Чудо Пурана Бхагата

Некогда жил в Индии человек по имени Пуран Дасс, ставший премьер-министром одного из полунезависимых туземных княжеств в северо-западной части страны. Он был брамином такой высокой касты, что каста перестала иметь для него особое значение; его отец состоял важным чиновником при старом пестром и красочном индусском дворе. Но когда Пуран Дасс вырос, он осознал, что порядок вещей меняется и если ты хочешь преуспеть в новом мире, тебе надо ладить с англичанами и подражать всему, что англичане считают хорошим. В то же время тебе, как местному чиновнику, полагается добиваться милости своего господина. Трудная игра, но тихий, неразговорчивый молодой брамин, которому помогло хорошее английское образование, полученное в Бомбейском университете, хладнокровно разыгрывал ее и шаг за шагом возвысился до поста премьер-министра. Иными словами, он обладал большей реальной властью, чем сам его хозяин, магараджа.

Когда старый раджа, с подозрением относившийся к англичанам, их железным дорогам и телеграфу, умер, Пуран Дасс занял высокое положение при молодом правителе, которого обучал англичанин. Совместными усилиями (хотя Путан Дасс всегда заботился о том, чтобы вся слава доставалась его господину) они основали школы для девочек, проложили дороги, открыли государственные аптеки и выставки сельскохозяйственных орудий и ежегодно издавали сборник под названием «Моральный и материальный прогресс государства».

Министерство иностранных дел и индийское правительство были в восторге. Очень немногие туземные княжества полностью принимают английский прогресс, поскольку в отличие от Пурана Дасса не верят, что то, что идет на пользу англичанину, должно быть вдвое полезней для азиата. Премьер-министр стал почетным другом вице-королей, губернаторов, вице-губернаторов, врачей-миссионеров, простых миссионеров, английских офицеров, приезжающих охотиться в государственные заповедники, а также множества туристов, путешествующих по Индии в холодную погоду и рассказывающих местным, как тут все надо обустроить. В свободное время Пуран Дасс назначал стипендии тем, кто изучал медицину и промышленность на английском языке, и писал письма в «Пионер», крупнейшую индийскую ежедневную газету, разъясняя цели и намерения своего махараджи.

В конце концов Пуран Дасс отправился с визитом в Англию. По возвращении ему пришлось заплатить огромные суммы жрецам, ибо даже брахман такой высокой касты лишался ее, переплыв через море. В Лондоне Дасс встречался и беседовал со всеми, кого стоило знать, с людьми, известными всему миру, и увидел гораздо больше, чем потом рассказал. Ученые университеты присваивали ему почетные степени, он произносил речи и рассуждал об индуистских социальных реформах с английскими дамами в вечерних платьях, пока весь Лондон не воскликнул: «Это самый очаровательный человек, с которым мы когда-либо обедали с тех пор, как впервые были накрыты столы!»

Пуран Дасс вернулся в Индию в ореоле славы, ибо сам вице-король нанес визит магарадже, чтобы вручить ему Высочайший орден Звезды Индии[1] — сплошные бриллианты, ленты и эмаль. На той же церемонии Пурана Дасса под грохот пушек произвели в рыцари-командоры Ордена Индии, и теперь его имя звучало как «сэр Пуран Дасс, рыцарь-командор Британской Индийской империи».

В тот вечер за ужином в большом шатре вице-короля он встал с орденом на груди и, отвечая на тост за здоровье своего господина, произнес блистательную речь — мало кто из англичан смог бы произнести лучшую.

В следующем месяце, когда город вернулся к своей выжженной солнцем тишине, Пуран Дасс совершил поступок, о котором не помыслил бы ни один англичанин, ибо это означало умереть для мира. Его рыцарский орден, украшенный драгоценными камнями, вернулся индийскому правительству, был назначен новый премьер-министр, и на всех второстепенных должностях началась большая карьерная игра.

