Чистилище

— Посмотри на них, — говорит Эсбен, свешиваясь через подоконник. — Они готовы перегрызть друг другу глотки.

— Да ты бы и сам не прочь, — я хмыкаю, наблюдая, как шпана дерётся стенка на стенку. Полицейский патруль проходит мимо, словно внезапно оглох. — Присоединимся?

— Я против насилия.

Эсбен любит разглагольствовать о мире во всём мире — что это, мать вашу, не голубая мечта, которая приходит во снах к нежным и ранимым душам и которую никогда-никогда-никогда не достичь, а реальность и даже больше — прекрасное будущее человечества, где все позабудут про личную выгоду, подковёрные интриги и жестокость.

Счастье избили по дороге, но оно придёт.

Любовь поселится в наших долбаных сердцах.

Пусть надежда согреет ваши тупые души.

Он много чего говорит, перемежая высокий стиль, выдающий его хорошее образование, и маты, от которых благовоспитанные матроны из Центра впали бы в кому. Правда, в уши эту пафосную и возвышенную муть он льёт только мне.

Считает, что время его новаторских идей не настало, что следует подождать — затаиться, внедрять нужные мысли в головы паствы постепенно, маскировать истинную цель и раскрыть ошеломляющий замысел в самом конце, после всеобщего очищения.

Проповедник из него вышел отличный; как и любой мудрый пастырь, он направляет доверившихся ему овец в кромешной темноте — без подсказок, слепо, расчётливо. Выдаёт информацию по крохам, манипулирует, намертво привязывает к себе и даёт им мнимую власть и силу, которая в нужный момент обратится в скальпель и безжалостно их выпотрошит.

Потому что очищение — это кровь. Море крови — твоей крови, моей и наших любимых. В ней захлебнутся семь смертных грехов, а мы войдём в новую эру голенькими розовощёкими младенчиками и начнём жизнь с чистого листа.

На мой взгляд, Эсбен — чокнутый ублюдок, кайфующий от убийств сильнее, чем от героина. Ему нравится красивая картинка, нарисованная его больным воображением, — образ, воцарившегося в Космической Коалиции эдема с роскошными садами, ангелами в белоснежных одеждах и оргиями под каждым деревом, но это не его цель, не конечная остановка.

Нет, его стремление, смысл жизни — освобождение от земного, кровавое крещение, катарсис. Бойня. Если после массовой резни, после того, как мир свихнётся и начнёт пожирать сам себя, не наступит черёд райской неги, Эсбен не расстроится — ведь у него появится повод пройти этот же путь снова.

И снова.

И снова.

— Чего кривишь рожу? — интересуется Эсбен, отлипая от окна. — Не нравится наша реальность? Не переживай, скоро мы развалим эту маленькую затхлую Коалицию.

— Все шесть планет? По камушку?

— По астероиду, — хохочет Эсбен.

Новая обитель человечества — звёздная система, которая до сих пор остаётся безымянной. Имя получила единственная из десяти планета — Центр — и её пять спутников.

Центр заселяют богачи, лучшая кровь этого мира. Там тихо, спокойно и безопасно. А вот его спутники заняло отребье — нищие и бандиты. Наверное, их предки были уважаемыми людьми. Первопроходцами, смелыми переселенцами… Что ж, в таком случае им было бы стыдно за своих потомков.

Галлия, Скандинавия, Моравия, Аванти, Скифия — кажется, что здесь уже живёт другой сорт людей. Иной вид, преклоняющийся перед холёными богатеями из Центра.

— Готов?

— Вперёд, Попрыгунчики! — кричит Эсбен, подходит к кровати, на которой валяется связанный мужик, и говорит ему: — Я был на главной дороге. Ты должен был уступить.

А потом сворачивает ему шею.

Иногда я спрашиваю себя, какого чёрта всё ещё с ним вожусь, выслушиваю откровения психопата, киваю в нужных местах и планирую убийства людей, единственная вина которых — то, что они оказались у него на пути.

