Что я знаю о конце света

Меня зовут Джонни, мне шесть, и я знаю о конце света.

Я живу с мамой, папой, дедушкой, младшим братом Стивом и котом Фрэнсисом. Еще у нас была морская свинка, которую звали Пузырьком, но она умерла, когда мне было пять.

И я знаю о конце света.

Я понял, что знаю о нем, сразу после того, как умер Пузырек. Я не думаю, что эти события как-то связаны, просто они произошли одно за другим, и поэтому их проще упоминать вместе. Мы похоронили Пузырька на заднем дворе, он у нас большой, там растут кусты и даже две елки, так что места, чтобы закопать морскую свинку, было достаточно.

Я, конечно, поплакал из-за Пузырька, еще вчера вечером он был здоровый и бодрый, и я кормил его морковкой, а утром он уже лежал, наполовину вывалившись из своего домика. Возможно, он почувствовал приближение смерти и хотел сбежать от нее, но не успел. Как сказал мне дедушка, смерть – штука быстрая.

Все тренировки Пузырька в специальном беговом колесе пошли насмарку.

Мы закопали его недалеко от ограды, чтобы он не мешал маминым цветам и баскетбольному кольцу. Папа сказал: «Пузырек, покойся с миром. Мы тебя очень любили, особенно Джонни». И я не выдержал и убежал в свою комнату на втором этаже, которую делил со Стивом. Я бросился на кровать, и – буфф!

Я узнал о конце света.

Вот так просто. Не потому, что расстроился из-за Пузырька или почему-то еще. Знание – буфф! – вдруг появилось у меня в голове.

Наверное, это было похоже на свет, который включают в темном чулане или на чердаке. Или на молнию в жуткую грозу, когда все небо и весь наш городок, называемый Сентрал-Пик, внезапно озаряет жуткая вспышка. Только вместо чулана, чердака и нашего городка была моя голова.

Буфф!

Конечно, я какое-то время не мог сообразить, что со мной приключилось. Здесь и взрослому, наверное, пришлось бы нелегко. А потом я понял, что должен поделиться с кем-то своим новым знанием. Ни о чем другом я думать уже не мог. Ни о мертвом Пузырьке, ни об играх на приставке, ни о новой серии про черепашек-мутантов, которую должны были скоро показывать по телевизору.

Мама готовила поминальный обед – картофельный салат и мясо из индейки. Я подергал ее за подол платья.

– Мама, – сказал я.

– Да, Джонни, – наклонилась ко мне она.

Она была красивая и самая лучшая. С ножа у нее соскользнула луковая пластинка и упала на пол.

– Я знаю о конце света, – произнес я.

– И что ты знаешь? – с улыбкой спросила мама.

– Он наступит завтра, – сказал я.

Мама отнеслась серьезно. Но по-своему.

– А что если завтра мы купим тебе новую свинку? – спросила она.

Я сказал, что это нисколько не повлияет на конец света. Он просто произойдет, с новой свинкой или нет. Тогда она предложила мне сходить к Мартину. Мартин был моим другом, их семья жила в доме через дорогу. Мы часто играли в солдатики у него или у меня. У меня был набор из пластиковых рыцарей, а у него – целая коллекция пехотинцев с автоматами, пистолетами, и даже радист!

Мама думала, что это меня отвлечет от смерти Пузырька. Но она не понимала, что у меня есть дела поважнее. Я вышел на улицу и свернул к гаражу. Папа возился с машиной, которую звали «шевроле каприз». Он мыл ее, и машина была вся в пене. Папа поливал ее из шланга.

– О, Джонни! – заметил он меня. – Только не выходи на проезжую часть.

Я сказал ему про конец света.

– И что это будет? – спросил он. – Ядерная война с Советами?

Я сказал:

– Завтра.

Папа вышел из гаража и посмотрел на небо. Небо было высокое, светло-голубое, с яростным шариком солнца над головой.

