Чистый Лист

Сидя на краешке кожаного кресла, я думала о том, что события внезапно начали развиваться гораздо быстрее, чем я могла предположить. За окном начало августа, я должна готовиться к пересдаче проваленной летней сессии, но мои грандиозные учебные планы пошли коту под хвост. Впрочем, похоже, как и вся моя дальнейшая жизнь. Успешного успеха ожидаемо не случилось.

— Да, Кира? — голос мамы ворвался в мои приятно упаднические мысли.

Я вздрогнула, а затем на автомате кивнула, рассматривая тёмную блестящую столешницу.

В кабинете директрисы пахло полиролью для мебели и ложной заботой. Обстановка изо всех сил имитировала уют, но получалось это у неё из рук вон плохо. На подоконнике теснились мясистые растения в одинаковых белых кашпо, все листья были будто натёрты до противоестественного глянца. Пастельные стены украшали дипломы и грамоты с формулировками вроде «За вклад в ментальное здоровье нации» и «Лучший социально-реабилитационный центр года». За стеклом стеллажа, рядом с аккуратными стопками папок, стояла целая армия странных фарфоровых фигурок — пастушек, щенков, клоунов с неподвижными улыбками. Они словно наблюдали за происходящим застывшими глазами, дополняя общую атмосферу показного, натужного благополучия.

Сама директриса, Ольга Аркадьевна, была женщиной из той же оперы — отглаженная блузка, тщательно уложенная седая волна коротких волос, проницательный взгляд поверх стильных очков. Она сидела напротив нас, сложив руки домиком столе, и её улыбка была выверенным инструментом, отточенным на встревоженных родителях вроде моей мамы. От её взгляда мне было не по себе — она будто видела не меня, а мой диагноз, мою цену за пребывание здесь и потенциальные проблемы.

— Наше заведение создано для особенных молодых людей, — сказала директриса, и её голос будто обволок меня сахарной ватой. Липкой и неприятной. — Для тех, кто пока не нашел своего пути. Мы помогаем раскрыть потенциал.

Читай: для снежинок, которые оказались слишком хрупкими душевно. Вроде меня.

Я перевела взгляд за окно, на ухоженные дорожки и унылый садик с розами. Это было похоже на кадр из рекламы частной клиники. Только вместо счастливых пациентов — пара типов в одинаковых спортивных костюмах, топчущихся у главного входа. Наверное, в ожидании душеспасительной беседы. Или шоковой терапии.

— Какие способы наказания у вас тут приняты? — уточнила я, посмотрев на директрису. — Хочу понимать, где проходят границы.

— Кира! — зашипела мама, нервно заёрзав.

— О нет! — жестом прервала её Ольга Аркадьевна, внезапно оживившись. — Очень хороший, здравый вопрос! Вы, верно, начитались разного в интернете про подобные центры, так вот: у нас всё решается дисциплиной, режимом, трудотерапией и назначением лёгких препаратов при необходимости. Мы не тюрьма и не психиатрическая клиника в дурном смысле слова. Мы — учебно-реабилитационный центр. Наша задача — помочь совершеннолетним молодым людям найти себя, а не сломать. Кире восемнадцать, а значит, вы обратились как раз вовремя.

— Именно поэтому я и выбрала «Чистый Лист», — уверенно вставила мама. — Здесь комплексный подход. И безопасно.

— Совершенно верно, — кивнула директриса. — У нас закрытая территория, эффективная и интересная программа. Проживание в общежитии, раздельное, конечно. Распорядок дня, питание, активность — всё по расписанию, это структурирует вашу жизнь. Обязательные занятия — физкультура, лекции о выборе пути, групповая терапия. Активное участие в повседневной жизни центра. Это учит ответственности.

— А если… если не все хотят? — спросила я, глядя на свои руки.

— Мотивация — ключевой фактор, — парировала Ольга Аркадьевна, ни на секунду не теряя деловой оптимизм. — Но у нас есть и мягкие стимулы. Кому-то нужна просто передышка, кому-то — помощь в профориентации. Мы тестируем, определяем вектор, обязательно назначаем куратора, к которому всегда можно обратиться — обычно это соседка по комнате. Кто-то за три месяца на ноги встаёт, кто-то… задерживается подольше. До двадцати одного года — предельный срок нашего попечения. Дальше — взрослая жизнь, работа.

— Кира как раз не определилась со специализацией, — поспешно добавила мама, будто оправдываясь за меня перед директрисой. — Институт — это прекрасно, языки — это перспективно, но, возможно, ей нужно просто… отвлечься на что-нибудь ещё. В спокойной обстановке. Без давления сессий.

— У нас для этого есть мастерские, кружки по интересам, — подхватила директриса. — Рисование, кулинария, столярное дело. Можно выбрать что-то по душе. Но, конечно, есть и обязательная программа, назначенная психотерапевтом после первичного тестирования.

