Чертоги Беловодья: Хроники Северной Магии

Воздух в архиве был густым. Густым и выдержанным, как ликер из времени и пыли. Он был тяжел, неподвижен, и каждый вдох отдавался в голове сладкой тяжестью. Для Артема Знаева этот воздух стал наградой. Шесть лет назад он, выпускник-историк с красным дипломом и темой научной работы по критическому анализу купеческих описей, нашел здесь свое безопасное пристанище. Убежище от внешнего мира с его кричащими красками, нелогичными поступками и живой, неподвластной каталогизации жизнью.

Здесь царил порядок. Строгий, ясный, предсказуемый. Стеллажи стояли ровными рядами, как солдаты на параде. Папки на полках лежали в молчаливом строю, подчиняясь единому уставу — алфавиту, дате, номеру дела. Его собственная жизнь за последние шесть лет тоже выстроилась в безупречный каталог. Приход в восемь. Кофе. Работа с документами. Обед. Снова работа. Уход в пять. Его пальцы, длинные и бледные, разучились чувствовать что-либо, кроме шершавой бумаги и прохлады картонных обложек. Они знали свое дело. Они были идеальным инструментом архивиста.

В тот день пальцы профессионально искали дело 1924 года. Отчеты этнографической экспедиции. Сухие, фактологические, безопасные. Подушечки пальцев скользили по корешкам, считывая знакомые шероховатости, как слепой читает азбуку Брайля. Тысяча девятьсот двадцать второй... Тысяча девятьсот двадцать третий...

И вдруг резкая остановка.

Споткнулись о чужеродное. О гладь и тишину. Среди шершавых, прохладных спинок торчала одна — кожаная. Чужак. Нарушитель спокойствия. На ней не было ни номера, ни названия, ни даты. Лишь потускневшая от времени кожа да едва заметный узор, похожий на сплетение голых корней.

Артем нахмурился. Это было нарушением всех правил. Досадная аномалия в его выверенной вселенной. Легкое раздражение, знакомое по университетским лекциям о «народном духе» и «метафизике бытия» — пустым, бессмысленным абстракциям, — зашевелилось в нем. Его рука, почти машинально, потянулась к аномалии, чтобы извлечь ее, классифицировать, исправить ошибку.

Его пальцы коснулись кожи. И кожа ответила ему тихим, сонным теплом, как тело спящего зверя.

И выверенный мир его каталогов дал первую, звенящую трещину.

Как вспышка удара током обожгла его пальцы. Не статическое, а рожденное в самой глубине кожи под его прикосновением. Оно пульсировало — ровно, глубоко, как спящее сердце. Этот ритм входил в него, стучался в виски, пытаясь подчинить себе биение его собственной крови.

Он отдёрнул руку. Отшатнулся. Стоял, нервно соображая, пытаясь перевести дух. Кондиционер, — мелькнула мысль, но она была хрупкой, бумажной. Сквозняк. Галлюцинация. Но его кожа, его кости знали — это не галлюцинация. Это было Присутствие. Нарушитель был жив.

Его рука, неосознанно, потянулась к папке. Медленно, словно сама собой. Пальцы снова легли на кожу. И опять — тот же шок. Тепло. Пульс. Глухой, настойчивый зов. Он провел ладонью по обложке, и ему показалось, что кожа на мгновение стала мягче, податливее, будто втягивая его прикосновение.

Спит,— пронеслось у него в голове. И он понял, что это не его мысль.

Внутри него что-то оборвалось. Тонкая, невидимая нить, державшая его мир в равновесии.

Он слышал тихий, сухой треск — это ломался его внутренний архив. Рушились ячейки, рассыпались карточки. Шесть лет. Тридцать лет. Вся жизнь, выстроенная как безупречный каталог, превращалась в пепел под тихим, ровным теплом кожаной папки.

Это не он нашел аномалию.

Она нашла его.

Он открыл папку. Внутри, без всяких описей и сопроводительных листов, лежал дневник в кожаном переплете. Старом, потрескавшемся, но прочном. Страницы были плотными, пожелтевшими от времени, но чернила... чернила сияли насыщенным, почти синим цветом, будто их только что нанесли. И ему показалось, что в их глубине на секунду дрогнул отблеск живого огня.