– Не думаю, что что-то будет, – сказал папа.

– Завтра, – повторил я.

– И откуда тебе это известно? – спросил он.

Я пожал плечами. Тогда папа взял меня на руки, принес в дом и, расположившись в кресле, усадил меня на колени. От него пахло бензином и шампунем, и смазкой, и еще сигаретами, потому что папа курил. У папы были усы. Он поцеловал меня в щеку, и это было – будто жучок пробежал по коже. Он сказал мне, что если я увидел что-то плохое или мне кто-то что-то жуткое сказал, то вовсе необязательно, что это сбудется. В жизни так не бывает. Люди, Джонни, часто выдумывают, объяснил он мне. А когда злятся, нередко желают другим такого, что если бы их желания исполнялись, то на свете не осталось бы никого в живых.

– Даже того, кто желал? – спросил я.

– Даже этого дурачка, – кивнул папа.

Я вздохнул.

– Конец света – завтра, – сказал я папе.

Мама фыркнула из кухни. Папа поинтересовался, неужели и ей известно о конце света. На что мама ответила, что я ей сообщил об этом первой.

– Что ж, – сказал папа, – поживем – увидим.

Он не испугался. Только покачал головой.

За день я успел оповестить о конце света Мартина и его родителей, своего брата Стива, который ничего не понял, потому что ему было всего три года, кота Фрэнсиса, которому было все равно, нашего соседа мистера Флиндера, и он, как и папа, посмотрел в небо, а потом еще, наверное, двенадцать человек, потому что мы всей семьей пошли на пикник в городском парке (понятно, с картофельным салатом и индейкой) и там смотрели, как парни с девчонками играют в волейбол. В общем, я много кому успел сказать о конце света завтра.

Знание выжигало меня изнутри.

Не помню, как я уснул. Помню только, как мама шепталась с папой, что на меня пожаловалась мама Мартина. А папа сказал, чтобы она не принимала это близко к сердцу. Завтра – конец света.

Но на следующий день, конечно, ничего не произошло.

– Привет, Джонни! – сказал папа, когда я утром спустился вниз. – Как спалось?

– Хорошо, – сказал я.

Папа показал на окно, за которым светило солнце.

– Видишь? – спросил он.

Я подскочил к мойке, чтобы лучше видеть небо над крышами соседских коттеджей.

– Да!

– Никакого конца света, – улыбнулся папа.

– Конец света – завтра, – сказал я.

Лицо папы сделалось серьезным.

– Джонни!

– Завтра, – повторил я.

Правда, и на следующий день, вопреки моему пророчеству, конец света не настал. Только зарядил долгий и нудный дождь.

И вот мне шесть.

Каждый день я говорю про конец света, но никто меня не слушает. Всем надоело. Мартин меня побил. Фрэнсис расцарапал руку. Папа дважды отлупил меня ремнем, а у мамы месяц назад случилась истерика. Она кричала: «Замолчи, замолчи, Джонни!». А потом заперлась от меня в ванной, и я слышал, как она рыдает, но не понимал, почему.

Конец света – завтра.

Я знаю это, как то, что мне шесть лет. Это непреложная истина, но взрослые, завидев меня, теперь спешат скрыться в домах или в своих машинах. Как будто я воняю, как старик Брандест, что живет на улице, или разношу заразную болезнь, от которой нет лечения. Мама, конечно, сводила меня в церковь. Нас встретил крупный дяденька в черном, у него были брови как папины усы, и к груди он прижимал книгу. Мама называла его то преподобным Ионой Тедли, то пастором.

Мы поговорили.

Дяденька старался улыбаться. Я сказал ему, что конец света – завтра. Он спросил: тебе было откровение, Джонни? Я сказал: я это точно знаю. Откуда же ты это знаешь? – преподобный меня украдкой перекрестил.

Я смог только пожать плечами.

