Чертова мельница

«Вот как здесь не напиться по-черному? — думал Братко Груб, мукачевский вечный семинарист, прикладываясь к последней рюмке, на которую хватило монет. — И денег не заплатили, скуряги! Большое дело, перепутал немного».

Кроме всего прочего, за плату на загрунтованной коже или бумаге он рисовал миниатюры. На этот раз вроде бы повезло — сразу трое заказчиков. Надо было святому епископу в руках крест нарисовать, пану сотнику усы — самое главное на портрете, а купеческой жене Соломии Гереш цветочки и котика хотелось. Ну и что, если с перепоя получилось немного не то? Все же исправил! Сотнику усы дорисовал и цветочки в руках на саблю переделал. Очень воинственно получилось. Отсель грозить мы будем мадьярам и всяким там ляхам! Сольке крест на пяльца с вышиванием поменял. Только клятый епископ — усы уже с морды не стираются! Зато котика в такого страшного черта превратил, которого святой отец трясет бесстрашно за шкирку! Ведь очень образно и поучительно получилось. Да разве это дурачье разбирается в высоком искусстве?

Братко шарил по карманам в тщетной надежде найти, не завалялся ли грошик, когда к нему подсел высокий господин: в дорогой красной свитке, бородка раздвоенная… Тьху на эту бородку! Протодиакон Версалий так всегда рисовал черта на книжных миниатюрах. Ох, и мерзкие у него получались черти, аж за душу брало. Впрочем, Версалий, как выпьет палинки, такое нарисовать может… не к ночи поминать. Этот, сидевший напротив, был один в один с картинкой на сотой странице Синаксаря.

— Хочешь выпить? — спросил господин.

Хотелось еще как! Но Братко покачал головой и сказал, что с незнакомцами не пьет.

— Так почему бы и не познакомиться? Меня зовут Владислав, а тебя и так все здесь знают, Братко, — улыбнулся господин. А грудастая Кветка, по щелчку его пальцев, уже выставляла на стол штоф палинки и всевозможные закуски.

— А денег хочешь? — спросил Владислав. — Много денег… это только залог, десятина от общей суммы. Остальное получишь, когда письмо доставишь.

На стол шлепнулся тяжелый кошелек. И какой приятный звук — золотых дукатов. Застежка раскрылась, стали видны монеты — рыжие, с императорским профилем.

Тут все и закрутилось перед Братком: рюмки палинки, монеты в кармане, противная бородка, порезанный палец, бумажка на подпись…

И когда кровавый отпечаток размазался под договором, Владислав захихикал, бородка затряслась:

— Выехать должен сейчас, монастырскую заставу до третьих петухов проскочить, — палец с длинным ногтем уперся Братку чуть ли не в нос. — Давай!

Владислав встал, вильнул по-бабьи задницей, снова засмеялся. Как будто хвост мелькнул из-под длинной красной свитки. Братко перекрестился — показалось, просто напился до чертиков. Он опрокинул последнюю рюмку на коня, то есть на кобылу, и пошел ее седлать в конюшню.

Таранька вполне соответствовала своему прозвищу — серая, сухая, морда узкая, глаза дурные. Она шла тряской ходой, но была вынослива и преданна. Ее даже цыгане свести не смогли, вернулась. Или умаялись продавать и тихонько привели обратно.

Третьи петухи и монастырская застава остались позади, похмелье висело за плечами, мутило живот и голову. Накрапывал дождь, было холодно — и от этого трезвелось быстрее.

— Эх, в какую передрягу ты вляпался, Братко?! — говорил он сам себе. — Вот уже задница, да всем задницам задница. И не уйдешь — договор.

Оставалось только дальше гнать Тараньку в горы, а через них в далекую Трансильванию, в замок графа Дракулуша. Согласно надписи на конверте: «Вручить в собственные руки и получить, что принадлежит подателю письма».

Дождь сменился снегом. Гасла в метели трубка, единственный огонек, хромала Таранька, но упорно шла вперед. Завыли волки — кобыла от испуга встала на дыбы, чуть не сбросив Братка.

