Червонный туз

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Людовик XIV скончался. Ментенон пряталась в Сен-Сире. Начиналось регентство. Париж, утомленный постом и покаянием, гонялся за развлечениями, как школьник, сорвавшийся наконец с классной скамьи. Все жаждали свободы и веселья, но не того веселья, которое могло бы хоть чем-нибудь напомнить скучные, чопорные торжества Версаля. Балы парижской Оперы, начавшиеся в 1716 году, являлись развлечением наиболее подходящим. Они, казалось, созданы были именно для того, чтобы собирать под одной кровлей равенства блестящих придворных и парижских буржуа, знатных представительниц высшего круга и простых гризеток. Оперный зал помещался в одном из флигелей Пале-Рояля. Искатели приключений и наслаждений праздновали в нем карнавал 1720 года.

Зимний сезон этого года был бесспорно одним из самых блестящих. Система смельчака Ло была в апогее славы. Колесница французского королевства быстро катилась уже не по грудам золота и серебра, а по кипам волшебных, магических лоскутков бумаги, именовавшихся акциями компании Миссисипи, которые в один день, в один час делали из лакея богача.

Торжище миллионами помещалось на улице Кенкампуа и с утра до позднего вечера осаждалось алчущими и жаждущими. Маскарад 9 февраля 1720 года привлек в зал парижской Оперы весь цвет парижской молодежи, всех, кто хотел утех и радостей и мог не задумываясь сорить деньгами. Как и теперь, внизу толпились маски в характерных или фантастических костюмах, а ложи были заняты дамами в домино и масках, и мужчинами тоже большею частью замаскированными. Но не танцевали. Всю прелесть маскарада составляла интрига: бедный дворянин мог интриговать знатнейших красавиц королевства, ловкая, смазливенькая парижанка пленяла нередко самого Филиппа Орлеанского, который довольно часто посещал балы парижской Оперы инкогнито. Интрига велась умно и тонко, пестрая толпа сдержанно разговаривала, но не шумела и не гудела, медные трубы не резали слуха.

У самого входа в зал, под ложей, занятой беспечно болтавшей парочкой, стояли два мужских домино и, казалось, невинно прислушивались к тому, что там говорилось.

Облокотясь небрежно на бархатные перила, женщина в ложе весело возражала на жаркие комплименты, сидевшего сзади нее молодого человека. Трудно было определить ее лета и рост, потому что она была закостюмирована летучей мышью. Костюм этот был тогда в большом ходу и состоял из двух черных юбочек; одна из них стягивалась в талии поясом; другая же надевалась на голову таким образом, что изображала с боков два крыла, а сзади два рожка. В таком смешном наряде дама была неузнаваема даже для опытного глаза; зато преследовавший ее своими любезностями незамаскированный собеседник ее был слишком заметен в своем богатом придворном платье. Он был высок, строен, на вид ему можно было дать года двадцать два. Свежий цвет лица, большие голубые глаза, необыкновенной белизны зубы, высокий лоб и орлиный нос делали из него почти красавца; но общее впечатление портилось странной, беспокойной подвижностью взгляда, который как-то мгновенно менял приятное, мягкое выражение, становился мрачен и даже злобен. Не мешает прибавить, что и самый тон речи незнакомца был так же изменчив, как его красивые глаза.

— Неужели вы не сжалитесь над бедным иностранцем, который в целом Париже никого не хочет знать кроме вас, одной вас, потому что любит только вас и готов, кажется, пожертвовать жизнью за дозволение любоваться вами?! — горячо и страстно говорил он.

— Ах! Бросьте свои шутки, милейший граф; пощадите меня и уходите, уходите скорее! — говорила не без кокетства летучая мышь. — Я ожидаю с минуты на минуту герцога Орлеанского, а если он встретит вас в моей ложе...

— Если он встретит меня здесь, то я конечно не уйду! — запальчиво и с сердцем возразил молодой человек. — Я не ниже его по происхождению и докажу ему, что я такого же благородного рода, как и он.

Разговор продолжался на ту же тему, с теми же переходами от нежности к гордой заносчивости.

