Черный автостоп

Глава I

Тьма. Тьма. Тьма. Кругом одна темнота.

Щека так впечатана в коврик, а на спине и плечах будто лежит гора, что слюни размазались вокруг и застыли липкой вспененной лужей, как выдохшаяся пивная пенка. Подняться нет абсолютно никаких сил.

Резко открываю глаза, чтобы получить удар света по зрачкам и еще больше возненавидеть все вокруг.

Какого черта!

Тьма. Тьма. Тьма.

Стены палатки еще окутаны мраком. Где-то в углу валяется открытый рюкзак. Подтягиваю его ногами к себе, достаю термос. Помню, там точно должна остаться вода. Трясу его. Воды нет. Термос летит в другой угол.

Вытираю щеки от слюны, сажусь. Опять вспоминаю о чертях. А как о них не вспомнить, когда нет никакой энергии? Все эти Керуаки со своими «Бродягами Дхармы» и вдохновением, которое кончилось тысячу километров назад. Пусть катятся по своей сияющей Америке шестидесятых. Здесь, в этой мокрой палатке, есть только я и тьма.

Механические движения: котелок, вода, шипение горелки. Рука шарит в глубине рюкзака, нащупывая шершавую картонную коробку — молотый кофе, щедрый подарок вчерашнего попутчика.

Смотрю, как голубые языки пламени облизывают котелок. В палатке становится влажно и тепло. Расстегиваю флисовку. Снимаю котелок, лью себе в кружку. «Это мое спасение. Сейчас бахну эту кружечку, и все станет на свои места.», — думаю я.

Первый глоток. Первый и самый важный. Именно от того, каким он будет, что ты почувствуешь, и зависит весь оставшийся, не успевший начаться день.

Обжигающая жижа. Кислятина, разбавленная водой. Ни крепости, ни горечи, ни обещанного благословения. Сплошное предательство.

Выплескиваю остатки в темноту. Над мокрой травой вздымается пар, гуща оседает черными, вязкими, тяжелыми комьями. День, который еще не начался, уже горчит. И эта горечь — не из чашки.

Больше ничего не остается. Выбираюсь из оранжевого кокона, стою, съежившись, и смотрю в черный провал леса. Где-то там — трасса.

Тьма. Она теперь не снаружи. Она внутри. И дорога ведет только сквозь нее.

Глава II

Рюкзак собран. Смотрю на него и ненавижу. Помимо невесомых 15тонн воздуха, которые давят мне на плечи, помимо всей той горечи, которая у меня внутри, ты снова будешь висеть у меня на спине, а я вынужден тащить тебя, как улитка. Ты — мой дом, «милый» и «уютный». Дом без подушки, без матраса, без одеяла. Просто тряпье и консервы в непромокаемом мешке.

Кроссовки промокли насквозь спустя первые сто метров. Что ж, следовало ожидать, от такой обильной росы и лесному бездорожью. В этом своём тёплом болоте придётся провести половину дня. А в худшем…

В худшем? Лучше не думать.

“Зверь не спит, путник сбился с пути

Самый темный час перед рассветом

Если верить, то можно дойти…”

Да, да. Чего еще не хватало. Огрызки песен в испорченном и утомленном сознании. Кто пел — не вспомню. И не хочу.

Вот отбойник. До него каких-то 50 метров. Голосовать в таком мраке - себе дороже. Какая-нибудь одинокая фура, заплутавшая во мраке. Водила сам не рад, что выехал в эту дыру, да еще в такое время. Да и время — самое подлое, клонит в сон, ведёт к столбам и обрывам.

Остаётся одно: шагать. До первых петухов.

Хлюпая иду вдоль обочины. Из-за холма выпрыгивает, как дикая кошка и бьет своей лапой по лицу свет фар.

Проклятые светодиоды!

Останавливаюсь. Закрываю глаза. Бросаю рюкзак на землю.

В глазах “тени Хиросимы”.

Машина проносится мимо, не сбавляя хода. Выругавшись, сажусь на свой «дом» и плюю под ноги. Всё. По этой тьме я больше не пойду.

Достаю телефон. Три часа. Сидеть придётся долго. Если сидеть.
Открываю офлайн-карты — на сеть здесь надежды нет. До ближайшей деревни — десять километров.