— Да чтобы тебя черти взяли! — закричал семинарист.

Кобыла протяжно и виновато заржала и пошла вихляющей рысью, пока не уперлась в ворота, над которыми висела вывеска: «…това мельница» — непогода оторвала часть названия.

«Какой бы ни была эта мельница, а хоть куда в тепло и от волков», — решил Братко, толкая ворота и тяня за уздечку сопротивляющуюся Тараньку.

— Пойдем, шелепа! Или лучше, чтобы тебя сожрали? — рявкнул Братко.

Глупая кобыла трясла головой, словно не знала, где ей лучше быть съеденной: за воротами или здесь. Братко задумался, но ненадолго, потому что на крыльцо вышла женщина, видимо, хозяйка. Братко, как только увидел ее, так и больше ни о чем думать не мог: полная пазуха красоты, а бедра, что твои винные кувшины, а задница — это же обнять и плакать!

Не мог большой ценитель красоты Братко Груб смотреть на такое без восхищения:

— Ой! Слава Йсу!

— Ну, не знаю, — сказала хозяйка. — Но ты заходи.

А что, приличный такой трактир: тепло, чисто. И играют в трик-трак, а не в орлянку.

В общем, все пошло, как всегда в жизни Братка Груба: закрутились рюмки, монетки, игральные кости… Но компания приличная: за оружие из-за пустяков не хватались, квашеной капустой в морду не бросались, Господа всуе не поминали. Правда, веселые рыжие братья Лупеску имели странные глаза, будто кошачьи, но шутки же такие веселые и непристойные рассказывали. А старый цыган Баро как будто без тени, все о каких-то римских легионах рассказывал и называл мадьяр понаехавшими. На что обижался лысый Бела, и от того росли у него здоровые клыки. А дурбелики Лупеску его еще больше подначивали, просили угоститься палинкой из Беловой фляжки. Что раздражало Белу только еще больше. Хохотала пышногрудая Дзвинка, наклонялась к Беле своим широким вырезом рубашки, чтобы тот дернул за завязочку. Бела дергал, великолепные груди Дзвинки качались — лысый успокаивался. И мало кто, вытаращившись на грудь, следил за хвостом Дзвинки, который мог ненароком переставить фишку-другую на доске. Но Братко было не до того: сначала он выигрывал, потом проигрывал — вытекали дукаты из кошелька. А с последней монетой выпало и послание. Что тут началось, когда грамотный Бела прочитал имя получателя! Вой, визг, когти, клыки, хвосты!

Братко запрыгнул на шинквас, пытался отмахиваться нательным крестиком и молитвой. Но только еще больше раззадорил всю стаю. Дзвинка метлой издалека метила. Волколак Вавила, который до этого был милейшим дядькой, обернулся и лез по потолочным балкам, чтобы напасть сверху. Братья Лупеску оскалили треугольные зубы и заходили справа.

— Отпустите, Йса ради! Я же вам ничего плохого не сделал!

— Нет уж, дудки! Не сделал?! Ты же графа Дракулуша приспешник. А мы все здесь его пленники и враги! Не хотели под его власть идти, вот и оказались здесь в ловушке на веки вечные!

— Да и я, йолоп, тоже в такую задницу с этим Дракулушем попал! — закричал Братко.

Про чужую задницу всем стало интересно. И покаялся Братко компании.

— Вот так по глупости и с перепоя… — завершил семинарист свою историю.

— Мы не будем это осуждать, — сказали все и убрали метлу, когти и клыки. А Дзвинка обняла Братка хвостом и прижалась к нему своим выдающимся бюстом. Семинарист сунул нос в вырез ее рубахи. И снова никто не осудил.

— А меня, как босорканю столетнюю, Дракулуш на летавца поймал, — всхлипнула Дзвинка.

— Не нам тебя осуждать! — и Братко закивал вместе со всеми, глубже зарываясь в вырез босорканиной рубашки.