Но кто тебе это сказал? – упорствовал дяденька. Кто-то же сказал? Никто, сказал я. Может быть, это было какое-то существо? Может, оно нашептало тебе?

Нет, сказал я.

Посиди-ка, Джонни, попросил меня дяденька, сходил к чаше, стоящей на возвышении, набрал оттуда воды в миску и побрызгал ею на меня. Какое-то время он смотрел на меня с таким видом, будто ожидал, что я начну дымиться.

Но я не дымился.

Тогда дяденька сказал маме, что я, скорее всего, не одержим, и то, что я упорно твержу о конце света, это – навязчивое состояние, дело психиатрии, а не церкви.

Мама выслушала его с облегчением.

Понятно, что в одно из воскресений мы поехали в большой город, который находился в сорока милях от нас, потому что в Сентрал-Пик тех, кто мог мне помочь, не было. А в большом городе, который назывался Шарлотт, были.

Здание, в котором нам предстоял прием у бесплатного психолога, стояло какое-то замызганное и разрисованное граффити. Часть окон на первом этаже были заколочены деревянными щитами. У крыльца тряс стаканчиками дуэт заросших безработных. Мама дала им по пятьдесят центов, и мы вошли в холл. В нужный кабинет пришлось подниматься по широкой лестнице на второй этаж.

Мимо проходили люди, но мама одергивала меня каждый раз, когда я хотел сказать им про конец света. Папа остался сидеть на жесткой скамье под плакатом, рекламирующим «серакс», а меня мама повела в кабинет. Мы разделись в узкой прихожей, и всколоченный, плохо выбритый и худой мужчина в темных брюках, светлой рубашке и зеленой жилетке повел нас к столу. Он представился доктором Хелписом.

Мама рассказала ему, в чем дело. Я поздоровался и объявил, что знаю о конце света. Конец света – завтра.

Доктор Хелпис поморгал. Вокруг глаз у него собрались лучики морщин, называемые «гусиными лапками».

– Джонни? – спросил он, наклоняясь ко мне.

У него был странный взгляд. Я кивнул.

– Почему завтра? – стукнул пальцами по столу доктор.

– Потому что завтра, – ответил я.

– Угу.

Доктор Хелпис подумал и попросил маму оставить нас вдвоем. Он вышел из-за стола и пригласил меня на кушетку. Сам сел рядом. С родителями непросто, да? – начал он нейтрально. Они ссорятся? Я пожал плечами. Редко, сказал я. Значит, твой конец света – это протест? – спросил он. Нет, сказал я. Конец света – сам по себе.

Доктор хмыкнул.

У тебя есть младший брат, да? Я сказал, да. Наверное, ему уделяют больше внимания после того, как он появился? Я сказал, что разумеется. Потому что он еще бестолковый. Он ничего не смыслит в конце света.

Да-да, ухватился за мои слова доктор. Тебе обидно, я понимаю. Он такой глупый и неуклюжий, тем не менее, его любят, с ним возятся, а тебя как будто не существует. Поэтому ты решил привлечь внимание родителей таким странным способом, да?

Нет, сказал я.

Может, отец тискает тебя, щупает, трогает в разных местах? – посмотрел на меня доктор. Мне ты можешь сказать это без боязни.

Вы – дурак? – спросил я его.

Значит, ты настаиваешь на том, что просто получил знание о конце света? – прищурился доктор.

Я кивнул.

Знаешь, – сказал он задумчиво, – если бы мне надо было передать кому-нибудь такую важную информацию, то ребенок пяти или шести лет, вот как ты, точно был бы в самом конце длинного-предлинного списка. Догадываешься, почему, Джонни? Потому что трудно представить более бесполезное для этого существо. Мой кот Фрэнсис – еще более бесполезен, сказал я. Мы, вообще-то, о людях, не принял мою версию доктор.

На это я ничего не стал отвечать, а просто повторил, что конец света – завтра. Это были самые важные слова.

Но доктор Хелпис только огорчился.