«А как сейчас махну! И за два часа буду там!» — сказал бы я, будь я тем энергичным “Ахом” из советского мультфильма. Но сейчас я больше похож на Иа, потерявшего хвост. Впрочем, теперь есть цель. Жалкая, предрассветная, вынужденная. Добраться до той деревни.

Глава III

Табличка «Докудино» говорила сама за себя. Смотреть, который час, не хотелось, но петухи уже драли глотки, а куры кудахтали.

Интересно, есть ли здесь магазин или почта.

Возле третьего дома из-за забора раздался скрежет цепи, грозный, бас, прикованного пса.

«Не боись!» — сказал дед, шагавший мне навстречу с пустым ведром.

«Да я не то чтобы… Просто неожиданно, — пробормотал я. — А вы куда с пустым ведром?»

«Куда иду — не твое дело. Ты вообще кто такой, чтоб допрашивать? Оборванец».

Я промолчал, зашагал дальше. С такими персонажами связываться с утра не хотелось. Магазин найду и так.

«Есть то хочешь?» — крикнули мне в спину шагов через двадцать. Оборачиваюсь. Дед стоит на том же месте, смотрит.

«Не откажусь».

«Ну, иди со мной. Покажу, куда ведро несу, а обратно тащить поможешь».
Оказалось, он с утра по-раньше ходил на колхозное поле — картошку себе подворовывал, пока никого нет. Лопату в овраге припрятал. Накопал ведро, сунул мне: неси. А сам пошел впереди, шагах в пятнадцати, будто и не знакомы.
Дом его был пятым по улице. Распахнул дверь — пахнуло сыростью, старостью, залежалым сеном и амбре навоза.

«Ставь тут». Сам поднялся в избу, меня не приглашая. Я постоял с минуту. Понял, что просто использовал меня дед, чтоб ведро не тащить. Развернулся, вышел.

У калитки услышал, как за спиной скрипнуло окно. Дед высунулся: «Ну и куда? Непутевый. Говорил — есть хочешь. Заходи. Завтракать будем».

Скинул рюкзак, вошел в избу. Стою, кроссовки снимать не хочу, смотрю на старика из-под лба. Стыдно. Такого о нем понадумал, а он… вроде, порядочный.

«Простите, я подумал…» — начал лепетать.

Он перебил: «Садись. Рассказывай, пока картошка варится.Из дома сбежал?» Стал рассказывать. Про автостоп, романтику приключений, как можно всю страну пересечь, у людей истории слушать. Он слушал. Смотрел то на меня, то на мокрые следы от носков, оставшиеся на его полу. Сопровождаемые запахом пота и прелости. Молчал.

Григорий Иваныч — так его звали — встал на полуслове, сходил, принес крошечное зеркальце. Сунул мне.

«Смотри». Смотрю. Ну, я и есть я. Уставший. С мешками под глазами. «И?»

«Чего "ииии"? — передразнил он. — Нравится рожа, твоя, неумытая? Не беспризорник, говоришь, а выглядишь как побитый, тощий кот».
Я опустил глаза. Замолчал. «Чего желваками задергал? Глаза-то правда колет?»

Вскочил, хотел уйти. Он схватил за руку — хватка железная, неожиданная для старика.
«Садись. Ешь. Пей. Потом в баню пойдешь. Будем тебя отмывать, да одежду стирать. Человека делать, а не червя дождевого».

Глава IV

Григорий Иваныч оказался простым деревенским мужиком. Вырос здесь, здесь и работал. Был бригадиром лесной бригады — делянки размечал, лес рубил, живицу собирал. Жил простой крестьянско-советской жизнью. О детях, о жене — ни слова. Спрашивать не хотелось. Неудобно.

«Ночевать сегодня здесь будешь, — сказал дед, ткнув пальцем в сторону кровати в дальней комнате. — Место есть».

«Что ж, не думал, что моя первая вписка будет такая», — ухмыльнулся я.

В глазах сразу потемнело. Григорий Иваныч, стоявший сзади, приложил мне по шее здоровой, мозолистой ладонью. Колени подкосились.

«Писка! Я тебе покажу писку!» — взорвался он, уже занося руку для следующего удара.

Я обернулся, поднял руки:
«Да не писка, а вписка! Сленг! Это когда на ночлег оставляют! От слова «вписать»!»