— А мы, бескуды, из старой знати бастарновой, сами наложили на себя заклятие, чтобы отомстить захватчикам, пришедшим на наше место. Таким, как Дракулуш, — сказал рыжий Лупеску.

— А я вот в демона вселился, — скромно сказал кузнец Лесь.

— Может, он в тебя? — удивился Братко, выныривая из выреза.

Лесь начал превращаться в огромное чудовище, которое цеплялось рогами за крышу мельницы:

— Нет! Не надо здесь путать!

— И я это не осуждаю, — подмигнула завлекательно Лесю босорканя.

— Слушайте, ребята! — сказал старый цыган Баро, который торговал контрабандой еще во времена римских легионов, помнил отряды великого Аттилы в предгорьях, знал «короткие» тропы через горы, мог вывести, а мог и завести, как когда-то проклятых ордынцев. — Ведь с этим письмом мы все можем выйти из Чертовой мельницы. Эй, господин Братко Груб, нанимай нас на службу! А потом будем требовать, чтобы граф отдал подписанные нами бумажки.

Тогда Братко снова залез на шинквас и прокричал:

— Ватага Чертовой мельницы, нанимаю вас на службу: доставить письмо графу Дракулушу.

— Ау-уф! — завыла ватага и бросила шапками об пол. — Служить будем верно, господин Груб. И получим все, что положено подателю письма! Давайте покажем этому графу, где раки зимуют!

И бросились прочь из мельницы на долгожданную свободу, заскучав без развлечений. Чуть не застряли в дверях, хвосты друг другу поотдавливали. Вывалились во двор, раскинувши крылья, лапы, рога, хохоча неистово.

— Цыц, йолопы! — рявкнул Баро: только что он сидел за столом в зале, а вот — уже возвышается посреди двора глыбой мрака, глаза светятся, оленьи раскидистые рога будто упираются в облака. — А план у вас есть? Или граф передавит вас, дурней, как щенков?

— План? — удивилась ватага, и все начали смотреть друг на друга, словно этот план мог у кого-то заваляться в кармане.

Плана не было.

Все расстроено опустили крылья, втянули когти, братья обиженно рычали.

— План? — переспросил лысый Бела, выходя на крыльцо и разкуривая трубку. — Есть ли у нас план? А что, Дзвинка, твой дед Вукол еще жив?

Все посмотрели на босорканю.

— А что с ним случится? До конца времен еще, кажется, нескоро.

Братко о босорканином деде ничего не знал, но другие заговорили с большим уважением.

— Ну, вот и план, — сказал Бела, выпуская кольца дыма.

— Йо-ху-у! — вырвались наконец на волю, кричали, выли, смеялись. Обернулись — летели, бежали на четырех лапах, Дзвинка на метле всякие выходки вытворяла и ругалась по-черному. Мчались вверх к самой Вранче. Невозмутимая Таранька от стаи не отставала, словно на крыльях летела. Шапку у Братка сдуло, так Лесь отдал свою овчинную папаху, все равно под нее рога плохо прячутся.

Дед Вукол был стар, как сами горы. И слеп — тяжелые, опухшие веки сползли чуть ли не до подбородка.

— И где же тебя, внученька, носило, на каких прутнях крутило, что ты деда совсем забыла?!

Дзвинка расплакалась и долго жаловалась на графа Дракулуша. Дед ее жалел, гладил по голове, но идти никуда не собирался:

— А вот будешь знать, как за чулувиковым прутнем бегать. Будет тебе наука!

Босорканя надулась, а потом зашла с другой стороны:

— А тебя, деда Вукол, он называл… — пыталась придумать Дзвинка самое обидное.

— Земляным червяком, — подсказал Братко.

— Он называл тебя земляным червяком! — воскликнула Дзвинка. — И еще, что ты козьих рогов боишься, вот!