Два домино стоявшие под ложей, не пропускали ни одного слова и изредка в наиболее интересных местах подталкивали друг друга локтем. Тот который был повыше, обратился, наконец, к товарищу со словами:

— Я убедился теперь, что это маркиза де Парабер, а кавалер ее — граф де Горн.

— Как! Сын старого князя де Горн, взятого в плен в сражении при Рамильи.

— Да, младший сын. Он был австрийским офицером и только недавно вышел в отставку.

— И этот граф строит куры Парабер!.. Вот так недурненькая для нас комбинация!

— Я и сам так полагаю... А знаете вы, что Филипп Орлеанский должен быть здесь?

— Да, я на это рассчитывал.

— Значит, так же, как и я, — усмехнулся говоривший. — Все готово: наши на ногах и, если только представится возможность, регента схватят сегодняшней же ночью.

— Гм! Едва ли выйдет что-нибудь путное. Дюбуа и эта старая лисица д’Аржансон держат ухо востро и, как тень, гоняются по следам господина. И сегодня в зале, конечно, немало их шпионов.

— Очень может быть. Но ведь и наши не дураки. Да, к тому же и экипаж наготове и перекладные готовы до самой границы.

— Предусмотрительность не лишняя. Ах, кстати о д’Аржансоне и его полиции: отделался ли, наконец, Лавалер от этого несносного сыщика, который шляется за нами вот уже целый месяц?

— Кажется, еще нет; но он говорил мне, что надеется покончить с ним сегодня.

— Хорошо, если бы это удалось ему, полковник. Мне что-то сдается, что негодяй сыграет с нами плохую штуку.

— Ну, шевалье, можете на этот счет успокоиться: смельчак Лавалер сумеет распорядиться, не ударит лицом в грязь.

И оба домино стали опять прислушиваться к тому, что говорилось в ложе; но на этот раз им не посчастливилось: граф де Горн вел, вероятно, искусно осаду сердца маркизы де Парабер, потому что, близко наклонясь к ней, говорил теперь так тихо, что не было возможности уловить хоть слово из его пламенных речей.

— Проклятая кокетка!.. — буркнуло домино пониже.

— Молчите! — дернул его за рукав товарищ. — Дверь ложи отворяется... Если это Филипп, то нам предстоит презабавное зрелище, а затем... затем друзья наши, может быть, устроят финал комедии сегодня же ночью...

Дверь ложи действительно отворилась и на пороге ее показалось мужское домино, а за ним два незамаскированных, богато одетых господина; один был стройный, высокий брюнет, другой — бледный, небольшого роста толстяк. Маски, толпившиеся в партере, живо обернулись в сторону ложи и тысячи любопытных глаз уставились на вошедшее в ложу мадам де Парабер мужское домино. Маркиза вздрогнула и невольным, быстрым движением отодвинулась от слишком близко наклонившегося к ней графа; между тем как тот, как будто не замечая входивших, продолжал интересный разговор, так не вовремя и непрошенно прерываемый.

— Вы, должно быть, очень скучали без меня, маркиза, что пригласили к себе собеседника для развлечения? — шутливым, веселым тоном сказало домино, опускаясь в кресло позади мадам де Парабер.

Следовавшие за ним два господина в придворных камзолах не сели, а остановились в глубине ложи.

— Монсеньор, — пробормотала заметно смущенная маркиза, — тут есть маленькое недоразумение и клянусь...

— Ах! Оставьте свои клятвы, маркиза. Клясться может обманщик Дюбуа, а вам это не идет совсем. Мне гораздо интереснее узнать имя вашего нового знакомца.

— Я сам могу сообщить вам эту интересующую вас подробность, — гордо откинувшись на спинку стула, вызывающе и дерзко кинул ему молодой человек. — Меня зовут Антуан-Жозеф, граф де Горн и я принадлежу к царственному роду.

— Совершенно как и я! — рассмеялось домино. — Не могу не воздать вам должной похвалы, маркиза: избирая на мое место кого-либо другого, вы по крайней мере сообразуетесь со мной, если не ошибаюсь, граф мой родственник. Вы дарите свое неоценимое внимание только членам нашего семейства, и я желал бы...