Дед смотрел, не отводя глаз. Светлые, серые зрачки стали черными, брови сведены, скулы напряжены. Через несколько секунд рука опустилась. Он развернулся и вышел. Во дворе звякнул топор, полетела щепа.

Собравшись с духом, я вышел к нему. Снова уставился в дырявые кроссовки.
«Простите», — пробормотал я. Второй раз за несколько часов.

Григорий Иваныч воткнул топор в колоду, повернулся, кинул коротко: «На, руби». И пошел баню топить.

Делать нечего. Взялся колоть дрова. Неумело, конечно. Старик наблюдал, да плевался. Его глухой взгляд пронизывал насквозь. В голове стучало одно: Нет никакого желания тут оставаться. Сказать спасибо и бежать. Сейчас же. Но черные глаза его снова дырявили меня, снова окутывали тьмой, хотя над головой палило полуденное солнце.

Дед, видимо, почувствовал этот накативший мрак. Подошел тихо, положил руку на плечо. Выдал чистый, грубый комплект белья и отправил в баню.
Я подчинился.

Баня оказалась по-черному. «Ну, чего ещё ждать», — усмехнулся я про себя. Весь мой путь, последняя тысяча километров, был окутан тьмой. Так что тут и удивляться нечему.

Но как же это было приятно — обдать себя кипятком, распарить промокшие, сморщенные ступни, отмокавшие в дырявых кроссовках. Тело начало согреваться изнутри. Казалось, тьма отступает. Главное — не смотреть на копоть стен и потолка.

Надев чистую, белую, чужую рубаху и такие же кальсоны, я вышел. Вдохнул прохладный вечерний воздух так резко, что закружилась голова. И поплелся в избу.

Глава V

Надо сказать, дом его — это длинный коридор, выкрашенный выцветшей, местами облупившейся зелёной краской. В конце — тяжелая деревянная дверь. За ней кухня, она же и столовая. Прямо напротив, у окна, — стол, слева — печь, тянущаяся почти во всю ширину комнаты. Печь обшарпана, на ней — хлам: старые тулупы и черт знает что ещё.

Вот стою я перед дедом, весь в этом белом. Щёки распарены, горят.
«Спасибо. За всё», — говорю я, в надежде что старик не сердится и простил все мои выходки.

Григорий Иваныч, читавший какую-то пожелтевшую газету, поднял глаза. Снова серые, глубокие, обволакивающие, как осенний туман.
Странно, я сразу не разглядел. Глаза, которые видят малейшую толику лжи. А верят только в правду доказанную делом.

Дед молча ткнул взглядом в сторону стола. Там стояли два стакана, от которых поднимался пар. Его приглашение.
Я сел.

Сидели молча. Я думал, вот-вот начнёт расспрашивать: кто, откуда, зачем на попутках и куда. Но старик не проронил ни слова. Только глотал чай да водил пальцем по газетной строке. Иногда крякнет, головой мотнёт — и снова в чтение.
Просидели так почти до полуночи. Чаю обпились. Может, он ждал от меня каких-то слов? Не дождался. Встал, хмыкнул в последний раз и пошёл в спальню. Только бросил уже из темноты коридора:
«Свет, потуши, когда спать пойдешь».

Я встал, щёлкнул выключателем.
И снова — тьма. Она накатила сразу, густая и привычная. Подождал минуту, пока глаза не привыкнут к ней, и пошаркал к своей кровати.

Глава VI

Утро. Монотонное тиканье часов в соседней комнате.

Сколько я спал?

Через тонкие, старые занавески, которые совершенно не спасают от света бьет луч солнца. Поднимаюсь. Ставлю босые ноги на холодный пол. Замечаю шкаф с зеркалом.

В этой белой робе я выгляжу как пациент. Психбольной или лагерный — неважно. Сразу ныряю в рюкзак, натягиваю свою футболку. Только в этой броне ощущаю себя собой.

В доме тишина, которую рвёт лишь тиканье часов. Моя мизофония оголяется с каждой секундой.

Выхожу в кухню, в доме точно никого нет. На столе под полотенцем — бутерброды и записка. Чайник ещё тёплый. Наливаю, жую, читаю корявый почерк:

«В шкафу, в комнате, есть тыща. Бери и езжай домой. Автобус до райцентра в 11.10».