Наверное, Чистилище за тридцать пять лет высушило мне мозги до размера горошины, или мне надоело болтаться на обочине жизни, или желание послать к чёрту творящийся вокруг произвол перевесило решимость хоть когда-нибудь стать его частью — не парией, которую обходят по широкой дуге и нанимают, когда прижмёт, не отщепенцем или мусором. Равным.

Но знаете что? К чёрту — просто к чёрту всех лицемерных мразей, разговаривающих со мной сквозь зубы только потому, что любимый отчим выгнал меня на улицу с голой жопой и вычеркнул из завещания.

На самом деле я знаю правильный ответ. Мне наплевать на признание — довольно и страха, подкожного, неконтролируемого и необъяснимого, когда мои богатые клиенты пытаются смотреть свысока, но с каждой секундой теряют контроль и не понимают, чего боятся, почему внутри поднимается волна липкого мерзкого ужаса.

Мной движет ненависть, она же и объединила меня с Эсбеном, превратила нас в одно монструозное существо, которое забывает про остальные чувства, упивается яростью и злобой, пока действительность сужается до одной точки, до повторяющихся рефреном мыслей — отомстить, вытащить наружу ничтожность каждого глупого человечка, раздавить.

Никогда не спрашивал, отчего Эсбен не переваривает наших сородичей — норвежцы славятся культом рода и предков, взращивают потомство в истовом уважении к старшим и готовности служить клану, но Эсбена невозможно с ними спутать даже издали и с закрытыми глазами — он фанатик собственного культа, в котором все молитвы адресованы ему, жертвоприношения кладутся на его алтарь и нет другого бога, кроме Эсбена.

Хотя… Зачем мне спрашивать, если я сам — норвежец. И ненавижу свой грёбаный спутник и свою грёбаную семью.

Мой чёртов отчим помешан на корнях — кажется, в его библиотеке целый стеллаж занимают книги о старой Норвегии. Той Норвегии, что была сотни лет назад на Земле, до того как человечество уничтожило свой дом. Той Норвегии, что вошла в состав Скандинавии и превратилась в Чистилище.

Наверное, невозможно описать помешанность отчима на прошлом. Хотя нет, можно. Его зовут Одином — он изменил своё имя, ещё когда был подростком. А потом прозвал свою жену — и любимую проститутку — Фриггой, меня — Локи, а мою сестру — Хель. Своего родного сына он, конечно же, назвал Тором.

Придурок.

Что в десять раз хуже — лакеи бросились за ним повторять. И теперь в Чистилище легко найти какого-нибудь Йормунганда или Фьорда.

— На счёт три.

— Раз, два…

Три!

Мы перепрыгиваем из тела в тело — невероятное путешествие, восхитительное и фантастичное даже в тридцать третьем веке, но блевать от него тянет, словно стоишь на раскачивающемся корабле и твой мозжечок никак не определится — двигаешься ли ты, или замер на месте, или вообще — мучительно подыхаешь к чёртовой матери. Морская болезнь виртуальной реальности.

Люди, чей мясной костюмчик мы берём поносить, не чувствуют ничего. Лёгкая щекотка пробегает по затылку, где в позвоночник вживлён игровой чип, и — пустота, блаженное ничто. Тишина, которая могла бы стать вечной, но сидеть в одном теле сорок-пятьдесят лет — наискучнейший выбор, если на праздничном столе сервировано целое человечество.

Так что их жалкие жизни находятся в полной безопасности: работа изо дня в день, сопливые детишки, тоска и понимание собственной бесполезности на завтрак, обед и ужин.

Их сознание меркнет, а потом они приходят в себя и видят, что набили морду шефу, напоили младенца пивом или нассали на ковёр, и разгребают последствия — оправдываются, извиняются, плачут, а самые чувствительные впадают в истерику.

