Черный лотос

Тишина. Только ветер свистит. Сухая прохлада ночной пустыни. Замерзшие песчинки, влекомые притяжением невидимой сферы, опоясывают ее, облекая в тонкую вуаль, за которой формируется стан. Белым песком во тьме я возрождаюсь из тлена.

Кто звал меня, тревожа безмолвие ночи? Остывшая вязь у ног прячет из виду знак, начертанный на песке, он исчезает как трусливый тушканчик, почуявший хищника. Но мне хватает и мимолетного взгляда, чтобы вспомнить… Да, я узнаю свою старую сигиллу. Кто и зачем призвал меня в мир живых, начертав ее?

Неистовый ветер пустыни сорвал с головы капюшон, кольнул ноздри – едкий знакомый запах, немного приторный, как по мне. Так пахнет кровь. Помнится… Иду на запах…Полы хламиды развеваются под порывами ветра, я представляюсь сам себе похожим на грифа, безволосый, со сдернутым капюшоном, и эта мысль забавляет. Улыбаюсь, продолжая следовать. Куда ведет меня запах?

А…вот и он! Прожорливый песок почти заглотил туловище, едва видна макушка, да полуприкрытые глаза. Мертвец? Подхожу ближе. Тело пока отдает тепло, но жизнь в нем неуклонно тает. «Немилосердная жизнь», - заключаю я, глядя на кровоточащий обрубок на месте левой руки.

Что-то маленькое, живое шевелится рядом: неужели птица? Сидит себе на песке, серые крылья распростерты, точно готова в любой момент взмыть в черноту неба, на крючковатом клюве выделяется острый зубец. Сокол! Птица подозрительно прячет глаза. Не нравится она мне. Вернусь к соколу позже.

Перевожу взгляд на умирающего: не мужчина – мальчик, лет пятнадцати, не больше, кудри волос склеил мертвый песок, и они закоченели от ночного холода. В его полуприкрытых глазах – безмолвие пустыни, будто отражение той, ночной, что дала приют. «Какая же сила поддерживает в нем жизнь?» - задаюсь я вопросом. И сам тотчас нахожу ответ…

Я читаю его на руке мальчика, не тронутой увечьем, рука приковывает взгляд. Черная глина глубоко въелась в ладонь, но я смотрю сквозь и вижу суть. Иным зрением я постигаю природу и короткий сумеречный путь его угодившей в капкан души.

Я вижу мальчика-гончара за работой и не могу отвести глаз. Обе руки его, невредимые, вращают гончарный круг. И вот только что слепленный сосуд ржавого цвета раскален в топке, дверцы отворены, и на обжигающий пепел летит дымящий вар. Густой черный дым обволакиваетсосуд, облачая его в темные одежды. Я сразу признаю в мальчике мастера, в совершенстве постигшего искусство черной керамики.

Но что это мастер мечтательно выводит на едва остывшей глине и, воровато оглядевшись, тут же стирает? Но я успеваю подсмотреть: лик, безупречные черты, голову покрывает немес[1]. Фараон, не иначе, - вот кого тайком рисует мальчик. Но зачем?

Провожу пальцем по ладони умирающего – перекрестье на линии жизни уводит меня дальше, вглубь. Я смотрю глазами юного гончара. Первым замечаю сокола, что ныне сторонится взгляда в ночной пустыне, - он сидит у меня на плече. Одетый в узорчатую ткань с цветами лотоса, опоясанный кожаным ремнем, я оказываюсь во дворце фараона. Не предваряющая апартаменты правителя Египта роскошная анфилада, нет, это строение куда проще: веранда вблизи храма, дополняющего дворцовый ансамбль недоступной своею строгостью. С веранды открывается живописнейший вид на сад (кружат голову ароматы персика и акации в цвету) и женскую половину дворца, - туда устремлен взор мальчика, его глазами все это великолепие наблюдаю и я.

Рядом стоит человек: леопардовая шкура ниспадает с плеча, на роскошном платье белого полотна вышивка – голова шакала и крест Анкх[2]. Жрец бога Анубиса говорит, обращаясь к юному мастеру, что любопытно: желтушного цвета глаза жреца нацелены на птицу, недвижно сидящую у мальчика на плече.