Жрецы знали, что произошло, а народ догадывался; но Индия — единственное место в мире, где человек может делать все, что ему заблагорассудится, и никто не станет допытываться о причинах. Тот факт, что сэр Пуран Дасс, королевский советник, отказался от должности, дворца и власти, взял чашу для подаяний и надел одежду цвета охры, какую носят саньяси, святые люди, не считался чем-то экстраординарным. Согласно древнему закону, он двадцать лет был юношей, двадцать лет — воином, хотя никогда в жизни не брался за оружие, и еще двадцать лет — главой семьи. Он использовал богатство и власть на общее благо, принимал выпадавшие на его долю почести, видел людей и города далекие и близкие, и люди и города отдали ему почести. А теперь он отбросил все это, как человек сбрасывает старый ненужный плащ.

Босой, одинокий, устремив взгляд в землю, он вышел через городские ворота, держа под мышкой шкуру антилопы и посох с медной ручкой, а в руке — чашу для подаяний из полированного кокосового ореха. За его спиной с бастионов палили пушки – то был салют в честь его счастливого преемника. Пуран Дасс кивнул. Его прежняя жизнь закончилась, и он вспоминал о ней не по-доброму и не враждебно, как вспоминал бы о бесцветном смутном сне. Он стал саньяси — бездомным странствующим нищим, живущим подаянием, а пока в Индии есть чем поделиться, ни жрец, ни нищий не будут голодать. Он никогда в жизни не пробовал мяса и очень редко ел даже рыбу. На протяжении многих лет он безраздельно распоряжался миллионами, но теперь его годовые расходы на еду покрыла бы пятифунтовая банкнота.

Даже когда его превозносили в Лондоне, он не переставал мечтать о тишине и спокойствии — о длинной, белой, пыльной индийской дороге, испещренной следами босых ног, о непрерывном, медленном движении повозок и остро пахнущем древесном дыме, вьющемся под фиговыми деревьями в сумерки, когда путники садятся за вечернюю трапезу.

Пришло время воплотить эту мечту в жизнь, премьер-министр предпринял необходимые шаги, и спустя три дня было бы легче найти пузырек на волнах просторов Атлантики, чем Пурана Дасса среди миллионов странствующих, встречающихся и расстающихся жителей Индии.

По ночам он расстилал шкуру антилопы там, где его застигала темнота: иногда в придорожном храме саньяси, иногда — у глинобитного храма Кала Пир, где йоги, еще одна загадочная разновидность святых людей, принимали его так, как принимают тех, кто знает истинную цену кастам и подкастам, иногда — на окраине маленькой индусской деревушки, куда дети тайком приносили приготовленную родителями еду, а иногда — на голом пастбище, где пламя разведенного им костра будило дремлющих верблюдов. Для Пурана Дасса, или Пурана Бхагата, как он себя теперь называл, один ночлег стоил другого. Где быть, среди каких людей, что есть – для него все было едино. Но ноги сами несли его на север и на восток: с юга — в Рохтак, с Рохтака — в Карнал, с Карнала — в разрушенную Саману, а затем вдоль высохшего русла реки Гуггер, которая наполняется только во время дождя в горах, пока однажды он не увидел далекую линию великих Гималаев.

Тогда Пуран Бхагат улыбнулся, ибо помнил, что его мать была по происхождению раджпуткой, дочерью брахмана из Кулу, жительницей гор, и всегда тосковала по дому и по снегам. А если в твоих жилах течет малейшая капля крови горцев, тебя в конце концов потянет к твоим корням.

— Вон там, — сказал Пуран Бхагат, поднимаясь по нижним склонам гор Сивалик, где кактусы возвышаются подобно семирожковым подсвечникам, — там я сяду и буду получать знания.

Прохладный ветер Гималаев свистел у него в ушах, когда он шел по дороге, ведущей в Симлу.

В прошлый раз он проделал этот путь в торжественной обстановке, в сопровождении бряцающего оружием кавалерийского эскорта, направляясь с визитом к самому мягкому и приветливому из вице-королей, с которым он после долго беседовал об общих друзьях в Лондоне и о том, что на самом деле думает о делах Индии простой народ. На сей раз Пуран Бхагат не стал никого навещать, а облокотился на перила у дороги, любуясь великолепным видом на равнину, раскинувшуюся в сорока милях внизу. Наконец, полицейский-мусульманин сказал ему, что он мешает движению; тогда Пуран Бхагат склонился пред Законом, потому что понимал его ценность и искал свой собственный Закон, и зашагал дальше.