— А связь с внешним миром? — спросила я, уже предчувствуя ответ.

— Мобильные телефоны мы просим сдать на время адаптации, — сказала Ольга Аркадьевна так, словно предлагала конфету, а не отнимала единственное окно в привычный мир. — Это помогает снизить тревожность, избежать ненужного информационного шума. Для звонков родным есть стационарный телефон в холле, в установленные часы. Интернет — только под контролем в учебном классе, для образовательных целей. И, конечно, обязательные сессии с психотерапевтом — два раза в неделю. Для начала.

В её тоне не было ничего угрожающего. Всё звучало разумно, логично, даже заботливо. Как будто меня не сдавали с рук на руки, а записывали в хороший, хоть и строгий, летний лагерь для проблемных подростков. Лагерь с антидепрессантами и санитарами вместо вожатых.

— Ясно, — пробормотала я, потому что больше сказать было нечего.

Директриса продолжила свою заготовленную рекламно-ознакомительную речь для родителей, а я с тоской рассматривала фигурки за стеклом, слушая вполуха, и косилась на маму. Она идеально вписалась в этот кабинет. Её деловой костюм был как с иголочки, макияж — безупречен, уколы красоты сохраняли её лицо гладким и чуть удивленным. Она излучала энергию человека, у которого каждая минута на счету. Её забота была таким же инструментом, как и улыбка Ольги Аркадьевны — эффективным, целевым. Рука на моем плече лежала не для утешения, а для контроля, словно она придерживала нечто шаткое и неустойчивое, которое в любую минуту могло неловко грохнуться и поцарапать дубовый пол.

— Кира у нас девочка целеустремлённая, — подала голос мама. Её пальцы на моем плече слегка сжалась. — Просто небольшое… выгорание. После первой сессии. Она же у меня отличница.

Отличница. Ключевое слово. Оно прозвучало как оправдание и приговор одновременно. Оправдание — для директрисы, мол, материал качественный, просто что-то пошло не так. Приговор — для меня. Его она вбивала мне в голову все семнадцать лет моей жизни. А в конце первого курса я сломалась и разрушила ей идеальную картинку.

— Мы это учтём, — кивнула директриса, и её взгляд скользнул по мне, будто оценивая. — У нас прекрасная арт-терапия. И индивидуальный подход к каждому.

Индивидуальный подход к штамповке нормальных людей. Ура.

Я изобразила на лице нечто среднее между интересом и покорностью. Как они и хотели.

— Вот и славно! — воскликнула Ольга Аркадьевна, подсовывая мне бумаги. — Кира, в коридоре тебя встретит дежурный, ознакомит с распорядком, а теперь давай-ка поставим пару подписей…

Пока я расписывалась, мама излучала довольство. Она получила то, за чем приехала: уверенность, что её проблемная дочь пристроена в надёжное место, пока она сама будет покорять бизнес-олимпы где-то за границей. Телефон в её сумке уже минуту вибрировал очередным важным звонком. Ну-ну.

Наконец, мы вышли в коридор — светло-жёлтый, длинный и безликий. Мне немедленно захотелось изрисовать здесь все стены каким-нибудь материалом пожирнее. Это место напоминало не то больницу, не то офисный центр средней руки, а таблички на дверях — я не могла их рассмотреть, но наверняка там было указано «Психотерапевт» и «Процедурный кабинет» — довершали впечатление.

Мама повернулась ко мне, едва дверь кабинета закрылась. Её лицо потеряло сладкую улыбку, которую она дарила директрисе, а выражение мгновенно сменилось с участливо-делового на напряжённое.

— Ты поняла всё, да? — она понизила голос. Лекарство от её раздражения — моя полная и безоговорочная капитуляция. — Здесь тебя приведут в чувство. Ты возьмешь себя в руки, закончишь этот… творческий кризис, и в следующем семестре вернешься в институт. Я не для того вкладывалась в твое образование, чтобы ты сейчас всё профукала.

Она уставилась на меня, ожидая ответа. Правильного ответа.

Я держала паузу, рассматривая потолок. Потом скользнула глазами на стенд с расписанием, где разноцветными листочками были обозначены «Группы взаимопомощи» и «Сеансы релаксации».

— Не разочаруешь меня снова, Кира, правда?

Я медленно перевела взгляд на маму. В горле стоял ком, но я выдавила ровно тот тон, который она от меня ждала. Безэмоциональный. Сдержанный.

— Не разочарую, — сказала я, и слова показались чужими. — Я же твоя маленькая отличница.

В её глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Она не услышала сарказма. Она никогда его не слышала.