Пролетает день, второй, третий, а скоро и десятилетия сменяют друг друга, но до самой смерти пропавшие минуты не забываются и остаются чёрным пятном, пугающей тайной среди рутины и серых будней. И на кровати, в окружении родственников, перед тем, как отчалить к дьяволу в ад, они будут думать, что же случилось в тот день? Почему я забыл?

Потому что нам так захотелось, — захотелось попользоваться чужими деньгами, пожрать из чужой тарелки, трахнуть чужую жену. Мы всемогущие, и это круче любой волшебной вселенной, созданной в игровом симуляторе, потому что там — фальшивка.

Там — куча цифр и программный код. Там — ограниченный выбор. А все достижения, золото, красивые девочки и завоёванный статус развеются одновременно с нажатием кнопки выключения. Но то, что создал Эсбен, даёт материальную власть.

Закрываешь глаза — и ты на Аванти, в святилище местных сектантов. Закрываешь глаза — и ты в лучшем борделе на планете оружейников. Закрываешь глаза…

Мы открываем глаза в милой розовой гостиной с кружевными белыми занавесками, фарфоровыми вазочками на всех доступных поверхностях, уродским кожаным диваном ядрёного фиолетового цвета и орущим телевизором.

В реалити-шоу два накаченных самца орут, брызжа слюной, а где-то на заднем фоне надрывно завывает женский голос. Я сижу в кресле около окна, сжимая в руках спицы. У моих ног возятся дети — судя по всему двойнята, мальчик и девочка, — белокурые, кудрявые, вылитые ангелочки, которых изображали на стенах церквей Распятия.

Эсбен подхватывается, вылетает за дверь, чем-то стучит и возвращается, прижимая к груди огромную кастрюлю, — его подбородок вымазан красным соусом, из уголка губ торчит макаронина, челюсти двигаются жадно и быстро.

Не прожевав, он зачерпывает что-то — кажется, это томатный суп — половником, запрокидывает голову и жадно запихивает еду в широко открытый рот. Суп льётся по щекам, шее, глубокому декольте и замарывает белое в красный цветочек платье. Дети побросали игрушки и смотрят на это представление, прижимая маленькие ладошки к груди, — ещё бы, их мамаша в одну секунду сбрендила и начала вести себя как дикое проголодавшееся животное.

— Чёртова сучка сидит на диете, — рычит Эсбен и отшвыривает кастрюлю в сторону. По светлому ковру расползаются внутренности убитых помидоров и спагетти, извивающиеся червями. — Желудок свело, так жрать хотелось. Самый богатый район Белого — я надеялся на вечеринку, где задницу подтирают стодолларовыми банкнотами, а попал в милоту, сводящую зубы.

— Риск — благородное дело, — я достал сигареты и закурил, чувствуя, как он сверлит меня взглядом. На экране телевизора один из самцов и фигуристая блондинка пытались сожрать друг друга. — Проторённые дорожки — так скучно, Локи. Мы должны исследовать возможности Аркады на практике, Локи. Неужели ты не хочешь поймать кайф от абсолютной свободы, Дра…

— Завались, — на мгновение в комнате словно останавливается время и воздух загустевает, моё тело тяжелеет, свет в комнате то полностью исчезает, то вспыхивает в двадцать раз ярче, и напряжение растёт, растёт, растёт. Ничего не происходит. Эсбен берёт себя в руки. — Ты, блин, знаешь, что меня нельзя злить! Что всё полетит к херам! Я тебе что, чёртов буддист — спокойно терпеть тупые подколы?

Я стряхиваю пепел на золотистые макушки детей и глубоко затягиваюсь, разом докуривая сигарету до самого фильтра, пока миниатюрная женщина с идеальными чертами лица кричит, срываясь на визг, сбрасывает мелочёвку с ближайших тумбочек и гневно пинает стены.

Её грудь соблазнительно подпрыгивает, а по коже разливается очаровательный румянец. Интересно, в Белом городе все рождаются красавцами, внутриутробно подправленные генетиками, или отваливают бешеные бабки пластическим хирургам за магию скальпеля? Дети начинают плакать.