- Твои изделия изумительны, выше всяких похвал! Они станут достойным украшением храма. Однако позвал я тебя не только с тем, чтобы обсуждать гончарное искусство.

Мальчик смерил жреца мимолетным взглядом, в котором угадывалось недоверие и ничего более, и тотчас продолжил наблюдать, как красное солнце нисходит к верхушкам башен, обустроенных для женской половины.

- Твои глаза полыхают безумием, - продолжает жрец как ни в чем не бывало. – Мне знаком тот огонь яростного желания, его сияние слепит и жгет, и тебе не укрыть порожденных пороком мыслей, нечестивых и, увы, совершенно никчемных.

Щеки юноши зарделись. Не глядя на собеседника, он заговорил, и голос его стыдливо дрогнул – на морщинистом лице жреца на то обозначилось самодовольство.

- О каких мыслях ты толкуешь, жрец?

- О тех, что переполняют твою голову всякий раз, когда младшая из жен фараона, Мерит, покидает свои покои, чтобы прогуляться по саду. Или не прав я? -лукаво улыбается жрец.

- По-твоему нет чести в том, чтобы восторгаться красотой? Не далее, как минутами ранее ты сам выражал восхищение моими работами.

- Восхищаться тем, что тебе не принадлежит – еще полбеды, - не отвечая, продолжает жрец. – Нечестивы мечтания твои, идущие куда дальше преклонения перед красотой юной девы. Вижу, имеешь ты дерзость мечтать о троне. О власти грезишь, гончар?

Полный негодования взгляд мастера ударил по лицу жреца как меткая пощечина. Тот невольно отстранился.

- Не хочешь ли ты сказать, что лелеешь несбыточную мечту стать фараоном, только потому что имел неосторожность влюбиться в его младшую жену, Мерит?

Юноша молчал, наверное, минуту или две, жрец уже было решил, что ни слова не вытянет из него более, но, к облегчению служителя, мальчик подал голос:

- Я хочу говорить с богами.

Жрец в недоумении развел руками.

- Молись! Что мешает тебе?

- Я не желаю молиться. Я желаю говорить.

- Говорить можно лишь с равными. По праву ли ты почитаешь себя равным богам?

Жрец прищурился, не отводя взгляда от сокола, что по-прежнему бездельничал, рассиживаясь на плече мальчика, лишь изредка поднимая клюв к уходящему за башни солнцу.

- По праву фараона, да, будь я им. И я хочу быть…

Закатное солнце уже покинуло дворец и город, а юноша и жрец все еще стояли, молча глядя ему вслед.

- Давно у тебя этот сокол? – спрашивает жрец, скрипучим голосом разрушая благодатную тишь.

- Недавно. Дверь отворилась – он запархнул в мастерскую.

- Сокол – вольная птица. Как тебе удалось его приручить?

- А я и не приручал. Тогда я был погружен в работу и не сразу заметил его. Меня покорил его осмысленный взгляд: он сидел на скамейке для заготовленной утвари и смотрел, как я обжигаю глину. Сидел и смотрел, прямо, немигая. Я решил – он не будет помехой и оставил у себя. И с тех пор он все время так: сидит и смотрит и ничего…

- А знаешь, твое стремление не столь уж безнадежно, - неожиданно молвил жрец, в который раз резко меняя тему, и мальчик подумал, что мысль служителя культа подобна мелкой ладье, что крутые волны швыряют из одной пучины в другую во всеобъемлющей власти стихии. – Наш фараон не многим старше тебя и, скажу по секрету, - жрец наклонил голову к самому уху юноши, - я сильно сомневаюсь, что боги часто балуют его беседами. Ты – другое дело. Твои руки – руки мастера творят из грубой глины подлинные чудеса. Несправедливо, правда? Не ты ли достоин внимания богов?

Не дожидаясь ответа, жрец продолжал:

- Ведомо ли тебе, что Великий Ра когда-то разрубил древо Ишед на две части с тем, чтобы отворить врата горизонта и захода солнца в обновленный мир? А ведомо ли тебе, что с той поры и мир разделился надвое? И тебе знакома лишь одна солнечная его половина – половина Ра. Но есть и другая – половина Апофиса, предвечный мрак, где господствует Хаос. И Хаос позволяет творить… И сырая глина обретает форму. Только глина – есть сама судьба. На той, другой стороне другим правителям на листьях иного Древа иные боги отмечают время[3]. Из Хаоса происходит все, а значит все - возможно.