— Вот и хорошо, — она поправила сумку на плече, её взгляд уже блуждал в поисках выхода. Её миссия здесь была выполнена. — Звони, если что. Но только по делу. У меня там аврал.

Она развернулась и пошла прочь, её каблуки отстукивали чёткий, быстрый ритм по каменному полу. Она не обернулась ни разу, и через минуту уже покинула здание.

Я осталась стоять одна, глядя ей вслед и чувствуя, как стены этого душного и стерильного места медленно начали смыкаться вокруг меня.

Добро пожаловать в реабилитационный центр «Чистый Лист». Исправительную колонию для неудачников от восемнадцати до двадцати одного года.

Ко мне уже направлялся мужчина с усталым лицом и бейджем «Дежурный».

— Кира Знаменская? Я Дмитрий. Пойдём, я покажу твою комнату. И заодно сдай телефон на хранение.

Я молча протянула ему свой телефон. Он исчез в кармане его униформы без лишних слов, будто этого предмета никогда и не существовало. На секунду я ощутила почти физическую пустоту внутри себя. Не то чтобы мне было с кем переписываться — личные чаты молчали месяцами. Но вот эта привычная возможность уткнуться в экран, листать свою мрачноватую и такую уютную бесконечную ленту, искать вдохновение в каналах про заброшенную архитектуру или слушать свежий пост-панк с кривым, но цепляющим звуком — всё это исчезло. Осталась лишь тишина, которую нечем было заполнить.

Дмитрий развернулся и зашагал по коридору, и мне ничего не оставалось, как поплестись следом, волоча свою спортивную сумку.

— Мы сейчас находимся в административном корпусе, — монотонно начал он, не оборачиваясь, — здесь расположены приёмная, кабинеты руководства, архив, пульт охраны. Учебные занятия, столовая, мастерские и всё прочее — в основном корпусе. Там же и медпункт. Общежитие — в отдельном здании, мы как раз туда идём.

Мы вышли из здания, и я на секунду зажмурилась от непривычно яркого солнца. Передо мной раскинулась та самая ухоженная территория, которую я видела из окна директрисы. Асфальтированные дорожки, аккуратные газоны, скамейки. Вдалеке виднелся небольшой пруд, поблескивающий на солнце, а за ним — стена соснового леса. По периметру всё было обнесено высоким забором с пышными кустами у подножия, явно для того, чтобы он не так бросался в глаза. Типичный больничный городок, как в сериалах. Иронично.

— Там, — Дмитрий махнул рукой в сторону самого дальнего, светлого здания с зарешёченными окнами и ещё одним забором по периметру, — корпус для тех, кому нужно… более интенсивное лечение. У них своя территория, вы не будете пересекаться. А вон то, — он кивнул на полуразрушенное двухэтажное строение у самого пруда, почти скрытое зарослями, — вообще заброшено. Туда вход воспрёщен, для твоей же безопасности.

Он произнес это безразличным, заученным тоном, явно повторяя это в сотый раз. Мы свернули к трехэтажному зданию из белого кирпича — общежитию.

Запах средств для мытья полов ударил мне в нос, и я поморщилась. Мужское и женское крыло оказались разделены металлическими решётками, Дмитрий распахнул одну из них, и мы поднялись на второй этаж. Длинные коридоры с камерами наблюдения и одинаковыми белыми дверями, на которых были приклеены таблички с номерами. Из-за одной двери доносились приглушённые звуки музыки, из-за другой — сдержанный женский смех.

— Подъём в семь, отбой в одиннадцать. Завтрак, обед, ужин — по расписанию в столовой. Планер с расписанием активностей, лекций и всего прочего у тебя на тумбочке. Обязательные — посещаешь без опозданий и пропусков. С остальными возможны послабления, но рекомендуем не засиживаться в комнате. Твой куратор — твоя соседка по комнате, Аля Лесничева. Комната шестьдесят пять. Можешь обращаться к ней, если что-то непонятно. Менторство — часть программы реабилитации.

Мы остановились у одной из дверей с табличкой «65». Дмитрий толкнул дверь, и она, к моему неудовольствие, свободно открылась. Тут что, ещё и двери не принято запирать?

Комната оказалась небольшой, но на удивление сносной и светлой. Две односпальные кровати у противоположных стен, два шкафа для одежды, один длинный общий письменный стол. На моей кровати, застеленной серым покрывалом, аккуратным квадратом лежал в прозрачном пакете спортивный костюм — чёрный с голубыми вставками. На тумбочке рядом — шеврон с моей фамилией и инициалами, несколько листов бумаги, небольшой бежевый блокнотик и ручка.