Ту ночь он провел в пустой хижине в Чота-Симле. Казалось, он добрался до края света, но на самом деле его путешествие только началось. Пуран Бхагат пошел по гималайско-тибетской дороге – узкой, шириной всего в десять футов, кое-где пробитой взрывами в твердой скале, кое-где проложенной по бревнам над пропастями глубиной в тысячу футов, ныряющей в теплые, влажные долины, поднимающейся по травянистым склонам холмов, где не растет ни единого деревца и солнце жжет, словно через увеличительное стекло, петляющей по мокрым темным лесам, где древовидные папоротники обвивают стволы с подножия до макушки, а фазан зовет свою подругу. Пуран Бхагат встречал тибетских пастухов с собаками и отарами овец (на спине каждой овцы был привязан мешочек с бурой); странствующих дровосеков; закутанных в плащи или в одеяла лам из Тибета, явившихся в Индию с паломничеством; яростно скачущих на пегих низкорослых лошадках послов маленьких уединенных горных государств, и целые кавалькады, сопровождающие раджей. Но бывало и так, что за весь долгий день он не встречал никого, кроме черного медведя, который с ворчанием рыл землю внизу, в долине.

Когда Пуран Бхагат тронулся в путь, грохот оставленного мира все еще звучал в его ушах, как в туннеле еще долго отдается гул после того, как по нему проедет поезд, но, перевалив через перевал Муттини, саньяси остался наедине с самим собой — погруженный в думы, пытающийся найти ответы — и шел, опустив глаза в землю, а мыслями витая в облаках.

Однажды вечером он перевалил через самый высокий перевал, какой попался ему за двухдневное восхождение, и увидел ряд заснеженных вершин от края горизонта до края. Горы высотой в пятнадцать-двадцать тысяч футов казались такими близкими, будто в них можно было попасть камнем, хотя на самом деле находились в пятидесяти или шестидесяти милях отсюда. Перевал порос густым темным лесом, в котором смешались грецкий орех, дикая вишня, дикая олива и дикая груша, но преобладал деодар, то есть, гималайский кедр. Под сенью деодаров стояло заброшенное святилище Кали, известной еще под именем Дурги или Ситалы; иногда ее молят о защите от оспы.

Пуран Дасс чисто подмел каменный пол, улыбнулся ухмыляющейся статуе богини, соорудил небольшой очаг из глины в дальней части святилища, расстелил шкуру антилопы на подстилке из свежих сосновых иголок, поудобнее пристроил байраги — посох с медным набалдашником — и присел отдохнуть.

Прямо под ним обрывался склон холма, где в полутора тысяч футов ниже прилепилась маленькая деревушка с каменными домиками, с крышами из утрамбованной земли. Вокруг нее, словно лоскутные фартуки, террасами раскинулись крошечные поля, а коровы размером не больше жука паслись между гладкими каменными кругами токов. При взгляде на долину размеры предметов обманывали глаз и человек поначалу не мог понять, что низкий кустарник на противоположном склоне горы — на самом деле лес из стофутовых сосен. Пуран Бхагат увидел орла, летящего над гигантской котловиной; огромная птица превратилась в точку, не одолев и половины пути. Полосы редких облаков виднелись над долиной там и сям, цеплялись за склоны холмов или поднимались и рассеивались, оказавшись вровень с хребтом перевала.

— Здесь я обрету покой, — сказал себе Пуран Бхагат.

Жителю гор ничего не стоит взобраться на несколько сотен футов вверх или спуститься вниз, и, как только жители деревни увидели поднимающийся из заброшенного святилища дым, деревенский жрец поднялся по террасам на склон холма, чтобы поприветствовать незнакомца. Когда он встретил взгляд Пурана Бхагата — взгляд человека, привыкшего повелевать тысячами, — он поклонился до земли, молча взял чашу для подаяний и вернулся в деревню.

— Наконец-то у нас появился святой человек, — сказал жрец. — Я никогда еще таких не видел. Он родом с равнин, но светлокожий, брахман из брахманов.