И запах... Запах изменился окончательно. Пыль и тлен веков бесследно исчезли. Теперь воздух вокруг был густым и горьким от полыни, сладковатым от дыма костра и влажным от озерной воды. Запах чего-то дикого, древнего и абсолютно живого.

Артем осторожно, почти благоговейно, прикоснулся к обложке дневника.

Она была теплой. Такой же теплой, как папка.

И такая же живая.

Артем осторожно, почти боясь сделать лишний вдох, раскрыл обложку дневника. Кожа под его пальцами слегка подрагивала, словно отзываясь на биение его собственного сердца. Первая страница была чистой, если не считать странного узора в углу — того же переплетения корней, что и на внешней обложке.

Он перевернул страницу. И почувствовал легкое головокружение, словно от- резкого запаха нашатыря. То самое, что он испытывал лишь однажды — при защите диплома, когда стройные ряды его фактов вдруг пошатнулись под одним простым вопросом о «человеческом следе в истории».

Перед ним были строчки из букв. Выведенные аккуратным, твердым почерком. Синими, почти живыми чернилами. Но странное дело - эти буквы. Они не лежали на бумаге мертвыми значками. Они пульсировали. Тонкие, синие прожилки, по которым текла чужая, запечатленная мысль. Он смотрел на них и понимал: он не читает. Он прикасается. Прикасается к чужой памяти. И это был антинаучный, самый немыслимый, чисто интуитивный метод исследования, который только можно было себе представить.

Его взгляд упал на первую строку.

*«17 июня 1898 года. Сегодня нашел камень с ликом в лесу за озером. Это был не привычный идол, а именно лик — будто кто-то вытянул из гранита человеческое лицо в муке. Старики в Заозерье молчат, крестятся. Лишь самая древняя, Акулина-знахарка, прошептала, что это не камень, а Врата. Врата вБеловодье. Они боятся этих мест. Говорят, там ходят боги, которых мы забыли, и от нашего внимания они просыпаются...»*

Голос...

Это не звук. Это... отпечаток. Как узор мороза на стекле. Он проступил изнутри.

Он почувствовал его — вкус медного колокола на внутренней стороне черепа.

Услышал голос. Не ушами — висками. Тихий, спокойный, усталый мужской голос, но полный такой щемящей тоски, что у Артема невольно сжалось горло. Он, специалист по мертвым описям и ревизским сказкам, вдруг ощутил живую тоску человека, жившего больше века назад. Это было неприлично. Крайне неудобное, постыдное вторжение в чужую душу. Да просто было невозможно.

Он заставил себя читать дальше, цепляясь за строки, как за якорь в нарастающем хаосе.

«...записал сегодня заговор от болотника, что в трясине живет. Знахарка Марья шептала его над водой, а я чувствовал, как воздух вокруг становится густым, тягучим, как кисель. Она сказала — это не игрушки, то. что она показывает, болотник, все слышит. И если в словах нет силы, он выйдет посмотреть на глупца, дерзнувшего его тревожить...»

И Артем почувствовал это. Воздух в подвале архива, всегда неподвижный и сухой, вдруг стал влажным, тяжелым. В горле запершило от сладковато-гнилостного запаха болота. Он закашлялся, проводя рукой по лицу, и его взгляд упал на пальцы.

Он замер, охваченный новым, не известным ему раньше чувством леденящего ужаса.

На кончиках пальцев, там, где он касался страниц, остались следы. Но не чернильные, и не от грязи. А светящиеся, золотистые, как пыльца или микроскопические частички старого света. Они медленно таяли, впитываясь в кожу, и он чувствовал их тепло. Это было не физическое чувство, а иное — тепло чужой памяти, чужого опыта, впитывающегося в него. Оно являлось нематериальным артефактом. Который невозможно было положить в картонный конверт, описав и внеся в опись.

Он снова погрузился в чтение, уже с отчаянием обреченного которому нечего терять. Слова на следующей странице обожгли его новым, неожиданным чувством.