– Выйди, – сказал он мне. – И позови мать.

Я вышел. Мама с папой отправились в кабинет вдвоем, и доктор общался с ними, наверное, полчаса. А может дольше. Бу-бу-бу – доносилось из-за закрытой двери. Но я не подслушивал, я переставлял буквы. Конец света. Центавеско. Севкотанец. Всекоцатен. Сценакотев. Смешно.

Потом мы отправились домой.

По дороге я шепчу:

– Завтра, завтра, завтра.

Мама оборачивается.

– Джонни, пожалуйста, хватит, – просит она.

– Да, Джонни, мы тебя услышали, – кивает папа, ведущий автомобиль.

Я умолкаю. Хотя они не знают, как это трудно. Мы проезжаем мимо магазина «Эй энд Пи», и мама спрашивает:

– Хочешь чего-нибудь попить, Джонни?

– Ванильную газировку, – говорю я.

– О, – кивает моему выбору папа. – Это куда лучше конца света.

– Тогда останови, – указывает на автостоянку мама.

Папа заводит «шевроле» в поворот. Родители оставляют меня на заднем сиденье, а сами уходят в магазин. Солнце нагревает крышу. На самом деле, мне не хотелось пить, когда мама спросила меня об этом, но через десять минут я уже чувствую, что в горле пересохло, а язык трется о небо как щетка.

Наконец, мама с папой появляются, и холодная, прямо из магазинного холодильника, бутылочка «Баркса» падает мне в руки.

– Никакого конца света, – предупреждает меня папа.

Я киваю. Мама включает радио, находит нужную волну, и весь путь до дома мы проводим в компании «Роллинг стоунз», Джона Ли Хукера, Рэя Чарлза и Карлоса Сантаны, о которых папа рассказывает мне, когда начинает звучать новая композиция. Блюзовые ритмы, ванильная газировка и конец света смешиваются в моей голове. Плюс солнце. Знали бы вы, как это взрывоопасно!

Я не помню ни как попадаю домой, ни как оказываюсь в своей постели. Кажется, мама еще поцеловала меня и прошептала что-то вроде:

– Это для твоего же блага, Джонни.

Что я мог ответить? Ничего. Я уснул. Мне снилось, будто я куда-то еду на поезде с востока, из Филадельфии, на дикий-дикий запад, вагоны покачиваются на рельсах, а проходящие мимо индейцы зачем-то виснут на мне и хватают за руки.

Пьяные? Или им нужен мой скальп?

Проснувшись, я обнаруживаю, что не могу раскрыть рот. Он заклеен полосой скотча, аккуратно и надежно. В том, как он заклеен, чувствуется мамин подход. Я дышу носом и вместо: «Конец света – завтра» мычу какое-то: «Мы… фы… умм».

Сдернуть скотч не получается, потому что оказывается, что у меня отняли такую возможность. Я связан. Руки заведены за спину и прихвачены в запястьях, а ноги стянуты в щиколотках. Меня похитили! – звенит во мне мысль, но, оглядываясь, я вижу свою комнату и заливающий ее прозрачный утренний свет.

Как так?

– Мммм! – мычу я.

Я не понимаю. Я ничего не понимаю. Беспокойство охватывает меня. Как же конец света? Он же состоится!

– Мммм!

Мне удается сесть. Постель Стива пуста. Подушка взбита. Одеяло разглажено. Брата нет. Рискуя свалиться, я бью пятками в пол. Потом бью еще раз. Меня должны услышать! Эй! Кто-нибудь! Мама! Папа! Фрэнсис! Слезы начинают течь по моему лицу. Во мне растет огромное, как статуя Свободы, отчаяние.

Мне шесть лет, и мне страшно.

– Мммм…

Я должен, должен сказать!