Тогда все хозяйки деревни спросили:

— Как думаешь, он останется с нами?

И каждая из них постаралась приготовить для Бхагата самое вкусное блюдо. Деревенская еда очень проста, но местные хозяйки умеют готовить из гречневой крупы и индийского маиса, риса и красного перца, а также из рыбешек, выловленных из ручья в долине. У них есть мед из ульев, похожих на дымоходы, есть курага, куркума, дикий имбирь, и они пекут мучные лепешки. Набожные женщины умеют готовить вкусные блюда, и жрец отнес Бхагату полную чашу.

— Думаешь ли ты остаться? — спросил жрец. — Нужен ли тебе чела — ученик, который будет просить для тебя милостыню? Есть ли у тебя одеяло на случай холодной погоды? Хороша ли была еда?

Пуран Бхагат поел и поблагодарил дающего. Он решил остаться.

— Этого достаточно, — сказал жрец. — Пусть чаша для подаяний стоит за дверью святилища, в углублении между двух переплетенных корней. В ней ежедневно будет еда, ибо деревня считает честью, что такой человек… — Тут он робко взглянул в лицо Бхагату, — такой человек живет среди нас.

В тот день странствиям Пурана Бхагата пришел конец. Он пришел в назначенное ему место, где царили тишина и уединение.

После этого время остановилось, и, сидя у входа в святилище, он не мог сказать, жив он или мертв, человек ли он с руками и ногами, или часть холмов, облаков, переменчивого дождя и солнечного света. Он тихо повторял про себя одно и то же Имя сотни, сотни раз, пока с каждым повторением ему не начинало казаться, что он все больше и больше выходит за пределы своего тела, приближаясь к какому-то потрясающему открытию… Но как только дверь этого открытия приотворялась, тело тянуло его обратно, и он с горечью сознавал, что снова заперт в плоти и костях Пурана Бхагата.

Каждое утро полную чашу для подаяний тихо ставили в укрытие из корней рядом со святилищем. Иногда ее приносил жрец, иногда по тропинке поднимался торговец из Ладакха, остановившийся в деревне и жаждущий заслужить похвалу, но чаще всего приходила какая-нибудь женщина, принося приготовленный накануне ужин.

— Заступись за меня перед богами, Бхагат, — бормотала она еле слышно. – Замолви слово за такую-то, жену такого-то!

Время от времени какому-нибудь смелому ребенку оказывалась такая честь, и Пуран Бхагат слышал, как ребенок, уронив чашу, убегал во всю прыть своих маленьких ножек. Но сам Бхагат никогда не спускался в деревню.

Она лежала у его ног, как карта. Он видел вечерние сборища на току, потому что других ровных площадок там не было, видел чудесную, несказанную зелень риса и индигово-синие, как заросли гречихи, посевы маиса, а когда наступал сезон — красные соцветия амаранта, чьи крошечные семена, не относящиеся ни к зернам, ни к бобовым, индусы могут употреблять в пищу во время постов. Когда наступил новый год, крыши хижин превратились в маленькие квадраты чистейшего золота, потому что на крышах раскладывали для просушки початки маиса.

Высадка пчел в ульи, посев и лущение риса – все это происходило на глазах Пурана Бхагата, вышитое на многоугольных участках полей, и он размышлял об увиденном и гадал, к чему все это в конечном итоге приведет.

Даже в густонаселенных частях Индии человек не может провести на месте и дня, чтобы животные не захлестнули его, как волны – скалу, а в той дикой местности твари, хорошо знакомые со святилищем Кали, очень скоро пришли посмотреть на незваного гостя.

Лангуры — большие гималайские обезьяны с седыми усами – само собой, явились первыми, потому что очень любопытны. Опрокинув и покатав по полу чашу для подаяний, попробовав на зуб посох с медным набалдашником и скорчив рожи шкуре антилопы, они решили, что сидящего неподвижно человека можно не бояться. По вечерам обезьяны спрыгивали с сосен и протягивали руки, прося еду, а потом грациозно удалялись. Еще им нравилось тепло костра, и они теснились вокруг него, так что Пурану Бхагату приходилось расталкивать их, чтобы подбросить в огонь еще дров. По утрам он часто обнаруживал, что одеяло с ним делит мохнатая обезьяна. Целыми днями кто-нибудь из обезьяньего племени сидел рядом с ним, глядя на заснеженные вершины и бормоча что-то себе под нос с невыразимо мудрым и печальным видом.

