Четырнадцать и восемьдесят шесть

— Как же я рад, что ты пришел лично! — Ботан поминутно поправляет очки на переносице. Нервничает и даже не особо пытается это скрыть. — Спасибо, что выделил время, господин… э-э-э…

Ботан не знает, как ко мне обращаться — по должности или по званию. Улыбаюсь ему ободряюще:

— Брось, я сегодня без чинов! У меня вообще выходной… Да и к чему эти формальности между одноклассниками? Для тебя я всегда буду Кастетом, как в школьные годы чудесные. Старая дружба не ржавеет.

Ботан смотрит на меня настороженно. Оба мы знаем, что друзьями не были никогда. Хотя мне наше общение доставило немало радостных моментов — Ботан так забавно верещал, когда я макал его головой в унитаз, и до последнего бегал за своими вещами, когда мы с пацанами затевали игру в “собачку”. Каждому умоляюще заглядывал в глаза, униженно бормотал “ну ребята, не надо, хватит, пожалуйста, верните пенал, меня же мама убьет!” В общем, веселые были времена — хотя, пожалуй, не для Ботана.

Поэтому, собственно, я и обратил внимание на его письмо. Вообще-то после того, как мое имя стало мелькать в прессе, внезапно выяснилось, что за свою жизнь я успел приобрести невероятное количество друзей, которых совершенно не помнил. А вот они, оказывается, хранили теплые воспоминания обо мне все эти годы — правда, выйти на связь решили только теперь, когда от меня кое-что стало зависеть. Почтовый ящик ломился от пламенных заверений в сердечной дружбе, неизменно сопровождаемых просьбами. Заступиться за племянника — мальчик, конечно же, никакой не враг государства, просто попал в дурную компанию. Разобраться с начальником — не вредитель ли он, раз не дает хода перспективному направлению. И, конечно же, помочь выбить финансирование… это была самая популярная просьба.

Письмо от Ботана я едва не отправил в корзину вместе с прочими, но в последний момент рука дрогнула. Тронуло меня, что он в первой же строчке представился школьной кличкой — понимает, что фамилию его я давно позабыл. И потом, мое ведомство теперь курирует прикладную, что бы это ни значило, социологию, а ведь яйцеголовые слова в простоте не скажут… Может, бывший одноклассник сможет в неформальной обстановке объяснить двоечнику с задней парты, чем все-таки занимается его лаборатория за государственные денежки…

Ботан лыбится с нарочитой бодростью:

— Ну, начнем с экскурсии!

— Брось, все равно я ничего не понимаю в ваших стрелках осциллографа… Ты ведь помнишь, я всегда был туповат, по физике еле на тройку вытянул. Давай ты мне доступным языком расскажешь, на что ваша контора потратила прорву бюджетных средств. И почему нужно выделить еще.

Все, что мог дать визуальный осмотр, я уже понял по обстановке в кабинете Ботана: тут воруют или умеренно, или по-умному. А то случалось мне инспектировать конторы, где покои начальства сходу тянут на половину годового бюджета. Здесь же все прилично и довольно скромно. Мебель натурального дерева, но не новая. Секретарша в приемной — строгая дама с седыми буклями, не вертихвостка из тех, кого так приятно потрахивать в перерывах между совещаниями, стимулируя внеочередной премией. Непременный портрет Самого Любимого и Простого — в духе времени: Самый, уже изрядно раскабаневший, с добродушной улыбкой выслушивает группу взволнованных людей в белых халатах на фоне приборных панелей и еще чего-то научного. А то у некоторых до сих пор висит старая фотография — где Самый среди джунглей, с автоматом и заразительной мальчишеской улыбкой во всю рожу. Или даже та, где он на фоне колонны пленных партизан. Нет, мы не стыдимся своего прошлого… просто надо верно чувствовать исторический момент.

— Давно известно, что люди не равны, — торжественно объявляет Ботан. — Наша лаборатория изучает нейрохимическую природу этого неравенства.

Давлю зевок:

— А попроще можешь объяснить? Чтобы до тупенького Кастета дошло. В школе у тебя, помнится, получалось…

— Я могу даже наглядно показать!