Дед встал, стукнул палкой — далеко в горах сорвалась снежная лавина. Пошел, топая так, что задрожали камни, бормоча под нос:

— Ах, ты, молокосос, и трехсот лет тебе нет, никакого уважения к пожилым и мудрым. Я тебе покажу и рога, и копыта. И мать козью!

В долину перед замком графа ворвались сразу после сумерек. Дед только отстал — топал где-то еще далеко.

Дорогу перегораживал огромный камень с тремя стрелками и надписью:

«Отсюда идите на прутень! Хоть налево, хоть направо, хоть назад. Иначе сдохнете все! А всю корреспонденцию можете здесь оставить».

— Эй, господин граф! Да я вижу, ты уже обделался, — сказал Бела. — Ты свое послание можешь сам себе, помогая колом, в задницу засунуть. Мы пришли получить «то, что принадлежит отправителю письма»! И мы еще даже не начинали развлекаться.

Оборотни первыми перепрыгнули через камень, перекидываясь, босорканя оседлала свою метлу. Таранька сначала встала на дыбы, а затем одним лихим прыжком перепрыгнула камень, Братко едва удержался в седле. Зашелестели нетопыриные крылья, а сзади все приближалось:

— Туп-топ, туп-топ, я те покажу, как козам рога правят!

— Йо-хо-хо! — завила, завизжала стая.

Эх, не получилось хорошего развлечения. Все эти молодые трансильванские упыри, тонконогие аристократики в бархатных камзолах и париках, побежали, как крысы, еще когда Лесь-демон ударом кулака вынес ворота замка, а за ним на черных крылатых конях-тенях влетела старая знать бастарнова — рыжие безбашенные братья:

— Татарву били! Кунов драли! Гунов убивали! И вас, понаехавших…

Только сам граф задержался посреди зала, в сумку что-то прятал. Посмотрел, ехидно подняв бровь:

— Что, старый трухлявый гриб так и не доковылял? Развалился по дороге?

Ватага зарычала и бросилась на графа, но ударилась о какое-то невидимое препятствие: покатились, сминая крылья, скребя по полу когтями, словно под порывом ураганного ветра, ругаясь срамными словами. Только Лесь устоял.

Граф захохотал, переступил через меловую линию, затряс бумажками, дразнясь:

— Возьмите, йолопы, что вам причитается!

— Деда! Ну, где тебя там нелегкая носит?! — завила Дзвинка.

— Ну-у-у-у? — тоскливо поддержали другие.

Двери в зал открылись — дед Вукол наконец дошел.

— Ты как, сопляк, меня назвал?!

Замок ходил ходуном.

— Клевета! Ложь! — граф Дракулуш метался летучей мышью под сводчатым потолком. Дед отрастил длинные лапы и ловил его.

— Да поднимите уже мне веки! — закричал дед Вукол, потрясая сорванной люстрой. Но пока поднимали, граф драпанул через зеркало. Только огромное стекло разлетелось на куски под взглядом деда.

—Тьху! — плюнул дед Вукол и пошел обратно на восток, бормоча: — Матери твоей сторч да в борщ!

Ватага собрала разбросанные по полу бумажки, которые оказались не только их закладными договорами, но и многих других людей и нелюдей. Сожгли в камине.

— Вот мы и свободны. Но как-то я не так себе это представлял. И не развлеклись как следует. Что будем делать дальше? — спросил мрачно Лесь.

— Да то же, что и раньше, разгульничать, — ответили братья Лупеску. — Ты, Братко, как? С нами?

Семинарист пожал плечами: Мукачево — дыра, надоело, рай — такая скука, в ад нельзя — Владиславу немного должен. А вот с веселой ватагой искать приключений на задницу — это ему в самый раз.

Иногда над Карпатами несется Дикий гон — воют, хохочут, ругаются. Люди крестятся, но не очень боятся. Не злая ватага, иногда и помочь могут, если честно рассказать, как в беду вляпался:

— Это мы не осуждаем, — говорят.

Босоркани, летавцы, бескуды — карпатская нечисть румынского, украинского и венгерского фольклора