— Оставим насмешки, милостивый государь, — резко прервал его де Горн. Маркиза де Парабер была под моей защитой и никому не позволю я оскорблять ее в своем присутствии.

— А я полагал, напротив, что вы пользуетесь покровительством маркизы, так как сидите в ее ложе, — невозмутимо хладнокровным тоном ответило домино.

Хладнокровие противника было каплей, переполнившей чашу: взбешенный де Горн вскочил с места; в ту же минуту подошел к нему один из стоявших в глубине ложи и сказал насмешливо:

— Молодой человек, вам, вероятно, неизвестно, что сам герцог Орлеанский оказывает вам честь говорить с вами?

— Черт возьми! Канильяк! Кто просит тебя некстати, не к делу называть мое имя? Ведь таким образом вы нигде не дадите мне показаться инкогнито! Ты испортил мне теперь весь вечер! — с досадой прибавил регент.

Громкий титул счастливого и могущественного соперника вызвал в де Горне скорее досаду, чем удивление, и ни по чему нельзя было заметить, чтобы он собирался уступить позицию.

На минуту все как-то неловко примолкли и бедная виновница готовой уже вспыхнуть ссоры горько раскаивалась в том, что не удалила вовремя вспыльчивого обожателя. Но герцог Орлеанский не терял хладнокровия и отнесся снисходительно к дерзкой вспышке молодого человека.

— Что скажешь, Носé, о забавном приключении? — обратился Канильяк к стоявшему с ним рядом придворному.

— А скажу только, что молодость сама по себе вещь прекрасная, но что ее плохо воспитывают во Фландрии, — резко ответил Носé.

Де Горн круто обернулся на неосторожное замечание царедворца и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы сам регент не нашел уместным положить конец неловкой и неприятной комедии.

— Милостивый государь, — обратился он к молодому человеку, — если бы вы, приехав в Париж, взяли на себя труд представиться его величеству, явились ко мне, то, конечно, я без всяких затруднений предложил бы вам место в этой ложе, потому что дом, к которому вы принадлежите, один из первых в Европе. Вы сами виноваты в том, что я не знаю вас и потому, конечно, не найдете неуместным, что от имени самой маркизы де Парабер, которая здесь у себя, я попрошу вас выйти.

Граф побледнел и невольно схватился за шпагу, но, встретив умоляющий взгляд маркизы, опустил руку и направился к двери.

— Я повинуюсь приказанию маркизы, — бросил де Горн на ходу, — но, милостивый государь, знайте, что ни один из ваших предков не решился бы сказать того, что вы позволили себе сказать сейчас!

— Серьезно? — усмехнулся Носé. — А что же сказал бы он?

— Он не сказал бы — «уходите», а — «уйдемте»! — задыхаясь крикнул де Горн и вышел из ложи.

Два домино, так упорно следившие за всем происходившим, все еще стояли под барьером ложи.

— Такой человек — для нас находка, — шепнуло высокое домино своему товарищу. Надо поторопиться завербовать его скорее. Я пойду переговорить с ним, а вы, шевалье, ждите меня здесь.

И высокое домино затерялось в пестрой толпе. В ложе маркизы между тем весело смеялись.

— Кто этот сумасшедший, монсеньор? — спрашивал Канильяк.

— С этим вопросом можешь обратиться к маркизе, — отвечал регент.

— Монсеньор! Уверяю вас, что видела этого человека в первый раз в жизни, — повторяла де Парабер.

— Ведь я не ревнив, маркиза, да и притом ветренник этот так пылок, так увлекателен! Я, право, узнал в нем самого себя в молодые годы, — вздохнул Филипп.

— Однако вы обошлись с ним не особенно любезно, — усмехнулась маркиза. — А он действительно ваш родственник, монсеньор?

