нас на суку на потеху солдатне да толстосумам тамошним. Мы и близко к Лизавете Петровне не подберёмся. Даже к портрету её добраться не успеем!

– Меня-то ты послушай. Вот! – сунул он в карман ручонку свою трясущуюся да грамоту достал, которая цепочкой с бляхой орденской была обмотана – За убийство праздное самих на плаху бросят, а так мы сухими из воды выползем! Нам токмо и надо, что рожи свои постные посерьёзнее состроить, словно кучу в крапиве за хатой делаем, нас и за гвардейцев примут, и за церковников, да хоть бы и за инквизиторов столичных!

Рассмеявшись, я косо глянул на Савку:

– Тебя то примут! Как рубашонку эту убогую увидят, так и заколят как хряка по первому снегу! И мне головёшку снимут, за то, что якшался тут с тобою!

– Та ты же меня…. – приятеля прервал оживлённый топот десятков сапогов перед дверьми.

Савка как пчёлами в гузно ужаленный по хате забегал. Я же попросту в ужасе замер да едва ли не верёвку на шее почувствовал, на которой нас обоих за смертоубийство жуткое вот-вот повесить должны были….

Дружок наспех кирасу мне на плечи накинул, ни один ремешок не завязав, да меч с грамотой и бляшкой церковников всучил, а сам под лежбище наше с Тамарой нырнул, будто и не было его тут никогда.

В халупу пяток храмовников ввалился. Все злобные были, что псы оголодавшие. У всех глаза угольками горели, а взгляды презрением и гневом царапали.

Самый крупный из хлопчиков по сторонам зыркнул, а тельце жёнушки моей будто бы и не заприметил:

– Ты чьих будешь то? Почему один по хатам лазаешь?! – мужик злобно тявкнул, за меч хватаясь.

Меня холодный пот прошиб. Руки листиком осиновым затряслись, а под колени словно кобыла скаковая ударила.

В комнате прогремело:

– Да Бориски это сынок! Знаю я его!

– И верно, он! Только рожа от медовухи заплыла! Эх и лупень же ты! Сказано ж вам было, что на службе не можно бочки опустошать! – подхватил кто-то.

Старшой резким жестом прервал мужичьё:

– Идём! Звать-то как? Не запомнил я имён ваших!

– Э-э-э….. – я меч выронил, затем поднимал его и по сторонам руками разводил.

– Та он не проспался! Имени и не вспомнит! На рожу то его посмотри!

– А ты сам-то помнишь? – второй мужик локтем ткнул компаньона.

– Да я и не знался с ним никогда!

По выходу храмовники факелы разожгли, и кто-то из отряда солому на крыше запалил, отчего огонь вопреки дождю по пышному навесу заплясал.

Хата как стог сена по жаре пыхнула, с треском в пламени исчезая.

С неба уже не ливень лился, а дождик мелкий да пепел с искрами горячими вперемешку, и уже даже соседний двор не разглядеть было.

Я за Савку испугался, хотел в полымя ринуться, но меня уж дальше по улице утягивали, словно телка на привязи.

Недолго мы прошли. Церковники взялись в соседский домишко ломиться, сапожищами грязными двери вышибая.

Под крики мужицкие и вопль бабий удрал я в дымку чёрную, да со страху так сильно бежал, что цельных пять дворов миновать успел, пока в камыше у ручья не очутился и в лодку дырявую не рухнул.

Переводя дух, я из укрытия высунулся. В селе несколько хат огнём до неба горели, насельники в ужасе через прясла прыгали и в ночь тикали, а храмовники с мечами обнажёнными туда-сюда слонялись, скотинку покрупнее пинками к стоянке своей погоняя.

– Хорош приятель, ничего не скажешь! – донёсся выкрик откуда-то из кустов.

Я меч наскоро вынул, да токмо вновь обронил его:

– Савка? Ты?!

– Ну а кто ж ещё? – голос приближался вместе со скрипом камышей – Как в крапиву с голым гузном от мужичья опосля девок фермерских, так вместе, а как в хате гореть, так Савка один!