Чем дольше говорил жрец, тем сильнее охватывало юношу волнение, и тем сложнее было его скрывать, и вскоре от былого безразличия не осталось и следа. С мольбой в голосе он произнес, едва жрец прервался:

- Если истинны слова твои, жрец, прошу, скажи: как попасть на ту, другую сторону?

Жрец помедлил не долее пары секунд, а после изрек торжественно, вполголоса, как посвящают в сакральные тайны:

- Черный лотос! Не тот, что растет в водах Нила. Другой – тот, что открывает лепестки алмазному рассвету в белых песках пустыни, оазисе, непостижимом ни расстоянием, ни временем. Я выделаю из него экстракт. Испив его, ты откроешь своему восприятию теневую половину священного древа Ишед. Тогда ты сможешь извлечь из Хаоса то, о чем грезишь.

Я смотрю глазами мальчика, и душа жреца бога Анубиса предстает передо мной как развернутый в зените солнца манускрипт. Я чувствую боязнь и дерзкое желание юного мастера. Итог беседы предрешен, и мне более не интересно наблюдать эту сцену.

Но пока говорил жрец, я успел кое-что отметить для себя, обратив внимание на сокола – птица, до поры меланхолично наблюдавшая даль, при упоминании жрецом черного лотоса вздрогнула тельцем и, наконец, моргнула, потом, будто спохватившись, снова застыла, продолжая сверлить взглядом далекий горизонт.

И я среди ночного мрака пустыни гляжу на сокола, что по-прежнему не желает покидать своего умирающего друга: сокол, как и раньше, отворачивает голову, ловит клювом на лету вихрящиеся в воздухе песчинки. «Значит, не время еще», - думаю я, нехотя возвращаясь к узорам на ладони мальчика.

И я, смотрящий чужими глазами, застаю себя в храме, узнаю каменные рельефы с изображениями шакалоголового Анубиса. Чую запах сандала, он исходит от курильниц, установленных на алтаре рядом с двумя алебастровыми чашами, различными по размеру. Ту, что поменьше, жрец наполняет темной тягучей жидкостью, пока другая остается пустой.

По знаку жреца юноша подходит к алтарю и с нескрываемым трепетом принимает наполненную экстрактом чашу из рук служителя.

- Пей! – приказывает жрец, и я чувствую, как он упивается своей властью, одновременно опасаясь лишиться ее в любой момент, и оттого голос его дрожит, находя изобличающий отклик в стенах храма.

…Опасливый первый глоток – горечь во рту, тьма застит глаза, будто в единый миг на мир обрушилась ночь. Не успевает мальчик поддаться панике, как вместе с тьмой сознание затягивает в водоворот грез. И мальчик начинает грезить. И тьма уже не так страшна, более того – сквозь тьму можно видеть. Алчущий зрить сокровищницу тьмы мальчик делает еще глоток, смело, жадно выпивая до дна вязкое содержимое чаши. Тогда темнота расступается, позволяя видеть больше.

Но то, что мальчик сумел разглядеть сквозь мрак, пускай подождет, - решаю я, возвращая внимание в храм, где вожделеющий силу жрец пристально с нетерпением вглядывается в чернь, застлавшую взор юноши. Мне близки его надежды как никому другому, ибо я сам когда-то гнался за силой, не ведая, что в этой гонке до изнеможения загоняю сам себя и награда победителю - тлен.

Жрец не мудрствует и не стоит за ценой. Он нервно проводит рукой перед застывшим в блаженной маске лицом мальчика.

- Грезишь…- удовлетворенно приговаривает жрец. – Надеюсь, руки мастера окажутся достойными внимания бога мира по ту сторону священной реки Стикс. Глупый мальчишка, мечтал говорить с богами! Ты был настолько ослеплен желанием, что не заметил бога у себя под носом. Зато я заметил, я узнал. И теперь мой черед говорить с богом.

