Честь и грязь

1916 год.

Туман накрыл фронт, размытую дождём и кровью полосу земли, где ещё ночью люди убивали друг друга без лишних раздумий. Теперь же, когда пулемёты стихли и артиллерия устала рвать воздух, в окопах повисло молчание — тяжёлое, напряжённое, как шаги по тонкому льду. Немцы и французы, чьи лица стали похожи друг на друга под слоем грязи и усталости, молча передавали по рукам оружие. Но не себе — тем, кто должен был всегда оставаться в стороне. Тем, кто приказывал, отправляя их в атаку на пулемёты, кто рисовал на картах линии, за которыми исчезали жизни. Офицерам.

Это произошло как-то стихийно. В какой то момент они прекратили стрелять друг в друга и повыходили на открытые пространства смотря на врагов уставшими глазами. Почему... Никто не мог понять. Кто сделал первый шаг тоже никто не вспомнил. Просто солдаты обеих армий словно стали единым организмом на данном участке фронта.

Им приказали ненавидеть друг друга. Им говорили, что враг — безликий, чужой, что он лишь мишень, что он не человек. Но когда стоишь рядом с ним в одном окопе, дышишь тем же смрадным воздухом, ешь ту же гнилую пищу, мерзнешь в той же промокшей шинели, трудно видеть в нём врага. Он такой же, как ты. С такими же пустыми глазами, в которых больше нет места ненависти. Чем они отличаются то в конце концов, Языком общения? Цветом штанов?

За это стоит убивать?

За это нужно умирать?

Они устали.

И вот теперь те, кто их сюда загнал, сами будут драться. За жизнь. Без орденов и фанфар. Их вывели из укрытий — блистательных офицеров, штабных крыс, тех, чьи руки привыкли держать перо, а не штык. В их глазах застыл страх, первобытный, звериный. Кто-то пытался что-то кричать о дисциплине, кто-то молил о пощаде, но слова тонули в сыром воздухе. Их не били, не оскорбляли, не издевались над ними. Просто поставили перед фактом: теперь они будут драться. Не за славу, не за честь, а за самую ничтожную вещь на этой войне — собственную жизнь.

Французский капитан и немецкий обер-лейтенант. Оба ещё молодые, но один уже видел войну, в бинокль,а другой лишь рассматривал её на картах. Им дали лопаты — те самые, которыми солдаты рыли себе могилы и которыми потом дрались, когда не оставалось патронов. Немцу дают в другую руку кастет, французу длинный, тонкий кинжал.Они стояли по колено в грязи, в воде, пропитанной кровью. Немец смотрел на француза, словно надеясь, что тот первым бросится в бой и всё решится само собой. Француз молчал. Потом сделал шаг вперёд. Лопатка свистнула в воздухе, но немец успел уклониться. Следующий удар был быстрее, и вот уже острый металл разрывает кожу на его скуле. Он кричит, но не от боли, а от ужаса. Бросается вперёд, сбивает противника в грязь, отбросив лопатку вдавливает его голову в воду, бьёт сквозь воду кастетом но не может нанести смертельный удар. Удары замедленные водной преградой слегка теряют свою разрушительную силу , идут вскользь,Француз извивается, захлёбывается, но его пальцы ещё цепляются за рукоять кинжала. Последним усилием он всаживает его в бок немцу, проворачивает. Крик, всплеск крови. Немец оседает, но перед смертью успевает удачно ударить в височную кость врага. Француз больше не двигается. Оба мертвы.

Следующими вывели генерала и капитана. Генерал тяжело дышал, его руки дрожали, в них был штык, которым он никогда раньше не пользовался. Капитан держал окопную лопату. Солдаты ставили на молодого — он опытнее, быстрее. Но генерал, издавая нечеловеческий хрип, бросился вперёд. Штык вонзился в живот капитану, но тот лишь зарычал, как раненый зверь, и с силой опустил лопатку на голову старика. Раз, ещё раз. Кровь хлынула, лицо генерала исчезло под красной маской. Он рухнул, как мешок с песком. Капитан медленно осел рядом, кровь текла по его губам. Он умер через минуту.

Тишина. Солдаты смотрели на то, что натворили. Офицеры получили свою войну. Теперь и они знали, что такое фронт. Но что изменилось? Ничего. Небо осталось таким же серым, окопы — такими же сырыми. А где-то в штабе, далеко отсюда, уже рисовали новые линии на карте.

-- Давай следующих.

Раздался крик.

****

Генерал Дюмон закурил, не заботясь о том, что свет пламени может выдать его местоположение. Сейчас сюда стрелять не будут. Временное перемирие в связи с форс-мажором. Он стоял на возвышенности, глядя на гудящие трубы тяжёлой артиллерии, развернутой в сторону мятежных окопов. Немецкий офицер, стоявший рядом, молча наблюдал. Со стороны немецких позиций тоже шла пальба по этому квадрату. Они не обменялись ни словом – лишь коротким взглядом, в котором не было ни вражды, ни сожаления. Только холодная необходимость.

Очередной залп ударил, вспоров землю, как нож вспарывает брюхо животного. В темноте раздались крики. Солдаты, ещё недавно вершившие самосуд, теперь пытались спрятаться в тех же окопах, которые были их домом и тюрьмой. Воронки заполнялись водой, превращая траншеи в могилы. Кто-то пытался бежать, но бежать было некуда. Разорванные тела взлетали в воздух, падали обратно в грязь, лишённые конечностей, обезображенные, беззвучно кричащие в последние мгновения жизни.

Старый француз, сидевший на дне окопа, не пытался бежать. Он устал. Всё его существо протестовало против того, что происходит, но он знал — ничего не изменить. Он просто сидел и ждал. Артиллерийский снаряд, летящий прямо в него, Он был избавлением.

Дюмон выдохнул дым и посмотрел на карту. Здесь, на бумаге, люди были всего лишь точками. Бунт подавлен. Всё вернулось в привычный порядок.

— Это не должно выйти за пределы штаба, — негромко сказал он. — Солдату не положено думать. Они обязаны воевать. Они не должны понимать что в их руках сила и оружие. Если они начнут думать… До утра предлагается перемирие.

Немец кивнул и убрал карту в папку.

Генерал отдал честь немцу.

Тот козырнул в ответ и ловко повернувшись на каблуках пошёл прочь.

Ночью всё стихло. Утром пришёл новый приказ — снова в атаку.