Черный кот, герань и их Хозяйка

Тишина в квартире Анны Петровны была особой породы — не пустой, а густой, наполненной, как суп костным бульоном. Она впитывала в себя звуки большого города за окном, перемалывала их в жвачку и выплёвывала обратно в виде смутного, едва слышного гула, в котором тонуло тиканье ходиков с кукушкой, давно забывшей свой голос, и ровное, сонное дыхание старого чёрного кота, растёкшегося на спинке провалившегося дивана, как большая капля чернил.

Воздух был стар и пах — пылью с нотками старого паркета, воска для мебели, который Анна Петровна всё ещё иногда натирала именинным кружевным платочком, и сыроватой, тёмной землёй из горшков с геранью. Они стояли на всех подоконниках, эти горшки, — зелёные, упрямые стражи этого маленького мира. Главная из них, королева, алая и мясистая, жила на кухне. Её листья, бархатистые и слегка липкие на ощупь, всегда были повёрнуты к комнате, будто следя за всеми движениями хозяйки.

Сама Анна Петровна сидела в своём порыжевшем от времени кресле-качалке, с выщербленной деревянной ручкой, о которую она любила потирать ладонь. На ней был старенький, когда-то синий, а теперь протёршийся до серости халат. В руках — чашка с отколотой ручкой, из которой давно перестало питься, но которая была единственно верной, удобно ложась в ямку между большим и указательным пальцем. Она смотрела в окно, но видела не серые коробки соседних домов, а что-то своё, внутреннее, давно прошедшее.

Кот на диване внезапно поднял голову. Его уши, похожие на два маленьких рога, дрогнули, уловив звук, недоступный человеческому уху. Он спрыгнул беззвучно, по-призрачному, и исчез в полумраке коридора. Анна Петровна не повела глазом. Она привыкла к его внезапным исчезновениям и появлениям с каплями не то воды, не то росы на вибриссах, хотя окна были закрыты.

Её взгляд скользнул по комнате, по стенам, заставленным стопками книг в потёртых переплётах, по фотографиям в рамках, где молодые, незнакомые теперь уже люди смотрели в вечность с застывшими улыбками. Остановился на главной герани. И замер.

На одном из нижних, самых крупных листьев, проступил узор. Чёткий, ясный, будто прочерченный тонкой иглой. Не прожилка, не пятно. Узор. Узнаваемый и невозможный. Тот самый, что был на краю кружевного платочка её матери — мелкие, замысловатые снежинки. Платочек этот давно истлел в земле, вместе с матерью.

Анна Петровна медленно, с лёгким хрустом в спине, поднялась, подошла к окну. Прикоснулась пальцем к листу. Он был тёплым, живым. Узор не стирался.

В этот момент в дверь постучали. Три отрывистых, официальных удара. Не кот вернулся. Кот никогда не стучал.

За дверью стояла Марина Игоревна, соцработница. Женщина в безразмерном плаще цвета асфальта, с лицом, на котором усталость давно победила все остальные эмоции. В руках у неё была папка.

— Анна Петровна, здравствуйте. Разрешите? — она уже переступала порог, оставляя на чистом полу мокрые следы от калош. Её взгляд скользнул по комнате, быстрый, оценивающий, ничего не видящий. — Как самочувствие? Таблетки принимаете?

— Дышу, — хрипло ответила Анна Петровна, отходя назад, к своему креслу, будто пытаясь заслонить собой всю свою жизнь, собранную в этой комнате.

Марина Игоревна села на краешек стула, положила папку на колени.
— Я к вам с новостями, Анна Петровна. Комиссия. Из Управы. В среду. Будет проверять условия. Ваше… мм… соответствие условиям проживания. И ваше… общее состояние.

Она говорила ровно, выученными фразами, за которыми стояло одно: «Мы хотим вашу квартиру». Анна Петровна смотрела на папку, на её глянцевую, холодную поверхность, и ей казалось, что от неё веет тем же стерильным холодом, что и от её дыры в стене в прошлой жизни.

— Соответствую, — пробормотала она.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — Марина Игоревна сделала пометку в блокноте. — Кот у вас тут… Он привит? Лишние источники аллергенов, вы понимаете. И эти цветы… — она кивнула в сторону подоконника, — земля, влажность. Плесень может завестись.

В этот момент из коридора, бесшумно, как чёрное облачко, выплыл кот. Он прошёл по комнате, игнорируя гостью, прыгнул на подоконник к герани и улёгся рядом, уткнувшись носом в горшок. Его зелёные, раскосые глаза были прищурены, но Анна Петровна знала — он видит всё.

— Без кота и жизнь не та, — сказала она скорее себе, чем соцработнице.

Та вздохнула, закрыла папку.
— В среду, в одиннадцать. Постарайтесь быть… в порядке. И приберитесь. — Она ушла, оставив после себя запах дешёвого парфюма и тяжёлое, невысказанное чувство угрозы.

Дверь закрылась. Тишина снова наполнила комнату, но теперь она была другого качества — настороженной, звенящей. Анна Петровна подошла к герани. Кот лениво потянулся, тычась головой в её руку. На том самом листе, где был узор-снежинка, теперь проступал другой образ — размытый, но узнаваемый. Лицо. Лицо Марины Игоревны, но искажённое, с неприятной, хищной ухмылкой.

Анна Петровна отшатнулась. Потом, опомнившись, резко схватила чайник, налила воды в кружку, выплеснула её под корень герани.
— Что ты мне показываешь? А? Что?

Герань молчала. Кот мурлыкал, перебирая лапами по подоконнику.