«...испытал обряд обращения к Велесу. Три ночи у костра на Черном камне, три ночи без сна. На третью ночь пришел не просто холод, а Мороз. Существо изо льда и тишины. Он дышал на меня, и дыхание его было пением северного сияния...»

Холод пронзил его изнутри, до зубной боли. Язык онемел, на губах выступил иней, которого секунду назад не было. Он сглотнул — и ощутил на языке отчетливый, металлический привкус ржавого железа и колкого, талого снега. Его тело, доверявшее только тактильным ощущениям от бумаги и картона, теперь ощущало магию. Оно вспоминало то, чего никогда не знало. Это было предательством собственной природы. Собственного рационального разума.

И это было не воображение. Это было новое знание. Знание, переданное через кожу, через вкус, через память крови. То самое знание, которое он так презирал в своей сестре Софье, всегда говорившей о «шестом чувстве» и «голосе крови». И которое теперь оказалось единственно возможным способом понять текст перед ним.

Он сидел, дрожа. Тепло от золотистой пыльцы на пальцах спорило с леденящим холодом Велеса внутри, сладковатый запах дыма от костра — с горечью полыни. Его рациональный ум, как перегруженный процессор, пытался все это систематизировать и не мог, выдавая лишь одну мысль: Это — реально.

И от этой мысли он испытал первобытный ужас.

Словно под гипнозом, Артем перевернул еще одну страницу. Его рука нервно дрожала, и ему потребовалось волевое усилие, чтобы просто удержать хлипкий, но невероятно тяжелый от знаний блокнот.

«...и снова вижу сон. Вереницу белых камней, уходящих под воду. Голоса зовут. Это не обычные слова к каким мы привыкли они показывают живые образы, с вкусом хвои и мха. Они говорят, что пора...»

И снова — сдвиг. На этот раз резкий, болезненный. Голова закружилась будто он в центрифуге, замутило, комната поплыла размытым пятном перед глазами. Он почувствовал, как что-то внутри него натягивается, как струна, готовая лопнуть. Это не было тем ощущением, когда возникает головокружение от усталости. А как будто его сознание, словно щупальце, проникло в щель между мирами и теперь кто-то тянет его за него.

Он попытался оторваться, отбросить дневник — но не смог. Его пальцы, покрытые золотистой пыльцой памяти, будто приросли к страницам. Он был пленником чужого прошлого.

«...сегодня понял. Камень с ликом — не Врата. Он — Ключ. Но чтобы повернуть его, нужна кровь. И это не кровь жертвы, а кровь того, кто помнит. Кровь рода. Они спят, и мы должны их разбудить, иначе Морок поглотит все...»

Слово«Морок»прозвучало в его висках не голосом, а гулом, низким и зловещим, от которого заложило уши как при взлете в самолете. Одновременно с этим свет в помещении померк. Не погас, а словно сгустился, стал мутным, запыленным. Тени в углах зашевелились, стали глубже, плотнее.

Артем задышал чаще. Сердце колотилось где-то в горле. Он пытался крикнуть, но голос не слушался. Он был парализован — не страхом, а самой тканью наступающей реальности, которая давила на него, меняла законы его личного пространства.

Он судорожно сглотнул скользя глазами по строчкам, пытаясь найти конец, разгадку, спасение.

«...они близко. Чувствую их дыхание. Оно пахнет остывшей золой и старыми костями. Они идут по следу. Мой дневник... он стал маяком. Если ты это читаешь, то они уже идут по твоему следу. Они знают, что ты прикоснулся. Беги. Или найди меня. Найди нас...»

Внезапно дневник вырвался из его ослабевших пальцев и с глухим стуком упал на стол. Связь оборвалась. Артем откинулся на спинку стула, ловя ртом воздух, который снова стал просто архивным — сухим и пыльным. Тени успокоились. Свет лампы снова стал ровным и электрическим.

Но что-то при этом изменилось безвозвратно.

Он сидел, трясясь, и смотрел на свою дрожащую руку. Золотистые следы почти исчезли, но он чувствовал их, как татуировку на душе. Его тело не просто прочитало текст. Оно побывало внутри него. Став свидетелем. Соучастником.