А вот вторая половина уже явно была обжита и выглядела как один из моих подростковых кошмаров. Постель застелена пушистым покрывалом нежно-бирюзового цвета с вышитыми морскими звёздами, под которым угадывались очертания какой-то большой мягкой игрушки. На столе — беспорядок из журналов про путешествия, открыток и наклеек с морскими пейзажами и русалками, флакончиков с блёстками всех оттенков радуги, баночек с лаком для ногтей и заколок для волос с ракушками. Там же валялась пачка фисташкового печенья, уже распечатанная. Барахлу явно было тесно в рамках своей части столешницы, и оно упорно наползало на предназначавшуюся мне. Но я и не собиралась пользоваться столом — тумбочки будет вполне достаточно. Дверца соседнего шкафа закрывалась неплотно, и из щели кокетливо высовывался рукав серебристой кофточки. Довершали картину торчащий из розетки ночник с плавающими в нём крошечными рыбками и покачивающиеся на окне ловцы солнца — на них болтались подвески в виде звёздочек и полумесяцев.

Я сдержанно фыркнула про себя. Похоже, моя соседка оказалась из той самой породы людей, которых я инстинктивно избегала — ходячее воплощение девчачьего беспорядка и нарочитой, показной жизнерадостности. Такие обычно слишком громко смеются и считают, что фиолетовый — это цвет счастья. Только вот она, похоже, всерьёз помешана на модном несколько лет назад мермейдкоре — русалочьей эстетике. Сияние, глянец и прозрачность. Шиммер, жемчуг, нежные оттенки. Готова поспорить, что под покрывалом у нее прячется дакимакура с изображением принца из «Русалочки». Или, того хуже, Тритона с кубиками от паха до ключиц.

— Твоя форма, — указал Дмитрий на стопку. — Носи только её. Под низ можно свою футболку, свитер, если холодно. Сменная обувь на физкультуру — обязательна, второй комплект формы в этом же пакете. На тумбочке расписание, правила внутреннего распорядка и твой личный планер. Ознакомься пока.

Я кивнула, бросив взгляд на сложенный костюм. Он выглядел почти так же уныло, как тот розарий под окном у директрисы. Если бы не голубые вставки, было бы почти нормально.

— Если что, я на посту у входа в крыло. Аля должна скоро вернуться с занятия.

— А ключ?

— Какой ключ? — непонимающе уставился на меня Дмитрий.

— От двери, — терпеливо пояснила я.

— Двери не запираются, это запрещено правилами.

Я посмотрела на свою сумку, потом на шкаф, мысленно прикидывая, куда в этой комнате можно надёжно припрятать мои ценные вещички.

— Если переживаешь за сохранность личного имущества — то не стоит, — Дмитрий заметил мой взгляд. — Ты видела, сколько здесь камер? За воровство у нас такие штрафы, что до сих пор никому не приходило в голову это сделать.

— Буду знать, — неуверенно ответила я.

— Вот и хорошо. Осваивайся

Он вышел, притворив за собой дверь. Я прислушалась к его затихающим в коридоре шагам, бесшумно скользнула к двери и плотно закрыла её, стараясь не щёлкать ручкой.

Какое-то время я бессмысленно таращилась на ловцы солнца — мне нравились эти штуки, но я выбрала бы менее жизнерадостные варианты, без этих радужных переливов и сложной геометрии. Потом взяла расписание и пробежалась по нему глазами. Лекции, физра, трудотерапия. Словно в армии для душевнобольных.

Переодевшись, я прилепила шеврон к липучке на груди — Знаменская К. А. — сунула планер в карман, села на кровать и попыталась представить, как буду жить здесь. Мысли путались, упираясь в тупик: а что дальше? Мамино «вернёшься в институт» звучало как приговор. Я ненавидела свой языковой факультет, о чём и попыталась заявить ей, завалив сессию, но она и слушать меня не стала. А спорить с ней у меня не было сил.

Я сидела на краю кровати, вдавливая пальцы в жёсткий матрас, и пыталась понять, как всё так завертелось. Ещё полгода назад я была той самой «маминой отличницей» — окончила дополнительные курсы по её указке, сдала экзамены на высший балл и поступила на престижный факультет иностранных языков. Английский и французский. С дополнительной латынью, чтобы «блеснуть эрудицией». Я на дух не выносила каждый звук этих языков, каждое чуждое мне склонение, каждую глупую идиому. Но мама хотела видеть меня дипломатом или топ-менеджером по международными связями. А я хотела… Я не знала, чего хочу. И сейчас не знаю. Рисовать в тишине, может быть. Смотреть, как краски растекаются по бумаге, а не впихивать в себя грамматические конструкции.

Первый курс дался мне невероятно тяжело. Не из-за сложности — нет. Из-за тотальной, всепоглощающей пустоты. Каждое утро я заставляла себя идти на пары, сидела на лекциях, смотрела, как двигаются губы преподавателей, но слова до меня не доходили. Они отскакивали от какой-то невидимой стены внутри. Я возвращалась домой, проскальзывала в свою комнату, ложилась на кровать и смотрела в потолок. Часами. Иногда включала сериалы, но и они быстро стали белым шумом.