Встать с постели со связанными ногами совсем не просто. Но я набираюсь сил и устремляюсь вверх. Я покачиваюсь, понимая, что в любой момент могу грохнуться на пол. Может быть, даже расквашу нос или сломаю шею. У папы есть приятель по имени Диего Эрнандес, который долгое время ходил к нам в гости с жуткой штукой из спиц, поддерживающей его голову. Я не хочу быть как Диего Эрнандес, вовсе нет, но все же крохотными шажками подбираюсь к двери из комнаты.

Веревка, которой обмотаны мои ноги, позволяет только крохотные шажки. Дверную ручку я опускаю локтем.

– Здравствуй, Джонни, – говорит дедушка, встречая меня на лестнице. – Уже проснулся?

– Мммм! – мычу я.

Дедушка вздыхает.

– Извини, – говорит он, – но развязать тебя или отклеить скотч я не могу. Я пообещал дочери этого не делать.

Он берет меня в охапку. Я извиваюсь как червяк. Я дрыгаю ногами, но дедушка не обращает внимания. Вместе со мной он спускается по ступенькам. Колени у него пощелкивают. Все плывет перед моими глазами.

– Мммм!

– Да, – говорит дедушка, – ты всем надоел со своим концом света.

– Мммм!

– Мне тоже.

Он опускает меня на диван. Сам садится в кресло у стены. Мы смотрим друг на друга. Меня начинает колотить.

– Мммм! – кричу я. – Мммм!

Мне нужно сказать о конце света.

– Мммм!

Я катаюсь по дивану. Знание рвется из меня, но безнадежно утыкается в скотч. Я извиваюсь, я бодаю мягкие подушки, я дергаюсь, пытаясь хотя бы освободить руки. Даже одной руки мне было бы достаточно.

Конец света! Конец света, я знаю…

– Мммм!

Дедушка наблюдает за мной, как за мухой, бьющейся о стекло.

– Гнет же тебя, парень, – замечает он.

– Мммм!

Я норовлю скатиться с дивана, но дедушка легко пресекает эту мою попытку. Я умоляюще смотрю на него.

– Мммм!

– На твоем месте я бы никого не винил, Джонни, – говорит дедушка, придерживая меня. – Ты сам должен понимать, что орать каждый день о конце света – ни у кого терпения не хватит. Уж на что я… Я, например, глуховат, правым ухом почти ничего не слышу, но и то каждый раз вздрагиваю, когда ты кричишь, как оглашенный. Конец света, конец света! И что тебе с того? Ты ж ни разу не угадал.

– Мммм!

– Да, да, – кивает дедушка, усаживаясь обратно в кресло, – тебе полезно помолчать. Эли с Полом… то есть, твои мама с папой, видишь ли, уехали на день к моей сестре и прихватили твоего брата. Пусть хоть отдохнут от твоих воплей по-человечески. А меня, парень, оставили присматривать за тобой. И я не спущу с тебя глаз, Джонни, потому что у меня бессонница. Так что даже не надейся…

Я зарываюсь лицом в диванное сиденье. Мне жутко. Слова обжигают язык. Я знаю о конце света! Завтра…

– Мммм!

– Ну, вот еще!

Дедушка легко придает мне вертикальное положение.

– Мммм!

– Мычи, мычи, – добродушно заявляет он и утирает мне заплаканное лицо шершавой ладонью. – Пить хочешь?

Я киваю.

– То-то.

Дедушка щелкает коленями и идет на кухню. Пока он хозяйничает там, выдвигая ящики и что-то перебирая, я вновь предпринимаю попытку развязаться. Запястьям тут же становится больно, а локоть немеет.

– Ну вот, – возвращается дедушка.

В одной его руке – стеклянный стакан, полный газировки, а в другой – тонкая соломинка, через которую мне придется ее пить. Я загадываю, чтобы дедушка надорвал скотч, и тогда я успел бы крикнуть, но осуществиться моему желанию не суждено. Дедушка неуловимым движением дырявит скотч чем-то железным (ключом, брелком или чем-то еще) и втискивает в отверстие соломинку, прижимая ее прямо к моим губам.