— Да, он родственник моей матери. Он младший представитель славной фамилии Горнов, царствовавшей в Нидерландах с одиннадцатого века. Мне говорили, что он в Париже уже более месяца и вращается в очень дурном обществе. Дюбуа воображает даже, что он из опасных и что не мешает следить за ним. Кстати о Дюбуа: не он ли это мечется под этим смешным пюсовым домино?

К ложе маркизы действительно проталкивалась какая-то обвисшая, тощая симарра с громадным капюшоном.

— Что ему нужно? — пробормотал регент.

Но он скоро узнал в чем дело, потому что пюсовая симарра добралась наконец до ложи и, став на цыпочки, протянула маркизе какую-то сложенную вчетверо бумагу. Мадам де Парабер передала ее регенту, тот, развернув и быстро пробежав ее глазами, недовольно шепнул маркизе:

— Все те же безумные бредни! Он воображает, что меня хотят увезти сегодня ночью. Скажите ему, маркиза, чтобы он оставил меня в покое и убрался к черту.

— О, монсеньор! Он уже далеко; летит как на крыльях, — засмеялась маркиза.

— И прекрасно! Важные дела можно отложить до завтра, а сегодня постараемся немножко повеселиться. Но... что там опять такое? Крик... давка... Уж не расшалился ли опять наш фландрский петух?

— Нет, монсеньор, это просто какие-то новые смешные маски.

— О! Надо взглянуть, — отвечал Филипп и, придвинув свое кресло к креслу маркизы и облокотись на барьер, он стал вглядываться в толпу.

От входных дверей подвигался действительно какой-то смешной кортеж. Толпа шумно провожала его смехом и криками. Шествие составляли четыре маски, закостюмированные докторами и аптекарями; служители медицины торжественно и важно, не спеша, несли носилки; человек на них был покрыт с головой большим черным покрывалом. Процессия направлялась именно к ложе мадам де Парабер.

— Видно, что эти скоморохи знакомы с Мольером, — сказал Конильяк.

— Ну, это смахивает на что-то похоронное, — заметил регент.

Носильщики, между тем, остановились в нескольких шагах от ложи маркизы, поставили носилки и принялись суетливо проделывать разные штуки вокруг мнимого больного: один щупал у него пульс, другой постукивал его и выслушивал, третий приготовлял спринцовку... Все эти эволюции сопровождались комическими кривляньями и прыжками, и замаскированная толпа жадно следила за даровым представлением; но, ко всеобщему сожалению, оно было очень непродолжительно. После нескольких смешных выходок комедианты один за другим ловко и почти незаметно скрылись в толпе.

Неприятно удивленная публика принялась свистать, шикать и стала наступать на единственного оставшегося в ее распоряжении актера, который упорно не хотел даже пошевелиться. Какое-то домино посмелее схватило руку мнимого больного, свесившуюся из-под черного покрывала, и стало немилосердно трясти ее, приглашая лежавшего танцевать, но тот не произнес ни слова, не сделал ни малейшего движения. Толпа переглядывалась и шепталась — комедия принимала печальный характер.

— Приподымите же покрывало! — крикнул регент, тоже заинтересованный всей этой загадочностью. — Откройте шутника и пощиплите его хорошенько за то, что он смеет представлять умирающего в маскараде.

Толпа этого только и ждала; черное сукно было сорвано — и крик ужаса вырвался у всех: на носилках лежал бездыханный труп, по пояс обнаженный, с кинжалом, пронзившим самое сердце!

Эффект был действительно потрясающий, не поддающийся описанию; напиравшая толпа как-то разом отхлынула, многие, как ошалелые, кинулись вон из залы, стоявшие же позади, не понимая происшедшего, кинулись вперед, отчего давка произошла страшнейшая. Мужчины кричали и толкались, женщины плакали и падали без чувств, но все с каким-то суеверным страхом старались миновать роковые носилки. В ложе принца все были тоже взволнованы. Маркиза в ужасе закрывала свою полумаску дрожавшими, похолодевшими пальцами — чтобы не видеть закоченевшего, вытянутого трупа. Носе, лукавый, беззаботный Носе, видимо, изменился в лице, несмотря на всю свою эпикурейскую философию. Беспутный скептик Канильяк под насилованной усмешкой старался скрыть свое волнение. Один регент сумел сдержать себя и остался по-прежнему невозмутим и спокоен.