Из густых травяных зарослей приятель мой выскочил в одном исподнем.

Мне и потешаться не моглось, но и хохот едва сдерживался, отчего я за пузо схватился и принялся со смеху надрываться.

– Смейся-смейся – отряхиваясь, Савка глядел по сторонам – Вот сейчас услышат, как ты тут глотку рвёшь, и порубят нас на кусочки и сомам скормят. Вот потеха-то будет!

Я замолчал.

Неподалёку, шурша факелом в камыше, гвардеец показался, что-то в кустах у воды выискивая. Видать, нас услыхал, и хотел было на свет вытащить.

Пригнувшись, Савка прошептал:

– На ловца и зверь бежит. Кажись, и мне новый титул перепадёт! Сюда его приманивай!

Выбравшись из лодки, я на четвереньках в кусты пополз, а приятель мой стал пытаться солдату со спины заходить, пока этот разиня за тенями охотился.

Савка весло схватил, да так по черепушке гвардейцу саданул, что ажно у меня искры из глаз посыпались. Затем он одёжу с него до самых портков снял, мне мундир с доспехом всучил, а сам мою кирасу напялил.

Так и очутились у нас новые звания, о которых и не думали никогда.

Улучив момент, когда солдатня по округе разбрелась, к воротам нас чёрт дёрнул сунуться. Однако никакой стражи поблизости не оказалось.

Мы деловито из села вышли аки богатеи опосля ярмарки, по сторонам огляделись да птиц послушали. Вроде и дождь моросить продолжал, в деревне халупы догорали и шумели сильно, но тварям пернатым не до того было, и всё равно глотки в песнях рвали.

Подле ворот с десяток коней солдатских стояли, рядышком конюх табаком баловался, а в конюшнях кто-то песни горланил. Мы твёрдым шагом скотину обступили, оружие неумело в сумки седельные растолкали и верхом взгромоздились, хотя прежде ни я, ни Савка в седле не были никогда. Конюх вроде и выпытать что-то хотел, да только всё кивая башкой своей плешивой так из виду и скрылся, допросами докучать не став.

Без трудов тяжких мы с Савкой вырвались из Сухополья: и коней чужих увели, и титулы себе выкрали, и головы на плечах широких сохранили. Однако сердце неспокойно ахало, и чуяло, что неспроста вороньё грязное в небе кружило да в след кричало недоброе….

Не скакали мы, а просто куда-то в ночь плелись, словно то не выученные боевые скакуны были, а клячи деревенские, что пьянчуг от села до села возили.

До рассвета всего две деревни миновали, однако же, ни души там не встретили, а лишь пепелища и тишину гробовую. В просеке леший попался, но улизнул со страху – нелюдимый совсем был. Моровую деву около креста придорожного видели, которая, как только заприметила нас, тут же в погоню устремилась. Да токмо, видать, давно издохла девчушка эта, и не угналась. Или то посему случилось, что мы едва портки не обмочили и так гузна коням вожжами отхлестали, что те и от псов адовых бы удрать сумели.

Когда солнце первыми лучами колоться стало, Савка ближе ко мне скотину свою подвёл и неловко по плечу похлопал, едва в грязь смрадную не ухнувшись:

– Не переживай ты так. Глядишь, в столице другую какую бабу себе заимеешь! У тебя вона и конь, и меч, и мундир теперича – бравый воин цельный! – и засмеялся Савка, будто байку от барда-шутника услыхал.

– Положим, доберёмся мы, а к царевне как пройдём? Думаешь, во дворец на казнь пригласят, или ещё до того представиться успеем? – от холода ёжась, я место под привал искал.

Кругом капельки росы в лучах солнца заиграли, утренний ветер подул – природа ото сна очнулась.

– А ты на мой замысел положись. Я складную историю для нас выдумал. Елизавета Петровна сама нас позвать стребует!

Я усмехнулся:

– Так же стребует, как дед Клементий тыквы в позапрошлом годе?