Друзей у меня не было. Я всегда была одиночкой, даже в школе, а тут и вовсе закрылась. Одногруппницы звали в кафе, по магазинам — я отмахивалась, ссылаясь на учёбу. А сама просто лежала и ничего не хотела. Совсем.

Зимнюю сессию с введением в предметы я с грехом пополам закрыла, а потом грянула летняя. Я не открыла ни одного конспекта. Не стала ничего учить. Просто пришла и сдала почти чистые страницы. Преподаватели смотрели на меня с удивлением — ведь у меня были хорошие оценки в течение семестра. Но я уже не могла. Во мне что-то сломалось, щёлкнуло, и всё закончилось.

La maman примчалась по первому звонку деканата. Её лицо было искажено непониманием и злостью.

— Ты что, совсем обленилась? Я столько в тебя вложила! Ты опозорила меня!

Я молчала. Что я могла сказать? Что мне хочется плакать от одного вида учебника по французской литературе? Что я не вижу смысла вообще ни в чём?

Всё лето она таскала меня по психологам, а потом один из них направил меня к психиатру. Он и вынес осторожный вердикт: «тревожно-депрессивное расстройство», добавив, что сформировалось оно, предположительно, на фоне эмоционального истощения и перфекционизма. Мама фыркнула: «Врачи всегда придумают модное название для обычной лени».

Так бы и продолжалось дальше, но в наш быт ворвалась её командировка. На полгода. И стало ясно, что одну меня в таком состоянии оставлять нельзя. Других родственников не было, отец растворился в тумане ещё в моем глубоком детстве. И вместо разговора по душам, вместо попытки понять, она просто нашла «решение». Быстрое и эффективное. Платное.

— Там тебя наставят на путь истинный, — сказала она уже в машине по дороге сюда. — Придёшь в норму и вернёшься к учёбе. Всё наладится.

«Норма». Её норма. Успешная дочь-отличница с блестящим будущим. А не замкнутая, никому не нужная хикки с блокнотом для набросков, которую тошнит от необходимости говорить по-французски.

Я вздохнула и потянулась к сумке. Достала свой блокнот — толстый, с чёрной обложкой, испещрённый старыми, полустёршимися набросками. Я не рисовала уже больше года. Краски высохли, карандаши затупились. Так же, как и я.

Открыла на чистой странице. Потрогала шершавую бумагу. Может, здесь… Может, в этом аду расписаний и голубых шевронов найдётся место для чего-то моего? Хотя бы для пары почеркушек. Или я и тут стану серой, удобной, исправленной версией себя? Как та фигурка клоуна в кабинете директрисы — с нарисованной, ненастоящей улыбкой.

Я откинулась на подушку и уставилась в потолок, стараясь остановиться внутренний поток мыслей. Опять.

Дверь скрипнула и распахнулась, впуская в комнату вихрь энергии и сладковатый ягодный аромат.

— О, приветики! — прозвучал звонкий, чуть взволнованный голос.

Я вздрогнула, села и прикрыла блокнот. На пороге стояла она — воплощение своей половины комнаты. Русые кудрявые волосы до плеч, собранные в беспорядочный пучок, из которого выбивались пряди, милое лицо сердечком и большие ясные глаза. На ней была такая же чёрная форма с шевроном с голубыми треугольником на груди, но под олимпийкой виднелась нежно-лиловая футболка с вышитым рыбьим хвостом. В руках она сжимала папку, набитую бумагами. Жемчужную, облепленную наклейками со всё той же русалочьей тематикой.

— Я Аля. И я твой куратор, это типа старосты. Можешь спрашивать меня, если тебе что-то здесь непонятно с расписанием и прочим, — она бросила папку на свой стол и протянула мне руку, широко улыбаясь. На коротких ногтях — нюдовый лак с золотистым шиммером. — Рада тебя видеть! Хотя, тут, конечно, не самое радостное место для встречи.

Я медленно пожала её руку. Её ладонь была тёплой и сухой.

— Кира, — пробубнила я в ответ.

— Знаю, знаю, мне сказали, — Аля захлопала ресницами, усаживаясь на свою кровать, и окинула меня любопытным взглядом. Мне показалось, что игрушечное нечто под покрывалом жалобно пискнуло. — Ну, как тебе наши хоромы? Нормально, да? У нас тут даже душ есть свой, в конце коридора. Там свеженький ремонт, нашему этажу повезло!

— Сносно, — осторожно ответила я, отводя взгляд от её чрезмерно оживлённого лица.

— Ну что, всё показали? Всё объяснили? Или, как обычно, бросили в это болото без инструкции по выживанию?