Жрец вдруг чувствует затылком легкий ожег, как будто насекомое ужалило в шею. Оберачивается. «Как я мог забыть!» Это сокол, помещенный по настоянию жреца в клетку, все это время сверлил его взглядом. Избегая укоризненного взгляда птицы, раздобыл льняное полотенце, первое попавшееся под руку, торопливо накрывает им клетку, повторяя сквозь зубы: «Нечего зыркать, нечего, не с тобой я желаю говорить, нет».

Сокол более не досаждает глазу, и жрец возвращается к юноше, грезящему наяву. Пускай служитель Анубиса давным-давно утратил благосклонность своего повелителя, и тот давно уже не принимал его даров, зато в закромах у него имелся приличный запас хирургического инструментария, само по себе наличие которого он объяснял врачебными практиками, которые на деле проводил исключительно для отвода глаз, поскольку даром врачевания, впрочем, как и какими-либо иными талантами был богами обижен, а инвентарь использовал на себе угодные, всякому живому членовредительские цели, дабы изыскать, в конце концов, благосклонность шакалоголового бога посредством кровавой жертвы.

Да понапрасну все, сколько крови не лей – мало, не достигали слуха Анубиса воззвания жреца. Реки крови пролил жрец, к тому времени, как дошло до него, что значение имеет не количество заполненных кровью амфор, а достоинств самой крови, истинная ценность жертвы, заслуживающей внимание богов.

И вот почти отчаявшийся жрец повстречал мальчика-гончара, искусного мастера. И он видел: чтобы наблюдать за его работой бог самолично спустился с небес! Тогда и пришло озарение: руки мастера – то, что поможет достучаться до Анубиса! И хитрость жреца дала результат: опоенный, погруженный в дрему мальчик был в его полной власти.

Юноша сам положил обе руки на алтарь. Жрец, вытащив из ящика с инструментарием хирургическую пилу, принимается отрешенно и методично, как того требует ритуал, орудовать ею, заливая кровью алтарь. Покончив с одной рукой, он наполняет большую алебастровую чашу кровью из раны. Затем принимается наспех зашивать. Время поджимает, подходит очередь второй кисти – дело не из легких, мышцы устали, а шьет он из рук вон плохо – того и гляди испустит дух мальчик от потери крови прямо на алтаре.

Утомительный процесс жертвоприношения так увлекает жреца, что он не замечает у себя за спиной ни шороха, ни жалящего взгляда. Потому берет его оторопь и пригвождает к месту, когда жало то касается его лица. Не сокол, чудом вырвавшийся из одетой в покрывало клетки, глядит на него, и он узнает того, кто глядит. И раньше знал (иначе, к чему вся затея?), но теперь и тот, кто глядел и жалил, узрел жреца, и сносить его внимание боязно до самого смертного ужаса.

И затрепетал жрец, тщетно старается он вымолвить слово – немеют губы, желчь заливает зрачки до слепоты пред небесным сиянием ока Гора[4]. И падает ниц жрец, в мыслях проклиная сокола, гонит его прочь из храма Анубиса и своей висящей на волоске жизни. И вылетает сокол в распахнутую настежь внезапным сквозняком дверь. А следом за ним храм Анубиса покидает и жертвенный мальчик.

И воцарилось в храме смятение. Разнузданный ветер перевернул вверх дном все, что осталось на алтаре. Вихрь песчаной пыли уронил чашу, и жертвенная кровь растеклась по лоскуткам напольной мозаики, лишь обрубок плоти мастера оставался лежать как обглоданная собакой кость, источая скверну.

А мальчик, тем временем, еле волочил ноги в безлюдной ночи белой пустыни. Он двигался, дышал, вроде бы жил остатками духа, в то время как душа его, принесенная в жертву, уже пересекла Стикс. Но жрец не обманул: черный лотос в действительности приоткрывал дверь, позволил таящему разуму юноши заглянуть за черту, туда, где господствуют мрак и Хаос, и на той запредельной стороне разум запечатлел сигиллу. Незыблемый вечный дух, провожаемый соколом из поднебесья, привел мальчика в пустыню, где из последних сил спасенной правой рукой мастер начертал последнее свое творение – сигиллу, что призвала меня, возродив из тлена.

И теперь я знаю – зачем. Знает и сокол. Он более не прячет взор, и крылья расправлены как два могучих серпа. Око Гора, что недавно повергло в трепет подлого жреца бога по ту сторону Стикса, в упор глядит на меня. Мне становится неуютно, я накидываю на голову капюшон.