Ботан быстрым движением врубает проектор. Все наготове — это ему в плюс. На экране разворачивается видео: десяток совсем мелких деток сидят за столом, перед каждым — тарелка с кашей. Дородная воспитательница говорит елейным голосом:

— Дети, ответьте на вопрос — каша сегодня сладкая?

Почти все вразнобой, но бодро отвечают “да-а-а!”, только один щекастый мальчик колеблется. На его мордашке проступает выражение тревоги и печали, которое быстро сменяется широкой радостной улыбкой. Он следом за всеми орет “да!” и отправляет в рот ложку каши.

В следующей сцене за таким же столом сидят уже другие дети. В этот раз кашей довольны все, кроме коротко стриженной некрасивой девочки; она отталкивает от себя тарелку и громко, истерически плачет. Ишь, фифа какая, вырастили на свою голову… Государство их кашей кормит, вон даже с каким здоровенным шматом масла — а эта принцесса жрать отказывается. Я-то в ее годы харчами не перебирал, любой ужин считал за счастье… когда он был, этот ужин.

Усмехаюсь:

— Ты мне что, рост народного благосостояния тут демонстрируешь? Мол, даже сопляки от жрачки отказываются?

На лице Ботана мелькает выражение, словно он опасается, что я снова макну его головой в унитаз — как двадцать лет назад. Но он тут же берет себя в руки и начинает рассказывать уверенным тоном опытного лектора:

— В этом эксперименте участвуют группы из десяти пятилетних детей. Суть в том, что девяти из них дают вкусную сладкую кашу, а десятому подменяют тарелку. Пищевая добавка совершенно безопасна для здоровья — мы детей не травим, хи-хи — но каша приобретает выраженный горький вкус. Однако когда детям задают вопрос, была ли каша сладкой, большая часть из тех, кому досталась горькая каша, соглашаются с группой. Мнение социума оказывается для них весомее, чем собственные вкусовые ощущения. Мы можем посмотреть, как это выглядит…

Дальше видео крупный планом показывает тех детей, которым досталась горькая каша; дружное радостное “да, сладко” звучит как фон. Похоже, каждый из этих сопляков за считанные секунды понимает про жизнь что-то очень важное, пусть даже пятилетний мозг не в состоянии облечь это знание в слова. Они в полной мере осознают горечь каши, которую им придется есть и не жужжать — и каша становится для них сладкой, потому что такова воля коллектива. Мальчики и девочки после короткого, едва уловимого колебания начинают с энтузиазмом работать ложками, хвалят кашу даже более пылко, чем их товарищи. Некоторые еще и просят добавки. А ведь никто их к этому не принуждает. Они сами понимают, что так будет лучше.

— Эксперимент проводился в пяти сотнях групп, и восемьдесят шесть процентов детей признали горькую кашу сладкой, — поясняет Ботан. — Давай же посмотрим на те четырнадцать процентов, которые выдали реакцию другого типа.

Ботан переводит курсор и запускает последнюю часть видео. Тут дети ведут себя иначе. Мальчик отталкивает тарелку и угрюмо бурчит “нет”. Девочка истерически визжит и выбегает из-за стола. Другой мальчик не говорит ни слова, только плачет. Кто-то даже выливает кашу на стол. Неприятные дети, антисоциальное поведение…

— Детей набирали из разных социальных групп, с разным воспитанием, — продолжает вещать Ботан. — Более того, эксперимент проводился во многих странах. Соотношение реакций восемьдесят шесть на четырнадцать сохраняется с незначительной погрешностью.

— А на взрослых такие опыты ставили?

— Неоднократно. Экспериментатор просит девять студентов назвать нарисованный на доске треугольник кругом. Десятый, не знающий об этой договоренности, не просто соглашается с группой — он в самом деле начинает видеть в треугольнике признаки круга или сомневается, что верно обозначает геометрические фигуры… как будто родной язык становится для него иностранным.

— И у взрослых соотношение реакций тоже восемьдесят шесть к четырнадцати?

Ботан досадливо морщится:

— Приблизительно. К сожалению, первые исследователи этого феномена не всегда достаточно тщательно документировали результаты. А теперь повторение эксперимента затрудняется тем, что он сделался слишком известен. Подопытные нередко понимают, что происходит, пытаются выдать ответ, который устроит экспериментатора, и это искажает статистику. Более показательно поведение людей в ситуациях, которые не задумывались как социологическое исследование. Давай я запущу следующее видео…

— Что на нем?