— Ну… — протянула я.

— Сначала страшновато, я знаю, — кивнула Аля, словно прочитав мои мысли. — Но привыкнешь. Распорядок, знаешь ли, дисциплинирует. Главное — не пропускать обязательные активности, а то будут к психотерапевту вызывать на разбор полётов. А на остальное можно забить, если совсем припрёт. Я, например, хожу на кулинарию. Пытаюсь… ну, наладить отношения с едой, — она на секунду отвела глаза, и её улыбка стала чуть менее яркой, но тут же вернулась. — Тебе тоже надо будет выбрать что-то по интересам. Есть рисование, музыкалка, даже столярка для особо отчаянных.

— Я подумаю, — сказала я, чувствуя, как нарастает знакомая тяжесть. Все эти варианты звучали как принудительное веселье.

— Тебе же выдали планер с расписанием и правилами? — продолжила тараторить Аля. — Обязательно прочти их. Интернет только в компклассе, звонить можно по стационарке в холле, но только в определённые часы — думаю, тебе это уже озвучили. Дежурные следят. Но есть лазейки, — она подмигнула. — Как-нибудь покажу. О, ты рисуешь?

— Нет, — поспешно ответила я, пряча блокнот в сумку.

— Если надумаешь рисовать, тут есть арт-классы. Так вот…

Она говорила без остановки, сыпала фактами и советами: где столовая, как отпроситься у дежурного, какие занятия можно выбрать по желанию, а какие — обязательная повинность. Я лишь кивала и отвечала односложно, улавливая каждое третье слово.

— …и самое главное, — Аля вдруг наклонилась ко мне и перешла на заговорщический шёпот, — тут есть заброшка. Старый корпус, у пруда. Туда ходить нельзя, естественно. Но все ходят, — она снова подмигнула. — Тут раньше психушка была, настоящая дурка с буйными. Закрыли её лет двадцать назад, кажется. И не все обитатели тогда благополучно оттуда выписались… А потом здесь открыли «Чистый Лист». Говорят, что в старом корпусе до сих творится что-то странное. Типа там можно услышать всякие стрёмные звуки и даже голоса. Жуть, да? — она состроила напугано-восторженную рожицу, что смотрелось немного комично при её мягких чертах.

Я пожала плечами и хмыкнула, стараясь выглядеть равнодушной. Сказки для впечатлительных детей вроде неё. У меня и своих демонов хватает.

— Обычная крипипаста, — буркнула я.

— Девчонка, которая была здесь до тебя, тоже так говорила, — голос Али стал ещё тише. — Она на спор пошла вечером в тот корпус и в общагу больше вернулась.

— Ага, просто пропала, и её родители не устроили из-за этого шумиху? — я скептически посмотрела на свою соседку.

— А я не говорила, что она пропала.

— И что же с ней стало?

— Отъехала в буйное отделение с острым психозом. Нечто в том корпусе свело её с ума.

— Да ладно! Это же просто страшилка для новичка, да?

— Кто знает… — загадочно протянула Аля и вдруг, спохватившись, подпрыгнула: — Вот блин, заболталась! У меня же дежурство! А у тебя что в расписании?

Я взглянула на часы на запястье — без пяти одиннадцать утра. И тоже вскочила с кровати.

— Первый приём у мозгоправа…

— Это кабинеты в главном корпусе. Хочешь, провожу? Мне всё равно в ту сторону.

— Нет, — слишком резко вырвалось у меня, и я тут же смягчила интонацию: — Мерси. Я сама разберусь. Нужно привыкать.

— Ну, как знаешь! — Аля ни капли не обиделась. — Удачи там! Не бойся, они тут все адекватные. Ну, почти все.

Кабинет психотерапевта оказался похож на логово директрисы, только пахло здесь не полиролью, а древесным ароматизатором с нотками табака и ванили. Я присела на стул, покосилась на торчащие из стоявшего на столе флакона фетровые палочки и чуть отодвинулась в сторону. Стеллажи вдоль стен были завалены книгами и бумагами, но в этом хаосе чувствовалась своя система.

Мужчина за столом — табличка гласила «Резцов Виктор Андреевич, врач-психотерапевт» — смотрел на меня чуть прищуренным взглядом, за которым прятался профессиональный интерес. Сухопарый, лет за пятьдесят, в простой рубашке с закатанными рукавами. Скучный, как и его кабинет.

— Я Виктор Андреевич, — представился он, кивнув на табличку.

— Кира Знаменская.

— Ну, Кира, расскажи о себе. Что привело тебя к нам? — его голос был спокойным, без слащавых ноток директрисы.

Я пожала плечами, уставившись на аквариум в углу с лениво плавающей рыбкой.

— Мама решила, что мне здесь будет лучше.