— Что за дерзкие нахалы! — сказал он в сердцах. — Однако, этот неповоротливый медведь д’Аржансон прекрасно исполняет свои обязанности начальника полиции.

— Монсеньор, — начал Канильяк, никогда не упускавший случая почесать злой язык, — д’Аржансону некогда следить за негодяями, потому что он замаливает свои грехи в одном из монастырей Сент-Антуанского предместья.

— Доказательством тому, что никто не знает где он и что с ним, — подхватил развязным тоном Носе, — служит подписанное им объявление, прочитанное мною сегодня утром на углу улицы Сент-Оноре: «Пропала большая черная собака, с красным ошейником и висячими ушами. Нашедшего таковую просят обратиться за вознаграждением к мадам де...

— Брось, пожалуйста свои плоские шутки. Носе! — нетерпеливо прервал его герцог Орлеанский, — в настоящую минуту они более чем неуместны. Спрыгни-ка лучше в партер, да принеси мне бумажку, которая, видишь привязана к рукоятке кинжала.

— Как! Монсеньор... — пробормотал сконфуженный Носе, — монсеньор желает, чтоб я...

— Филипп, уедем, уедем скорее! Ради бога скорее! — дрожа от страха шептала регенту мадам де Парабер.

— Никак не ранее разъяснения этой скверной загадки, — решительно ответил принц.

— Но все, вероятно, сейчас объяснится! — радостно вскричал Канильяк. — Идет городская стража с полицейским офицером.

Маркиз не ошибся: в зале появился отряд солдат, разгонявший толпу прикладами. В главе отряда шел человек в сером плаще, здоровой черной палкой ловко работал он направо и налево, разгоняя любопытных.

В этот самый момент дверь ложи с треском отворилась и в нее влетело, как ураган, уже знакомое нам пюсовое домино.

— Однако, аббат, вы чуть не опрокинули меня! — проворчал Канильяк.

— А-а! Дюбуа. На этот раз ты являешься очень кстати. Ты, конечно, объяснишь мне, что за история с этим мертвецом, который брошен какими-то грубиянами прямо перед моей ложей?

— Действительно! Стоит валандаться с этой падалью и теми, кто это притащил ее! — по обыкновению страшно заикаясь, проговорил аббат.

— Дюбуа! Ты забываешься!

— Как же! Дело в том, забываюсь я или нет!

— Да в чем же наконец, дело-то? Ведь ты невыносим со своими бесконечными предисловиями!

— Уф!! Не могу больше! — отдувался запыхавшийся министр и так сильно дернул капюшон, что парик его съехал набок.

Несмотря на мрачность обстановки, регент не мог не рассмеяться, взглянув на смешную фигуру своего ментора.

— Откуда являешься ты в таком жалком виде? — спросил он аббата.

— Откуда я являюсь! Так вы значит не читали мой записки? Я справился с тем, с чем ваш начальник полиции считает для себя унизительным справляться! Я сейчас сам выследил и захватил людей, которые при выходе из маскарада собирались схватить вас, посадить в карету и тащить к вашему любезному кузену, королю Испанскому, чтобы запереть вас в той самой башне, в которой томился Франциск Первый!

— Что за бредни рассказываешь ты там! Ты бредишь, бредишь, приятель Дюбуа, не стоило тебе из-за таких пустяков трепать свои несчастный парик и носиться, как бомбе!

— Вот как! Я брежу... Так-то вы встречаете меня в минуту, когда я оберегаю вашу свободу, самую вашу жизнь, монсеньор! Спросите сыщика, спросите этого полицейского, который был все время со мною и помогал мне, спросите его, бредил ли я, когда услышал голос того самого полковника Лажонкьера, который, помните, в Булонском лесу...

— Как! Этот человек в Париже?

— Лучше того! Он здесь, в этой самой зале, с полудюжиной разбойников, состоящих на жалованье у этого проклятого графа де Шлибен, секретного агента Альберони.