– Ох и злопамятен же ты, Нестор! Это всё Тамара из тебя верёвки вила, вот и гневаешься попусту на приятеля!

Впереди ручеёк хиленький показался, пара гигантских булыжников и уютный полумесяц густых кустов, где мы и взялись лагерь себе устроить.

Савка за дичью в лесок удрал, а я костерок наскоро сложил, и отогреваться присел.

Стоянка временная вонючей ухабиной оказалась, а не тихим спокойным уголком. Отовсюду ветер хлестал да огнище потушить силился. Куда бы ни отсел я, а сквозняк так и норовил дымом в лицо пустить, точно бы где-то рядом нимфа лесная в кусточках крылась и магией баловалась.

Вскоре вертался Савка, парочку жирных кролей притащив.

Освежевали мы добычу, и сидели довольные, воду из ручья похлёбывая да дичь свежую уплетая.

– Думаешь, царевна ведает, что в Черноречье за магия такая поселилась? – выдал я, как только голод спровадил.

Савка от неожиданности даже мясо из рук обронил, в костёр плюнул и откашлялся:

– А кто ж ответ знает, коли не баба? Мужичьё-то не таращится с горящими глазами под чарами этими, стало быть, не знает ничего.

– Так-то оно так. А ежели сама Лизавета уже от скверны представилась?

– Я чаю, что это мы вечерком сегодня и проведаем, когда лик её светлый увидим…. – Савка мечтательно улыбнулся.

– Или сапожища палача, кой головёшки с нас поснимает!

И рассмеялись мы, будто где в шинок забрели и байки травили, а не сидели в вонючей яме на полевом сквозняке.

Отобедав на славу, шкурки кроличьи прибрав, мы опять на коней влезли. Солнца в небе уже не было, лишь обугленные по краям тучи о нём помнили, да дождик тёплый, который покрапывать стал.

Как и говорил Савка, лишь к вечеру столицу увидали. Издали, в тумане, дожде и свете факелов город на усыпальницу походил, как те склепы, в коих знать хоронили. Перед Мраморной сады раскидистые стояли, поля пшеничные и пара мельниц, каковые и по сей час на сквозняке гудели.

Лица посерьёзнее скорчив, мы к запертым воротам прискакали, подле которых в сторожке свеча плавилась да тени мужицкие в карты резались.

– Вечер добрый, служивый! – начал Савка, уставившись на высунувшуюся из бойницы голову – Отворяй, давай, ворота, ибо нет времени у нас!

– Был он добрый, пока вас не принесло! – стражник сплюнул – Это какая-такая важность? Не велика птица, чтобы я гузно своё мочил!

Савка грамоту мою вымокшую и смазанную вперёд вытянул:

– У нас вести о магии этой проклятой! Лично самой Лизавете Петровне доставить велено, иначе головы со всех нас поснимают!

Перекрестившись, сторож сдвинул брови:

– Ох…. Хорошо хоть до нас нечисть эта добраться не сумела! – он обернулся и вновь сплюнул через плечо – Давай, Дмитро, отворяй!

Из сторожки донеслось невнятное мычание, а затем ворота лениво в стороны расползлись.

Впереди улицы широкие показались, домища добротные и тропинки каменные, а аккурат над всем этим дворец виднелся, в полуверсте окошками витражными сверкая. Всюду солдатня и храмовники шныряли – тревожно было.

Спешившись, мы с Савкой прямиком к царской обители направились, стараясь по сторонам не глазеть да за своих сойти.

Но и половины пути преодолеть не вышло.

Конь мой задурил и, поводья вырвав, прочь сбежал. Над головами вороньё закружило, а откуда-то с улиц сквозняком страх липкий принесло и крики бабские.

Поначалу никто из нас будто и не насторожился совсем, однако когда церковников заприметили, кои в двери давай ломиться, то дошло и до меня и до Савки, что поздно мы в столицу Мраморную прибыли.

Суетно сделалось, громко, мужики вокруг забегали, гвардейцы, а от дворца посыльный на коне вороном с места сорвался и ветром мимо пролетел, точно ошпаренный.