— А ты что думаешь по этому поводу?

— Я… не знаю.

— Что ты чувствуешь сейчас? — он сделал небольшую пометку в блокноте.

Я задумалась. Что я чувствую? Пустоту. Тяжесть. Как будто меня изнутри залили бетоном.

— Ничего, — ответила я наконец честно.

— Ничего, — он не удивился, просто повторил. — Это интересно. Опиши это «ничего».

Я попыталась. Слова выходили плоскими и бессмысленными. Я рассказала про институт, про языки, которые мне опостылели, про то, как каждое утро приходилось заставлять себя вставать. Про маму, которая видела меня только успешной. Я не могла объяснить, что внутри меня буквально не осталось ничего — ни злости, ни грусти, ни радости. Одно сплошное выжженное поле.

Виктор Андреевич кивал, иногда задавая короткие наводящие вопросы. Он не перебивал, не утешал, не пытался давать советы. Просто слушал. И в этой тишине мои слова звучали особенно жалко и беспомощно.

— Я не знаю, чего хочу, — призналась я в конце, и это прозвучало как приговор самой себе.

— Это частый симптом, — заметил он. — Выгорание, перфекционизм… Они высасывают все ресурсы, а на эмоции просто не остается сил, — он отложил ручку. — Я назначу тебе лёгкие антидепрессанты. Это поможет снять тревожность, вернет способность чувствовать. За каждой порцией нужно будет приходить к медсестре. И добавлю в твоё расписание обязательную групповую терапию два раза в неделю — «О жизни и выборе». Первая завтра утром.

Я кивнула. Таблетки. Я почти ожидала этого.

— И ещё одно задание, — он посмотрел на меня прямо, поймав мой взгляд. — Подумай над тем, чем бы ты хотела заниматься. Не то, что от тебя ждут, а что могло бы приносить тебе удовольствие. Выпиши три варианта. Пусть даже самые абсурдные.

Прямо как в детском саду. «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?». Только я уже была взрослой и понятия не имела, что на это ответить.

— Хорошо, — пожала я плечами.

— Отлично. На сегодня всё, — он улыбнулся лёгкой, почти незаметной улыбкой. — И, Кира… Не торопись. Дай себе время.

Я кивнула ещё раз и вышла из кабинета, оставив за спиной запах ванили и тихий гул аквариумного фильтра. В коридоре было прохладно и пусто, и я глубоко вдохнула этот безвкусный воздух, стремясь наполнить им лёгкие до предела.

Потом я сходила в столовую — курица с пюре на обед, чай или компот на выбор, вроде даже сносно. Ела, уставившись в стол, не слыша гомона других обитателей центра. После этого побродила по территории, стараясь запомнить дорогу между корпусами: вот основной, где кабинет психотерапевта, вот спортзал, вот тот самый запретный старый корпус у пруда — мрачный, с заколоченными окнами, будто подмигивающий провалами глазниц.

Аля пыталась затащить меня на какую-то «ознакомительную экскурсию», но я отмахнулась, сославшись на усталость, и сбежала в комнату. Мне было необходимо побыть в тишине и одиночестве — за последние полгода я отвыкла от такого насыщенного социального взаимодействия, и теперь чувствовала себя выжатой как лимон. Была надежда, что мне удастся собраться с мыслями, или как минимум проведу продуктивно время — разберу сумку, составлю список вещей, которые мне пригодятся, чтобы мама их прислала до её отъезда. Но вместо этого я тупо просидела на кровати, листая правила внутреннего распорядка и бессмысленно водя пальцем по фактуре покрывала, словно по экрану смартфона. Мозг, привыкший к постоянной информационной бомбардировке, требовал привычной порции цифрового шума: мелькающих картинок, коротких цитат из нишевых пабликов по живописи, треков, которые я иногда кидала себе в сохранёнки. Даже глупые мемы из тематических чатов сейчас показались бы спасением. Но мамина «забота» лишила меня и этого — последнего мостика в тот мир, где я могла быть хоть немного собой.

Мысли снова вернулись к вопросу Виктора Андреевича: «Чем бы ты хотела заниматься?». В голове вертелось только одно: «Ничем. Чтобы все отстали».

Перед сном я залезла душ — долго стояла под почти кипятком, пытаясь смыть с себя липкое ощущение чужого решения, маминого раздражения, директорской фальши и собственной беспомощности. Вода смывала только верхний слой, оставляя под кожей неподвижную усталость.

Отбой. Я зарылась с головой в одеяло, стараясь не слышать, как Аля ворочается и чем-то шуршит. Мысленно перебирала события дня, и они сливались в одно серое пятно, как грязная акварель на моих последних набросках.