— Сопляки, — Эсбен приближается к ним, садится на корточки и скалит зубы. Отвешивает мальчишке подзатыльник, девчонку щёлкает пальцем по лбу. — Думаете, родители всю жизнь будут вас по головке гладить? Родились с золотой ложкой во рту и считаете, что теперь можно постоянно разводить нюни? Я вырос в грязном бараке, и папаня вместо сказки на ночь избивал меня до полусмерти, пока маманя тут же отсасывала клиенту за три монеты.

— Вчера ты гнул спину с десяти лет в шахтах, — от шума болит голова, и я, не отыскав пульта, поднимаюсь, чтобы выключить телевизор. Бросаю окурок в вазу с конфетами. Отличный дом, каждый угол буквально вопит о богатстве, но какая же тоска. И слишком много света, который режет глаза и болезненными играми впивается в мозг. — Пять дней назад — выживал на Змеиной планете. А сегодня с утра распинался о сложном детстве на пиратском корабле.

— Имеешь что-то против? — Эсбен подбирается, смотрит исподлобья, вцепившись в собственные колени. — Хочешь похвастаться эйдетической памятью? Я сожрал огромную кучу дерьма, пока не создал свою сладкую электронную крошку, и что произошло потом? Я разбогател? Получил известность? Сравнялся с мудаками, которые привыкли смотреть на меня сверху вниз? Нет! Меня обокрал лучший друг — обнёс до нитки, свалил и присвоил годы адского труда! Я впахивал не меньше детишек на алмазных шахтах, и, если тебе это кажется смешным, можешь засунуть голову себе в задницу и вдоволь посмеяться!

Мальчик обнимает сестру, которая ревёт белугой, и кривится, тщетно пытаясь сдержать слёзы. Он часто-часто моргает и постоянно то подтягивает ноги к груди, то распрямляет их, стукаясь пятками об пол. В его глазах застыли безнадёжность и полное непонимание, что происходит, круто замешенное со страхом — так пассажиры космолёта в ужасе пялятся на трясущиеся стены, но никак не могут осознать, что терпят крушение и скоро их замороженные трупы будут летать в открытом космосе.

— Парень, хватай сестрёнку в охапку и шуруй в комнату. И не высовывайся, пока к вам не прискачет мамочка с потёкшей тушью и тупыми расспросами, — дети подскакивают и выметаются из гостиной, громко топочут по лестнице и коридору на втором этаже. Хлопает дверь, сдавленные рыдания окончательно затихают. — Эсбен, говном тебя кормит твоя же гордыня. Свалил из родового поместья, задрав нос, но не ожидал, что жестокий мир даст поджопника? Тяжело без клана за спиной?

Эсбен хмурится и ловит мой взгляд, но я не в настроении играть в гляделки — отворачиваюсь, пинаю керамические осколки. Длинный порез расчерчивает стопу, выступает кровь. Приятно, когда нет нужды беспрестанно беспокоиться о сохранности физической оболочки — забирая чужое тело, вытесняя из него законного хозяина, я всё чаще поддаюсь желанию пустить ему кровь. Проблемы этого тела — не мои проблемы. Не мне заращивать раны, морщиться от боли или бояться воспаления.

— Так часто упоминаешь кланы… Кое-кто не умеет отпускать прошлое, а? Или обида до сих пор глотку сжимает, что рос нелюбимым пасынком? Смирись уже, что тебя выгнали из дома, лишили наследства и пустили прелестные слухи, из-за которых с тобой долгие годы никто не желал иметь дело, — голос Эсбена ровен и спокоен. На улице сигналит автомобиль, раздаётся возмущённый вскрик. Я чувствую, как на виске взбухает и пульсирует вена. — Все так носятся с чёртовыми кланами. Превозносят. Говорят, что служить клану — единственный способ не стать рабом богатеев из Центра.