- Что скажешь ты, явившийся из мрака? – произносит сокол, а, может, мыслит.

- Я догадываюсь, зачем ты призвал меня, посланник небес, заставив одурманенный разум мальчишки запомнить сигиллу, - говорю я.

- И ты готов исполнить мою просьбу?

Но я не все еще уяснил для себя и не тороплюсь отвечать.

- Почему ты сам не помог юнцу, раз он настолько дорог тебе, что ты решился впустить в мир порождение Хаоса?

- Таков мой удел. Я не вправе вмешиваться. Мальчик сам сделал выбор, поддавшись соблазну черного лотоса. Он мог поступить иначе. Я всегда был рядом, а он не пытался со мной заговорить, хотя всегда мечтал об этом.

- Как это по-человечески, грезить о боге, не замечая того у себя под носом… И как это по-божески, смотреть и слушать, слушать и смотреть и ничего не делать…

- Да, боги всегда поступают именно так, - отвечает сокол, складывая крылья. – Потому я и призвал тебя.

Я устало скидываю капюшон.

- Душу мастера уже не спасти. Она принадлежит Анубису. Воскреснет мальчишка, который в лучшем случае выбьется в подмастерье, мастером ему не быть ни по призванию, ни по судьбе.

Сокол удрученно качает головой, закрывает глаза и на минуту погружается в безмолвие.

- Тебе есть что предложить? – спрашивает он, очнувшись.

- Вдохни мою душу в это тело, - говорю я, показывая на умирающего, - и я сумею покарать жреца, даже с одной рукой.

Глаза сокола полыхнули синим.

- Но ты же ничего не будешь помнить!

Мой рот кривится в змеиной улыбке.

- Что худого в том, чтобы стереть из памяти столетия тлена? Короткие годы жизней уж давно затерялись в белых барханах пустыни, и знойное солнце давно испепелило память о них, а то, что осталось от былого развеялось в ветряной пыли.

- Допустим…- пламя синевы тлеет во взоре сокола, и он повторяет, размышляя, медленно и тихи-тихо. - Допустим, ты предашь жреца мучительной смерти – другого я от тебя не жду, но когда-нибудь настанет и твой черед умереть, и после смерти ты снова возвратишься туда, откуда прибыл. Тлен…Тебе никогда не достучаться до небес!

- Почем знать… Мальчишка-гончар захотел стать фараоном, говорить с богами. Не успел пожелать, как небеса сами постучались в его дверь, как ни одному жрецу и не снилось. Чем хуже я?

- Как знать… - произносит сокол.

- А еще я вижу жреца. Он в страхе встречает рассвет на пороге храма, не успев вытереть кровь у подножья алтаря. И изувеченный им мальчик отворяет двери с первыми лучами солнца – последнего рассвета в жизни служителя. Жрец знает кто пришел за ним, но страх опутывает его целиком, лишая последнего шанса достойно уйти, и он мечется от стены к стене как бешеная крыса, и как крыса принимает смерть.

- Как знать… - повторяет сокол и смотрит за горизонт, встречая оком золотистую полосу надвигающегося рассвета. – Как знать… Пусть будет так. Но знай: я буду следить за тобой!

- Знаю, - отвечаю я, печально улыбаясь. – Знаю. Наблюдать и не вмешиваться – все боги поступают так. Ты будешь смотреть и слушать.

- Да, - повторяет сокол, - слушать и смотреть. И ждать… Глядишь, и ты когда-нибудь захочешь стать фараоном!

® Ядвига Симанова

Этот и другие рассказы тут

[1] Немес – царский головной убор в Древнем Египте, один из символов власти фараона

[2] Голова шакала и крест Анкх – облик бога Анубиса – человек с головой шакала или собаки, в руке он держит крест Анкх - ключ к загробной жизни, символизирующий бессмертие души

[3] Согласно древнеегипетской мифологии, на листочках древа Ишед боги Тот и Сешат записывают годы правления фараона

[4] Левый соколиный глаз бога Гора был выбит в его схватке с Сетом. Правый глаз Гора символизировал Солнце, левый – Луну, его повреждением объясняли фазы Луны, этот глаз исцелил бог Тот