Возле нас уже десятка три храмовников полукругом выстроились, затем ещё парочка крупных вояк к ним подоспела, и один из них вскрикнул:

– А ну сюда все! К оружию! На пары разбиться и по домам пройдись! Живо! – оголяя меч, он товарищей по плечам хлопал и взглядом в разные стороны провожал – Не щадить нечисть бесовскую! Иначе всех палачу отдам!

В панике я и сам меч из ножен вытянул, как и Савка, да только ладони тряслись, и держать его уверенно не получалось.

Офицер бравый и нас заприметил, когда толпа по городу разбежалась:

– А вы чего рты раззявили? Что там творится?! – грубо махнув в сторону женщины неподалёку, которая с девчушкой грязной бранилась, вояка за шкирку нас им навстречу толкнул – Живо выведать, нет ли дурного чего! Выполнять!

И бросились мы с Савкой к домику ихнему, едва мечи держа и вздрагивая от страха.

Женщина даже суету и гомон перекрикивала:

– А ну иди отсель! Вот ещё раз у порога увижу, сразу Мирослава позову, пущай пополам тебя изрубит, лярва проклятая! – разъярённая баба густо плюнула в попрошайку и накрепко заперла хату изнутри, погасив лучину.

Ветер отхлестал замарашку ледяными каплями дождя, и она отвернулась, упав на колени. Я и подходить к ней не стал, и бранить не хотелось, но острый взгляд позади и опаска без титула краденного остаться иное велели делать.

– Бестия…. – прошептал Савка и за меня спрятался.

Огонёк злобный так и мерцал в глазёнках её хитрых, и, казалось, что исподлобья уже не девчушка по сторонам озиралась, а чудище противное.

Я меч стиснул, и твёрдой поступью ей на встречу шагнул.

Небо молнии ужасные на куски резали, ветер холодный вопли кикимор с болот влёк, а из домишек вопли женские со смрадом крови доносились. В сумятице этакой девонька и не заприметила, как я подкрался к ней.

И девку жалко было, и за жизнь свою боязно, посему размахнулся я посильнее, да начисто головёшку снёс….

Не успела копна русая до земли долететь, как хата соседняя воплем мужицким разразилась, а опосля и смехом девичьим, что пробирал до костей.

Савка первый в ту халупу ринулся, на ходу двери ломая и в жилище супротив воли хозяев вторгаясь.

Внутри мужик неживой в соломе лежал, а над ним баба склонялась: окровавленная, голодная, кровушку аки молоко парное из тельца его скудного пьющая. Только она нас углядела, как волком остервенелым кинулась. Савку одним лишь ударом к стенке отбросила, отчего я попятился в ужасе, да только и смог мечом прикрыться.

Солома грязная под ногами от дождя и крови совсем скользкой сделалась, посему наземь я рухнул, а сверху девица-покойница. Так сильно она на меня налегла, что по самую ручку накололась на клинок наточенный, и с хрипом предсмертным в лицо моё перепуганное кровью изрыгнулась.

Савка так и лежал в уголочке. От него бурая сукровица пенилась, да и не шевелился он. Мне и подойти боязно было, и не проверить товарища я не мог.

Из-за свежей кровушки рукоять меча моего не вынималась совсем, и я с трудом из-под тела бабы сисястой выполз прочь да к другу замершему поспешил.

Не дышал Савка.

Снаружи мужичье кричало, солдатня приказами швырялась, треск огня доносился и рокот беспокойного дождя.

Я к себе приятеля повернул – взгляд его стеклянным был и в пустоту тщился смотреть.

Пока над телом клонился, позади вновь покойница зашевелилась, однако рык её пуще прежнего злобился. Когда я взор на неё перевёл, она в ответ уставилась, зубы кровавые ощетинила и нападать бросилась.

Меч так в ней и торчал. Нечем было мне биться.

К ливню да воплям мои крики прибавились.

Небо вновь растерзала молния.

Глухо гром ударил.