— Хороший выбор, а? — оглядываюсь на Эсбена и улыбаюсь. В такие моменты я вспоминаю, почему терплю этого поехавшего философа. — Быть верным слугой системы или свихнувшихся кланов, поделивших между собой захолустные планетки Коалиции? Каторжный труд на заводах, пустые обещания властей и бедность или жизнь вне закона, когда тебя в любую секунду могут прирезать, но есть шанс зашибить деньги?

— Когда встречусь с Трентом, поблагодарю ублюдка за то, что увёл детку у меня из-под носа. Я разрабатывал её с мечтами о Центре. Надеялся вырваться из помойной норвежской ямы, и жалкие фантазии о лучшей жизни не позволяли мне увидеть суть.

На втором этаже что-то упало с сильным грохотом, и мы задумчиво посмотрели на потолок. Эсбен потёр лоб и вдруг вцепился мне в плечи, начал трясти и заорал прямо в лицо:

— Они сгнили, но не замечают, как от них отваливаются куски разлагающегося мяса!

Я на секунду зажмуриваюсь — головная боль усиливается — и с напускным сочувствием киваю — как психиатр буйному пациенту, с пеной у рта доказывающему, что пришельцы существуют, — а потом протягиваю руки и сжимаю потрясающую грудь четвёртого размера. Мне сразу же прилетает по морде, но воцаряется тишина. Эсбен с видом оскорблённого достоинства поправляет платье и тыкает в мою сторону наманикюренным пальчиком.

— Кретин.

— Умоляю, оставь свои драматичные выступления для благодарной публики, — я ощупываю нос. Вроде бы не сломан, но кровит. — Никогда не любил театр.

— Не забывайся. Будешь выпендриваться — долго не протянешь. И тут уж не ручаюсь, кто поспеет раньше — я или Центр, — он вытаскивает из незаметного кармашка носовой платок и бросает мне. — Твоя ценность в неприметности. И немного — в ярости. Держи свою башковитость при себе и не отсвечивай.

— Дружба на века, — радостно заявляю я, прижимая ярко-розовую тряпицу к носу.

Эсбен раздражённо кривится, закатывает глаза и, дёргая меня за рукав, тянет к входной двери. Мы неуклюже вываливаемся на чистенькое крыльцо, перед которым растут пышные клумбы с пионами и гортензиями. На небе ни облачка, солнце жарит беспощадно — странно, что над асфальтом не клубится дым. Вдоль дороги стоят аккуратные белые двухэтажные домики — ни справа, ни слева не видно других построек. Бесконечная дорога и рафинированные дома. Белый — цвет невинности и чистоты. В этом городе, должно быть, живут святые.

— Когда-нибудь, — говорит Эсбен и замолкает, провожая взглядом чёрный глянцевый кадиллак. Очень старая, редкая и дорогая машина. В век летающих тачек человечество внезапно решило пересесть на колёса и порулить лично, без пилотирования искусственного интеллекта.

— Когда-нибудь, — повторяет Эсбен, но снова обрывает себя на полуслове и поправляется: — Очень скоро, Локи, всё это станет частью нашей общины. Частью огромной дружной семьи. И самоуверенные чиновничьи рожи из Центра, и высокомерные мрази из кланов — все они познают сладость благословенной свободы.

Он смотрит на меня с лица красивой женщины — высокий лоб и упавшая на него светлая прядь, соболиные брови и пухлые розовые губы, тонкий прямой нос и гладкая чистая кожа. Прекрасная внешность. Но тёмные лихорадочно блестящие глаза выдают зверя, который прячется под этим обликом и щерит клыки, готовясь разорвать горло неосторожной жертве. Голова раскалывается. Внутри поднимаются нездоровое возбуждение и злой азарт.

— Да, — соглашаюсь я, закрываю глаза и подключаюсь к чипу, наблюдаю, как в темноте вспыхивают миллионы золотых нитей. У нас сегодня много дел. — Чьё тело арендуем в этот раз?