И он понял самый ужасающий факт, который окончательно обрушил его старый мир. Тот, кто писал этот дневник, не просто обращался к абстрактному читателю из будущего.

Он обращался лично к нему, Артему.

Фраза «кровь того, кто помнит» отдалась в нем глухим, роковым эхом. Это была не метафора. Это был диагноз. Приговор.

Он больше не был архивистом. Он стал проводником. И по тому следу, который он только что оставил, уже шли.

Тишина.

Она была оглушительной. После гула, голосов и внутренних вибраций наступила мертвая, безжизненная тишина архивного подвала. Она давила на барабанные перепонки. Артем сидел оглушенный и дезориентированный, не двигаясь, и слушал ее. Слушал, как стучит его собственное сердце, отвоевывая у хаоса свой привычный, земной ритм.

Он медленно, будто боясь разбудить что-то снова, опустил руки на стол. Ладони были влажными. Он вытер их о брюки, и это простое, бытовое движение показалось ему невероятно важным. Надежным якорем во всей этой рушащейся реальности.

Его взгляд упал на дневник. Он лежал на столе, как обычная, потрепанная книга. Ничего особенного. Но Артем знал. Ощущал всем своим существом, что под этой кожаной обложкой бьется сердце иного мира.

Он больше не сомневался. Не искал рациональных объяснений. Его тело стало живым свидетелем. Мышцы все еще помнили леденящий холод Мороза, язык — привкус железа и снега, кожа — тепло чужой памяти. Нельзя было убедить себя, что все это — игра воображения. Воображение не оставляет на пальцах светящейся пыльцы и не меняет физические законы в комнате.

Он поднял голову и окинул взглядом свое убежище. Стеллажи с аккуратными рядами папок, его собственный стол с папками для описания, компьютер. Все то же самое. Но все — иное. Это был уже не надежный бастион, а бутафория. Картонный замок, за стенами которого бродили настоящие монстры.

«Беги. Или найди меня».

Предупреждение висело в воздухе. Бежать? Куда? От самого себя? От своей крови, которая, оказывается, что-то «помнила»? Эта мысль была отвратительна и пугающе логична одновременно. Именно поэтому его так тянуло к этому дневнику, почему его пальцы нашли его сами. Не случайность. Не аномалия. Зов.

Он потянулся и закрыл дневник. Ладонь снова ощутила ту самую, едва уловимую пульсацию. Теперь она казалась знакомой. Почти родной. И от этого становилось еще страшнее.

Он не мог оставить его здесь. Это было равносильно тому, чтобы оставить на столе заряженное ружье с взведенным курком. Или оставить раненого зверя, которого он сам и ранил, прикоснувшись.

Его действия были лишены пафоса. Они были медленными, осторожными, почти автоматическими. Он достал из нижнего ящика стола прочную плотную папку-конверт, куда обычно складывал особо ветхие документы. Аккуратно, не прикасаясь к обложке голыми пальцами больше, чем это было необходимо, он поместил дневник внутрь. Конверт не пульсировал. Не излучал тепло. Он был просто куском картона и пластика. Хорошая клетка. На время сгодиться.

Он положил конверт в свой потрепанный кожаный портфель, рядом с ланч-боксом и блокнотом для рабочих записей. Сюрреалистическое соседство — иронично подумал он. Древняя магия и вчерашний бутерброд.

Раздался сигнал будильника семнадцать часов. Конец рабочего дня. Автоматизм был его спасением. Он встал, надел пиджак, выключил настольную лампу. Привычный ритуал. Но когда он защелкнул замок портфеля, звук показался ему окончательным, как щелчок взведенного затвора.

Артем шел по длинному коридору к выходу, и его шаги гулко отдавались в тишине. Он чувствовал себя не в своей тарелке. Не тем архивистом, завершившим рабочий день, а контрабандистом, выносящим из музея бесценный и страшный артефакт. Вес портфеля в его руке был не физическим, а метафизическим. Как будто нес в себе бомбу замедленного действия. Или карту, ведущую к спасению. Сам еще не зная, к чему.

