Черные Приливы.

Меня зовут Кид Торн, и я приехал в Ветреный Перешеек, чтобы забыть. Забыть войну, где моя рота исчезла в тумане под Верденом, забыть их лица, расплывающиеся в памяти, как чернила в воде. Теперь я пишу для бульварных газет — искаженные правды о призрачных замках и ведьмах-самоучках. Редактор бросил мне этот клочок карты с усмешкой: «Там рыбаки видели каменное «нечто» в тумане. Сделай из этого сказку, Торн. Или сдохни с алкоголем, мне всё равно».

Первый день. Старый трактир «Костяной Якорь» пахнет грибной плесенью и йодом. Хозяйка, женщина с кожей, как мокрая пергаментная карта, поставила передо мной кружку пива. Жидкость пузырилась розоватой пеной.

— Вы из тех, кто ищет Острозубую Спираль? — спросила она, вытирая руки в фартуке, испачканном чем-то похожим на рыбью чешую.

Я кивнул, доставая блокнот.

— Эбнер искал. Теперь он сидит в сарае и шепчет на язык, которого нет в ваших книжках. — Её глаза скользнули к окну, где маяк мигал через нерегулярные паузы. — Ваши сапоги слишком громкие для здешних дорог. Они... слушают.

Ночью я проснулся от звука, будто кто-то скребётся изнутри стен. В блокноте, который я точно не заполнял, красовалась фраза: «Архитектура здесь повторяет трещины в артефакте. Спросите о колодце».

Утром доктор Вейн, «учёный» из экспедиции, которая пропала два месяца назад, нашёл меня у причала. Его пальцы обвивали спиральный кулон, как младенца.

— Артефакт — просто камень с эрозией! — кричал он, но зрачки его сузились в щёлочки при слове «эрозия». — Эти дикари верят, что приливы — это дыхание...

— Дыхание чего? — прервал я.

Вейн замолчал. За его спиной волна застыла вертикально, как стеклянный гребень.

— Они дышат нами, — прозвучал за моей спиной голос. Элара, девушка с шрамами-жабрами на шее, выловила из воды медузу. Та пульсировала в её руке, повторяя ритм маяка. — Город построен на костях того, что не умерло. Иногда оно шевелится.

Её слова пахли правдой — той, за которую я цеплялся, как утопающий. В окопах я научился чуять ложь. Но здесь... Здесь запахи лгали. Море пахло свежим хлебом, а дождь оставлял на коже маслянистые следы.

Третья ночь. Стены моей комнаты задышали. Обои отслоились, обнажив влажную штукатурку, покрытую резьбой — спирали внутри спиралей. Я коснулся стены, и палец увяз, будто в теплой плоти.

— Вы начинаете видеть, — Элара стояла в дверях, её тень извивалась отдельно от тела.

— Мать опускала меня в колодец, чтобы я научилась говорить без слов. Хочешь попробовать?

Мы шли по улицам, которые изгибались, как петли кишечника. Колодец оказался ямой с водой, чернее ночи.

— Они всегда здесь были, — шептала Элара, обматывая мою талию верёвкой. — Но теперь они проснулись. Смотри.

Она толкнула меня.

Холод. Тишина, которая звенела, как разрыв барабанных перепонок. А потом... Оно. Не форма, не звук. Чувство, что мои лёгкие наполняются не водой, а чем-то, что разворачивается в грудной клетке, как чёрный цветок.

Сейчас я пишу это, сидя в лодке, привязанной к маяку. Доктор Вейн был прав — артефакт всего лишь камень. Но камень — это зуб.

Мои ноги срослись в мембрану. Жабры на рёбрах шелестят на ветру. Элара смеётся где-то в глубине, её голос сливается с рёвом прибоя.

Они дышат.

И скоро я научусь дышать ими.

Примечание на полях, другим почерком:

«Труп мужчины обнаружен в лодке. Лёгкие заполнены водой, но анализ показал — это не Н2О, а неизвестная органическая субстанция. На спине — татуировка в виде спирали. Похожа на символы из отчёта Вейна».