Постепенно дыхание соседки стало ровным, и она перестала ворочаться. Я лежала, уставившись в темноту, и чувствовала, как сознание начинает уплывать, цепляясь за обрывки впечатлений: мерцание лампы в кабинете психотерапевта, запах ванили, безразличный взгляд рыбки в аквариуме…

Сон пришёл не сразу. Сначала был долгий, мучительный провал в бессознательную бездну, где не было ни образов, ни мыслей — только чёрная, давящая пустота. А потом стены комнаты растворились.

Я шла по бесконечному коридору центра. Но это был не тот знакомый, жёлтый коридор с табличками. Стены здесь были облупленными, цвета грязной штукатурки, а вместо ровного светодиодного освещения тускло горели редкие лампы дневного света, мерцая и издавая назойливый гул. Пол хрустел под ногами, хотя я не слышала собственных шагов. Воздух был спёртым, пах пылью, лекарствами и чем-то ещё — сладковатым и неприятным, как от гниющего дерева.

Впереди, в конце коридора, мелькали тёмные, размытые фигуры. Они двигались медленно, неловко, не обращая на меня внимания. Одни просто зависли, уткнувшись лицом в стену, другие бесцельно перемещались, их очертания дрожали и расплывались, словно сквозь дымку. Силуэты не ходили по полу, а дрейфовали в пространстве, и время от времени одна из фигур бесшумно проходила сквозь стену, растворяясь в ней без следа, оставляя после себя лишь волну леденящего холода.

Я не чувствовала страха. Только странное любопытство и ту самую пустоту, что была со мной весь день, но теперь она наполнилась этим призрачным, безмолвным движением.

Потом я осознала, что я не одна. Кто-то шёл рядом со мной, чуть позади, ступая след в след моим шагам. Я не видела его — стоило мне попытаться повернуть голову, периферией зрения я улавливала лишь смутный силуэт, тень от тени. Но я чувствовала присутствие. Оно было не угрожающим, а… странно знакомым. Грустным. Бесконечно, глубинно печальным, и эта печаль была такой плотной и реальной, что я почти физически ощущала её тяжесть у себя на плечах.

Когда я попыталась ускориться, чтобы оторваться от своего преследователя, мои ноги словно начали вязнуть в полу. Чужое отчаяние навалилось на меня, затрудняя движение, тянуло меня назад. Идущий следом не отставал, а наоборот, приближался, и я почувствовала, как липкий страх проникает в моё сознание, заполняет его густым тёмным потоком. Задыхаясь от паники, я рванулась вперёд, но икры налились свинцом, стали тяжёлыми и неповоротливыми — и тот, кто шёл за мной, почти коснулся меня своим дымчатым телом. Прикосновение не было ни болезненным, ни холодным, я не почувствовала ничего, кроме острейшего чувства одиночества. Как будто он передал мне через наш контакт то, что впитало в себя это место, эти фигуры, эти стены.

И тогда я сдалась. Перестала пытаться убежать, оторваться от этой тени.

Просто побрела вперёд, по этому бесконечному коридору, внутренне сжимаясь от ужаса и молясь, чтобы силуэт больше ко мне не приближался.

Мы шли так некоторое время, мимо бесконечных одинаковых дверей с номерами, которые я не могла разобрать. Фигуры вокруг продолжали свой безмолвный танец. И затем мой преследователь остановился. Я почувствовала это — сзади больше никого не было.

Я обернулась.

И проснулась.

Я подскочила на кровати, сердце колотилось где-то в горле. Комната была погружена в густую, почти осязаемую темноту, нарушаемую лишь слабым светом ночника соседки. Аля посапывала, уткнувшись лицом в своего плюшевого монстра — в темноте я разглядела очертания белого тюленя с фиолетовым хвостом. Вид этого нелепого животного странно успокоил меня, и я провела рукой по лицу. Кожа была влажной и холодной, хотя в комнате было душновато. Фрагменты сна быстро таяли, как дым, оставляя тяжесть в груди и полную невозможность вспомнить детали. Коридоры. Тени. Чувство чужой тоски, такой острой, что от неё до сих пор сводило челюсти.

Сглотнув кислый ком в горле, я постаралась дышать глубже и тише, чтобы не разбудить соседку. Это просто сон. Стресс. Новое место. Вчерашние глупые страшилки Али.

Но ощущение, что за моим плечом кто-то стоял, было до жути реальным. И чувство безнадёжной, всепоглощающей печали, исходившее от того невидимого спутника, не отпускало.

Я медленно опустилась на подушку и уставилась в потолок, вновь, как и днём, пытаясь поймать хоть какую-то мысль, эмоцию. Но внутри была только тревожная вибрация и отголосок той, чужой, меланхолии.

Сон не хотел возвращаться. Я лежала, прикрыв глаза, и слушала, как тикают часы у меня на запястье и как где-то далеко за окном шумит лес.