– Пей, Джонни.

– Мммм!

– Пей.

Другим концом дедушка окунает соломинку в газировку в стакане. Я кое-как приоткрываю губы, и соломинка, стукнув о зуб, проникает мне в рот. Я сосу холодную газировку. Приходится напрягать горло. Дедушка одобрительно кивает.

– Думаю…

Свет на кухне вдруг гаснет. Я обмираю. Дедушка, поморгав, смотрит на тревожный красный свет, разлившийся по стенам. Свет идет из окон.

– Это что это?

Поставив стакан на столик, дедушка подходит к окну у входной двери.

– Мммм! – мычу я.

– Никогда не видел такого красного неба, – удивленно произносит дедушка. – Только где солнце?

Это конец света! – хочу сказать я. Но из меня вырывается только:

– Мммм!

Я слышу басовитый гул внутри себя. В животе холодеет. В голове скачут слова. Зачем? – думаю я. Зачем же?

– Джонни?

Страшный треск внезапно доносится снаружи. Кажется, лопается асфальт. Что-то с грохотом рушится. Бьется стекло в дальнем окне. Дедушка отступает к дивану. Наш дом проседает на целый фут, и потолочные доски со скрипом отстают и, загибаясь, как спагетти свешиваются вниз. Все жутко и мелко трясется. Из шкафчиков и посудомойки вылетает и в осколки бьется посуда. Кукурузные хлопья сыплются как конфетти. Сверху струится сор и пыль. По стенам бегут трещины.

– Джонни!

Дедушка плюхается на диван. Он стискивает мои плечи, как будто это единственное, за что он может схватиться.

– Мммм! – мычу я.

– Ты же говорил: завтра! – кричит дедушка.

Он трясет меня и трясется сам. Все ходит ходуном.

– Мммм!

– Что? – вглядывается в меня дедушка. – Ты можешь это прекратить?

Я киваю.

– Так прекращай! – требует дедушка.

Я мычу. За окном темнеет. Издалека приходит грохот, похожий на рассерженное ворчание. Пласт перекрытия погребает под собой кухню. За окном проносятся листы с крыши соседского дома и мусорные бачки.

– Ах, черт! – кричит дедушка.

Его всего обсыпало пылью. Дрожащими пальцами он пытается оторвать скотч, залепивший мой рот.

– Давай, Джонни, давай!

– Мммм!

– Сейчас.

Пальцы его промахиваются и царапают мой нос.

– Завтра… – шепчет дедушка, снова нацеливая пальцы. – Я понимаю, парень. Завтра. В завтра нет определенности. Конец света не может быть сегодня, потому что он – завтра. И всегда – завтра. Не сегодня. Так, да?

– Мммм! – мычу я.

Он, наконец, подцепляет липкий уголок.

– Есть!

Мне кажется, что вместе со скотчем отстает кожа с лица. Боль резкая, жгучая, и не проходит сразу. Впрочем, это не важно. Вокруг нас ревет ветер. Дом качается, будто лодка. Становится совсем темно, и дедушка держится за меня, словно боится, что я могу улететь куда-то вместе со стенами.

– Давай, Джонни!

Я смотрю в темноту, в которой нет-нет и вспыхивают алые огоньки. Я не знаю, опоздал я или нет. Вряд ли что-то можно поправить. Но я кричу изо всех сил:

– Конец света – завтра!

– Завтра! – вторит мне дедушка.

Я полон надежды.

– Конец света – завтра!

– Да!

Ветер свистит, дергает меня за волосы, путает. Их не зачесать, потому что руки у меня все еще связаны.

– Конец света – завтра!

Горло саднит, так сильно я кричу. Я замираю, я жду. Дедушка ждет тоже. Его пальцы сомкнулись на моем плече, будто вросли.

– Завтра, – хриплю я.

Во мне звенит отчаяние. Пожалуйста!

Мгновение – и светлеет.