Выйдя на улицу, он вдохнул в себя холодный, свежий воздух, набрав полную грудь, этого реального пахнущего дождем и бензином потока. Реальный мир. Но он уже не был для Артема убежищем. Он был лишь другой декорацией, за которой скрывалось все то же древнее, голодное Беловодье.

Он крепче сжал ручку портфеля и быстро зашагал к машине. Теперь ему нужно было домой. Остаться наедине. Подумать. Но прежде — позвонить Софье. Сестре, которая всегда верила в «голос крови». Возможно, ее наивные, как он всегда считал, сказки, были единственным, что могло помочь ему теперь. Единственным путеводителем в мире, который только что раскололся пополам.

Машина завелась с первого раза. Привычный урчащий звук двигателя на секунду вернул Артема к реальности. Он бросил портфель на пассажирское сиденье — тот лег с подозрительно мягким, но весомым стуком. Прежде чем тронуться, он достал телефон. Палец замер над именем «Софья» в списке контактов. Что он скажет? «Привет, ты помнишь свои сказки про духов и голос крови? Так вот, я, кажется, только что пообщался с нашим прадедом через его дневник, и теперь за мной охотятся твари из Нави»? Он сглотнул. Нет. Сначала дом. Разобраться в себе. Подумать.

Он повернул руль и выехал на почти пустую в этот час улицу. Город жил своей обычной жизнью. Горели фонари, люди шли по своим делам. Мир продолжал вертеться, не подозревая, что в салоне скромной иномарки едет человек, несущий в портфеле частицу апокалипсиса.

Остановившись на светофоре он машинально взглянул в боковое зеркало. За ним стояла неприметная серая машина. Ничего особенного. Но его взгляд зацепился за водителя. Тот сидел неподвижно, его лицо было скрыто в тени, но Артему показалось, что незнакомец смотрит прямо на него. Не на дорогу, а именно на него, в затылок. В затылке заныло знакомое, тревожное чувство.

«Паранойя», — отмахнулся он про себя и нажал на педаль газа трогаясь с места, как только зажегся зеленый сигнал светофора. Серая машина плавно тронулась следом.

Он свернул на свою улицу, подъехав к дому. Выключив двигатель, остался сидеть в машине, с напряжением наблюдая в зеркало заднего вида. Серая машина медленно проехала мимо, не останавливаясь. Артем выдохнул. Конечно, паранойя. Он собрался было выйти, но его взгляд снова упал на портфель. И вдруг он понял, что как бы он этого не хотел, не может его оставить. Только не здесь, не в машине. Эта вещь должна быть при нем.

И он взял портфель и вышел. Поднял голову к небу — тяжелые осенние тучи низко нависли над городом. Пахло снегом. Настоящим, зимним холодом, хотя до зимы было еще далеко. И в этом холоде был тот самый привкус, что он чувствовал в архиве — металла и снега.

Он быстрым шагом направился к подъезду. И вдруг снова увидел ее. Ту самую серую машину. Она стояла в сотне метров, в другом конце улицы, с выключенными фарами. Стояла и ждала.

Артем сделал неимоверное усилие над собой, чтобы не побежать. Завопив от накатившего внезапно ужаса. Он просто замер, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Это не было воображением. Это была охота. И они нашли его. Быстро. Очень быстро.

Он резко повернулся, вонзив ключ в замок и буквально ворвался в подъезд, захлопнув дверь за спиной. Прислонился к холодной стене, попытался перевести дух. Сердце бешено колотилось. Он был в ловушке. В своей же крепости.

Взгляд скользнул по портфелю, затем на дверь, за которой ждала неведомая угроза. Потом на телефон. Экран горел. На нем было одно пропущенное сообщение. От Софьи. Всего одно слово, отправленное полчаса назад.

«Артем, ты в порядке? Мне приснился страшный сон. Про тебя.»

Он медленно провел рукой по лицу. Позвонить ей сейчас было уже не выбором. Это было необходимостью. Единственным шансом.

Он поднял телефон, его палец дрожал, набирая номер сестры. Глава заканчивалась. Но его история — только начиналась.