— Так называемый перформанс, акт современного искусства…

Морщусь:

— Не люблю это фуфло. Расскажи кратко, в чем там суть.

— Придется посмотреть, — Ботан снова поправляет очки. — Я включу ускоренное воспроизведение.

Однако… немногие теперь решаются мне возражать. В чем бы ни состояла идея Ботана, она для него важна.

На видео небольшой зал, по краям расставлены стулья для зрителей. В центр выходит ведущий и в простецкой разговорной манере — в совриске это называют “давить искренность” — приглашает всех желающих поучаствовать в состязании за некоторую сумму. Суть проста: нужно войти в круг, нарисованный на полу, и делать то, что ведущий скажет. Выйти из круга и из состязания можно в любой момент. Приз получит тот, кто продержится дольше всех.

Выходит десяток добровольцев, и игра начинается. Первые задания подчеркнуто безобидные: попрыгать, прочитать стишок, обнять друг друга. Однако градус безумия стремительно растет: теперь ведущий предлагает раздеться полностью, полизать чьи-то ботинки, ударить другого. Некоторые отказываются и выходят, но большинство остается в круге и выполняет задания.

Камера часто показывает зрителей. На их лицах — смесь отвращения и жадного любопытства; некоторые прикрывают глаза ладонью, но даже сквозь пальцы неотрывно смотрят в круг. Ведущий постоянно подчеркивает, что вне круга — безопасная зона. Когда одна из участниц, увлекшись, пытается полизать ботинок зрителя, ведущий строго одергивает ее: все состязание — только внутри круга.

Ботан переключает видео на нормальную скорость — близится то, что он и хотел мне показать. Один из зрителей, пыльного вида дядька с залысинами, встает во весь рост и громко говорит: “Нужно прекратить это безобразие!”. Соседи шикают на него, утягивают обратно на стул.

Внутри круга ведущий начинает обматывать участников полиэтиленовой пленкой — целиком, включая лицо. Даже у меня глаз дергается, хотя я всего лишь смотрю запись. Не сразу замечаю, что в кругу появляется новая фигура: светловолосая девушка подходит к замотанным и разрывает пленку на их лицах.

— В действительности в пленке есть отверстия для дыхания, — поясняет Ботан. — А ведущий — практикующий медик. Реальной опасности ни для кого не было. Вот только зрителям этого не сообщили. Наоборот, все время подчеркивалось, что участники добровольно рискуют здоровьем и жизнью.

— И что, из всего зала только эта девушка попыталась спасти людей, которых, как ей казалось, калечат или убивают у нее на глазах? Даже если это происходит с их согласия?

— Смотри дальше…

Участников освобождают от пленки. Ведущий раздает ножи и говорит, что сейчас должна пролиться кровь. Двое выходят из круга, прикрывая пах руками — им вдруг делается стыдно. Трое оставшихся нерешительно смотрят друг на друга.

Мерзость этот совриск. Зря Самый заигрывает с прогрессивными деятелями. Общественный резонанс они вызывают, ишь… будто без них некому.

И тогда плечистый паренек из зала отодвигает свой стул и решительно входит в круг:

— Все, хорош! Я прекращаю этот балаган. Так нельзя. Ни за деньги, ни вообще. Одевайтесь и расходитесь.

Он забирает у участников ножи, и запись обрывается.

— Этот парень, он что, из нашего ведомства?

— Нет. Обычный инженер-строитель.

До меня доходит:

— На самом деле подопытными были зрители, а не те, кто соревновался?

— Ну разумеется, — Ботан расплывается в улыбке. Доволен моей сообразительностью. — В зале сидело двадцать человек. Из них хотя бы как-то попытались вмешаться трое. Соотношение четырнадцать и восемьдесят шесть работает, Кастет. Оно всегда работает.

— Да там только эти трое — нормальные люди, остальные — планктон какой-то… Любители совриска, чтоб им пусто было.

— Зрителей набирали буквально с улицы. Такова человеческая масса, Кастет. Люди соблюдают правила — зрителям запрещалось выходить в круг — и делают то же, что и другие.