Смотрю на часы. 10.50.

Вскакиваю бросаю бутерброд, затягиваю рюкзак и выхожу из дома. Но на трассу поворачиваю в противоположную от райцентра сторону.

Оказавшись на обочине, ловлю мысль: я не сказал спасибо. Не попрощался. С Григорием Иванычем, который отмыл, накормил, дал кров.

Почему не дождался? Если на автобус не собирался — чего боялся? Его взгляда? Не только. Быть обязанным. Выслушивать молчание, в котором звучит одно: «Ну что, выбрал?»

Не знаю. Жаждал снова остаться одним — без суда, без долга, без этой тяжёлой, непрожитой благодарности.

Идти. Надо идти. Все-таки чистота тела, поднимает и состояние духа. Я снова шагаю вдоль черного полотна.

Мимо проносятся фуры, легковушки, трясётся и с трудом обгоняет меня старенький трактор. Пока есть запал — надо резать километры. Если не подбирают — не стоять.

Вот приютил меня Григорий Иваныч, отмыл, дал чистую постель — и жить захотелось. Шагать дальше.

«Будем жить, Макарыч!» — мелькает в голове чужая кинокартинка.

Я вытягиваю руку. Поднятый палец торчит в воздухе, как флаг никому не нужной страны.

Глава VII

Старик молча смотрел вслед парню, выбравшему дорогу не к автобусу, а обратно в никуда. Не стал его окликать. Просто сидел на лавке в тени дома, пока калитка не хлопнула. Тогда Григорий Иваныч плюнул, тяжело выдохнул, будто сбросил мешок с плеч, и пошёл в дом.

Записка лежала на полу. Медленно поднял, крепко скомкал в своей большой ладони. В комнате — ни следа вчерашнего гостя. Деньги в шкафу лежали нетронутыми. Дед лишь кивнул, будто получил ожидаемый ответ, и вышел обратно на улицу.

Третья машина согласилась подбросить. Всего на двадцать километров, до какой-то глухой развилки. Садиться в такие — бессмысленно, завезут в чистое поле. Но я сел.

Водитель, оглядев меня, тут же начал допрос: кто, откуда, куда.
Я выдал свой затёртый скрипт:
«Из Нижнего. Пока лето — еду. Работал — уволился. Куда? Не знаю. Целей нет».
Он слушал молча, впившись взглядом в чёрный ковёр асфальта. На повороте сказал: «Мне налево. Бывай». И тронул с места, не дожидаясь, пока я закрою дверь.

Я стоял и смотрел вслед удаляющемуся «Опелю» мышиного цвета. Как же я устал. Все хотят узнать одно и то же. Получить от секретаря справку, а в ответ — мысленное «Ну и?».

А сегодня — именно сегодня — хотелось говорить. Не про эту духоту, не про цели. Хотя бы про старика в Докудино, про силу русской бани, крепкий чай и прозрачный воздух. Чтобы вместо «куда» кто-то спросил «зачем». Но не спросили.

Солнечный диск плавил асфальт, окутывая дорогу фатой-морганой. Желудок напомнил о себе жалким урчанием. Я рухнул на рюкзак, достал остатки колбасы, термос. Вгрызался в неё, не глядя на редкие машины.
Знал, что это сродни самоубийству, что машин не станет вовсе. Плевать. Эта сухая, жирная колбаса с привкусом бумаги и песка. Глянул на термос — и вспомнил старика. Хорошо, что воду налил. Иначе горло и рот превратились бы в папье-маше.

Взвалил улиткодом, поплёлся. Шёл, не оборачиваясь, но на шум мотора рука сама тянулась вверх, оттопыривая палец. Останавливаться не хватало духа.

Через час набрел на заправку. На ней — дремлющие, бездушные фуры, выжидавшие своих властелинов.
Сердце ёкнуло — щель, проблеск надежды. Забежал в туалет, умылся. Не обтираясь, пошёл просить помощи у дальнобойщиков.
В ответ — три сухих и безжалостных: «Нет».

Продолжил мерить километры ногами. Но за первым же поворотом меня обогнал и остановился красный MAN. Из окошка высунулось лицо одного из только что отказавших.
«Прыгай, — хрипло сказал водила. — Видно, худо. А я не тороплюсь. Сотню километров до ночи вычеркнем».