Так началась их тихая, странная война. Анна Петровна, забыв про комиссию, про папки, про всё, целиком погрузилась в диалог с растением. Она ставила перед ним старые фотографии — мужа, себя молодой, дочки маленькой. Поливала разной водой — из-под крана, кипячёной, талой, и той.., что собрала под дождем, и принесла в кружке встречая с прогулки кота (он вернулся мокрый и довольный). Она говорила с ним, шептала, умоляла показать, предупредить, рассказать.

А герань отвечала. Медленно, неохотно, обрывками. В прожилках листьев проступали пейзажи — дача, речка, двор детства. Иногда — лица. Чаще всего — лицо дочери, но не настоящее, а какое-то искажённое обидой. И всегда, после визитов Марины Игоревны или её звонков, — это хищное, ухмыляющееся лицо.

Кот стал её главным помощником, курьером между мирами. Он приносил ей вещи. Не мышей или птиц, а предметы. Старую пуговицу от пальто мужа, когда она о нём думала. Засушенный цветок из её старого девичьего гербария. Однажды он притащил и положил ей на тапочки старую, потёртую картонную карточку — пропуск на её бывший завод, с её же молодой, строгой фотографией.

Она брала эти вещи, гладила их, и образы в герани становились чётче. Это был её способ сопротивления — не спорить, не кричать, а уходить вглубь, в свою память, в свою магию, которую сторожил чёрный кот.

Настала среда. К одиннадцати утра в квартире сияла чистота. Всё было вымыто, вытерто, расставлено по местам. Пахло вареньем и какой-то безнадёжной попыткой казаться нормальной. Анна Петровна сидела в кресле, в своём самом нарядном платье, и ждала. Сердце ныло тревожно. Кот сидел у её ног, настороженный, с вертикальными зрачками.

Они пришли. Марина Игоревна и двое мужчин в одинаковых пиджаках — комиссия. Их глаза скользили по стенам, по книгам, по потолку, выискивая изъяны.

— Ну что, Анна Петровна, как здоровье? — начал один, старший, открывая свою папку.
— Ничего, — прошептала она.
— Кот… он не агрессивный? — спросил второй, с опаской глядя на Плутона.
— Только к мышам, — ответила Анна Петровна.

Они задавали вопросы. О её доходах, о лекарствах, о том, не падала ли она, не забывала ли выключить газ. Она отвечала коротко, односложно, чувствуя, как комната начинает плыть перед глазами. Вдруг её взгляд упал на герань. На главной, алой герани, один за другим, с тихим, почти неслышным хлопком, стали раскрываться бутоны. Ярко-алые, неестественно крупные, они горели, как раскалённые угли на фоне серого дня.

Все замолчали, глядя на это необъяснимое явление. И в этот момент кот, до сих пор сидевший смирно, вдруг прыгнул на стол, где лежали открытые папки, и смахнул лапой стакан с водой. Вода хлынула на бумаги, размывая синие чернила.

Поднялся гвалт. Марина Игоревна вскрикнула. Мужчины засуетились, пытаясь спасти документы. В хаосе Анна Петровна подошла к герани. В самом большом, самом алом цветке, как в калейдоскопе, она увидела чёткую, как фотографию, картинку: председатель комиссии, тот самый старший, брал из рук застройщика плотный конверт. И ухмылялся той же ухмылкой, что и Марина Игоревна на листе.

Всё замерло. Она стояла, держась за подоконник, глядя на них. Они — на неё, на промокшие бумаги, на неистово цветущее растение. И тогда Анна Петровна выдохнула. Не про взятку. Не про угрозы. Она обречённо посмотрела на них и произнесла тихо, с искренней, старческой усталостью:
— Извините… Кот нервный. Перед грозой всегда такой. — Она сделала паузу, давая им перевести дух, и добавила, глядя в пустоту: — Кстати, а вы не видели, куда он мои таблетки от давления закатал? Без них мне вас, пожалуй, не пережить.

Наступила мёртвая тишина. Чиновники переглянулись. Председатель что-то пробормотал про «придётся перенести», и они, пятясь, как от прокажённой, покинули квартиру.

Дверь закрылась. Тишина вернулась, на этот раз тяжёлая, выстраданная. Герань на подоконнике медленно, будто с облегчением, начала сникать, её алое пламя угасало. Кот терся о её ноги, мурлыча басовито и успокаивающе.

Анна Петровна опустилась в кресло. Всё было кончено. На время. Она гладила кота по тёплой, шелковистой спине, чувствуя, как дрожь постепенно покидает её руки.

Зазвонил телефон. Дочь. Анна Петровна смотрела в окно, на серое небо, и медленно поднесла трубку к уху.

— Ну, мама? — раздался знакомый, вечно напряжённый голос. — Как прошёл твой визит к психиатру? Что они сказали?

Анна Петровна закрыла глаза. Пальцы её сами нашли на столе чашку с отколотой ручкой. Она поймала взгляд кота — спокойный, зелёный, всепонимающий.

— Таблетки купила? — тихо и устало спросила она в трубку, не отвечая на вопрос.

В трубке повисло недоумённое, раздражённое молчание. Анна Петровна не стала его слушать. Она положила трубку на рычаги, оставив дочь наедине с её вопросами, и потянулась к чашке. За окном, наконец, брызнул долгожданный дождь. Кот запрыгнул к ней на колени, свернулся клубком, и они сидели так вдвоём, слушая, как дождь стучит по стеклу, смывая пыль и чужие взгляды, и смотря на герань, которая была просто геранью, на столе, который был просто столом, в тишине, которая была просто тишиной.