Хрень какая-то… Очевидно же, что это кровавое и глупое трэш-шапито надо было просто брать и прекращать. Хотя… мало ли вещей, которые выглядят очевидными только со стороны. Для меня вот всегда было очевидно, что пыток и измывательств над пленными допускать нельзя — до того дня, когда мы взяли девку, перевозившую противопехотные мины. А незадолго до этого трое наших парней подорвались на точно таких же минах… одному едва семнадцать стукнуло. Я видел лица ребят — месть была для них той самой кашей, слаще которой ничего не бывает. Тогда я просто повернулся и вышел, бросив через плечо: “Приберитесь тут потом”.

Так было нельзя. Но надо.

Самый Любимый и Простой, тогда мы еще разговаривали запросто, сказал потом — “война все спишет”. Война и списала… а, неважно теперь. Надо вернуться к Ботану и его разработкам.

— Так, ладно. К чему был этот увлекательный киносеанс?

Ботан расправляет плечи:

— Мы исследовали сотни подобных ситуаций и выделили тех, кто реагирует нестандартно. Мыслит самостоятельно, не оглядывается на большинство, исходит из собственных представлений о горьком и сладком, правильном и неправильном, добре и зле. Те самые четырнадцать процентов, Кастет. Мы провели множество тестов и выявили особенности строения лобной доли и уровень нейромедиаторов…

— Чего-чего? — хлопаю зенками. Типичный двоечник с задней парты. — Можешь попроще объяснить?

— Мы определили, чем четырнадцать процентов отличаются от восьмидесяти шести. На физиологическом уровне. Теперь мы можем отбирать их без всяких опытов, без экстремальных ситуаций. Просто с помощью оборудования. Пока оно достаточно громоздкое, диагностика одного индивидуума занимает не менее сорока минут… Но если мы получим средства, то сможем разработать более совершенные приборы, быстрые и дешевые в производстве! Они будут стоять в учреждениях, школах, магазинах и каждый день выделять из толпы лучших людей!

— Ну вот мы и перешли к сути, — дружелюбно улыбаюсь. — Надо же, как интересно тут у вас! А вот эти лучшие четырнадцать процентов… ты их предлагаешь отбирать — собственно говоря, зачем, а, Ботан?

— Разве это не очевидно? — во взгляде Ботана прорезается снисходительность. — Именно такие люди должны направлять общество. Независимо мыслящие, этичные, опирающиеся не на настроения толпы, а на моральные принципы! Четырнадцати процентам трудно пробиться в жизни, но ведь именно они должны руководить, наставлять, формировать будущее!

— Ах, вот оно что…

Ботан в восторге от себя и не считывает мою интонацию.

— Как только ты вошел в лабораторию, Кастет, тебя отсканировали. Информация обрабатывалась, пока мы беседовали. Сейчас она должна поступить…

Ботан тянется к монитору. Коротко замахиваюсь и бью его в табло. Он валится на пол, нелепо взмахнув руками. Очки слетают с лица и разбиваются с тоненьким звоном. На мониторе всплывает какое-то окно. Не глядя, запускаю в него пресс-папье. Монитор падает. Пахнет горелым пластиком.

— Ты… ты не понял, Кастет… — хрипит Ботан, даже не пытаясь встать. — Ты же не… Ты из…

Заряжаю ему в челюсть, ломая кость. Носить тяжелые армейские ботинки и на гражданке — хорошая привычка, полезная.

Некоторых вещей лучше не знать. Даже если уже знаешь.

Поднимаю трубку и набираю знакомый номер:

— Алло, дежурный? А, привет, Череп, не признал — богатым будешь. Как сынуля, выздоравливает?.. Ну вот и славно. Слышь, я чего звоню-то. Надо оформить одну тут лабораторию... Да, прямо сейчас высылай машины. Всех, до последней уборщицы… Ага, в двадцать четыре часа… Ну напиши “госизмена”. Если у Самого будут вопросы, я разберусь. Адрес записывай…

Ботан ползает по полу, пытаясь найти свои очки.

Иду к выходу из лаборатории. Тряхну стариной, постою в дверях до приезда ребят — а то яйцеголовые разбегутся, лови их потом по городу… Не совсем же я потерял форму на сидячей работе.

Никто не поставит четырнадцать процентов над восемидесятью шестью.

Только не в мою смену.