— О-о! Надо показать этим людям, — сказал регент, вставая, — что не подымают безнаказанно руку на принца Французского королевства! Дай-ка мне твою шпагу, Носе, а ты, Канильяк, приведи солдат и помоги мне расправиться с этой дерзкой канальей.

— Расправиться, — насмешливо хихикнул Дюбуа. — Да с кем собираетесь вы расправляться-то? Не считаете ли вы Лажонкьера таким дураком, который так откровенно во главе своей шайки полезет на вас и вступит с вами в открытый бой? Как бы не так! Они замешались в толпе, да и надеются в общей свалке схватить вас — вот и все. Вам надо просто, как можно скорее, уходить отсюда через маленькую дверь в глубине театра.

— Уйдемте, монсеньор! Умоляю вас, уйдемте! — шептала маркиза.

— Надо еще переговорить с этим сыщиком, — отвечал принц. — Позови-ка его сюда, Дюбуа.

— Мы только теряем драгоценное время; но так как вы уже непременно хотите, пусть будет по-вашему. Ларфайль! — крикнул министр, подойдя к барьеру.

Человек, носивший это неаристократическое имя, был тот самый неизвестный в сером плаще, который ввел в залу солдат. Он только что вынул кинжал из груди убитого и внимательно рассматривал клочок бумаги, привязанный к его рукоятке.

— Дай мне этот лоскуток, — сказал Дюбуа.

Сыщик поднял голову. Он был ужасно бледен и глаза его горели. Узнав министра, он быстро подошел к ложе и подал ему загадочный клочок.

— Забавляйтесь, монсеньор! — буркнул Дюбуа, — только читайте скорее, потому что толпа напирает, а в этой толпе есть люди, которые зорко следят за каждым вашим движением.

Герцог Орлеанский, не скрывая отвращения, взял в руки окровавленную бумажку и вполголоса прочел следующую страшную надпись:

«Здесь покоится Фирмен Дегре, полицейский шпион, сын такою же шпиона, казненный за то, что совал нос, куда не следует.

Так же могут кончить и все те, которые платили этому шпиону. Надлежит ведать о сем: Филиппу, Лабею, Дюбуа и вору Ло».

Внизу громадными литерами стояло:

«Номер первый».

— Однако, это, по-видимому, только начало целой серии, — заметил регент. — Берегись, Дюбуа: не попасть бы тебе под второй помер.

— Монсеньер, ваше имя прежде моего, — проворчал министр.

— Это, положим, так. Но, согласись, что резать ни в чем неповинных подданных его величества только из-за того, что добираются до нас троих — невозможно, и негодяи, заколовшие этого бедняка, должны понести строгое наказание.

— Они и понесут его! Клянусь в том честью своего имени! — раздалось у самого барьера ложи.

Принц заглянул вниз и увидел того самого человека в сером плаще, который вынул кинжал из груди убитого.

— Кто ты? — резко спросил он его.

— Монсеньор, имя мое — Жан Ларфайль и я не более как скромный полицейский агент. Убитый злодеями Фирмен Дегре был мой друг и товарищ по ремеслу, и клянусь перед престолом Всевышнего, что злодеи издохнут на Гревской площади!

— С своей стороны даю тебе слово, что им не будет пощады! — ответил регент. — А это возьми для облегчения необходимых розысков! — и он бросил Ларфайлю кошелек с золотом.

Дюбуа, между тем, уже отворил дверь ложи и беспокойно оглядывал коридор.

— Путь свободен! — шепнул он. — Пользуйтесь скорее благоприятной минутой!

— Я тоже держусь мнения аббата, монсеньор, надо спешить, — шепнул принцу Носе.

— Оставаться более было бы действительно безумием! — и прибавил наставительно Канильяк.

— Уйдемте, уйдемте, господа, если вам этого так хочется, — сказал Филипп, внимательно оглядывая залу, как и бы отыскивая в ней врагов своих и презрительно вызывая их на бой.

Затем, подав руку маркизе де Парабер, он вышел из ложи.