После обезьян появился барасинг, болотный олень, похожий на нашего благородного оленя, но мощнее. Ему захотелось потереться бархатистыми рогами о холодные камни статуи Кали, и, увидев у святилища человека, он затопал ногами. Но Пуран Бхагат не двинулся с места, и мало-помалу олень подошел поближе и потерся носом о его плечо. Пуран Бхагат провел прохладной рукой по горячим рогам, и это прикосновение успокоило раздраженное животное: олень склонил голову, и человек очень осторожно погладил бархат его рогов.

Позже барасинг привел свою подругу и своего олененка, и оба нежные создания принялись жевать одеяло святого человека. Чаще же олень приходил по ночам один, чтобы полакомиться свежими грецкими орехами, и его глаза в отблесках огня отсвечивали зеленым.

Последней, насторожив большие кроличьи уши, явилась кабарга — самая пугливая и почти самая мелкая из оленей. Даже этот пятнистый молчаливый оленек, должно быть, понял, что означает свет в храме, и, то растворяясь во тьме, то появляясь в неверном свете очага, уткнулся своим лосиным носом в колени Пурана Бхагата.

Пуран Бхагат звал всех лесных гостей «мои братья», и его тихий возглас:

— Бхай! Бхай! – заставлял их выйти из чащи, если они находились в пределах слышимости.

Гималайский черный медведь Сона, угрюмый и подозрительный (у него под подбородком белая отметина в форме буквы «V») не раз проходил мимо святилища; а поскольку Бхагат не выказывал страха, Сона не сердился, а наблюдал за ним, подходил ближе и выпрашивал свою долю ласки, немного хлеба и лесных ягод.

Часто тихими рассветами, когда Бхагат взбирался на самый гребень перевала, чтобы понаблюдать, как красный день путешествует по снежным вершинам, он замечал, что Сона шаркает и ворчит у него за спиной, просовывая любопытную переднюю лапу под поваленные стволы, вытаскивая ее с легким шорохом и нетерпеливо фыркая. Бывало, рано утром шаги человека будили Сону, который лежал, свернувшись калачиком, и огромный зверь распрямлялся, готовый к драке, но слышал голос Бхагата и узнавал своего лучшего друга.

Почти всех отшельников и святых, живущих вдали от больших городов, сопровождает слава людей, способных чудесным образом ладить с дикими существами. Но чудеса заключаются только в том, чтобы держаться тихо, никогда не делать резких движений и не смотреть подолгу прямо на посетителя, во всяком случае, на первых порах. Жители деревни видели очертания барасинга, крадущегося, словно тень, по темному лесу за святилищем; видели минаула, гималайского фазана, сверкающего своими лучшими красками перед статуей Кали; видели лангуров, которые сидели внутри святилища на корточках и играли со скорлупой грецкого ореха. Кое-кто из детей слышал, как Сона, прячась за упавшими камнями, бурчал себе под нос (этакая медвежья песня), и это укрепляло репутацию Бхагата как чудотворца.

Но он и не думал творить чудеса. Он верил, что все сущее — одно большое чудо, а когда человек это понимает, он понимает, к чему стремиться. Он твердо знал, что в мире нет ничего великого и ничего незначительного, и день и ночь старался проникнуть в самую суть вещей, вернуться туда, откуда пришла его душа.

За годы таких размышлений его нестриженые волосы отросли ниже плеч, в каменной плите, лежавшей сбоку от шкуры антилопы, появилась небольшая вмятина от посоха с медным набалдашником, место между корнями, где день за днем стояла чаша для подаяний, просело, стерлось и стало почти таким же гладким, как сама коричневая скорлупа, из которой была сделана чаша, а каждое животное точно выучило свое место у костра. Поля меняли цвет в зависимости от времени года; гумна снова и снова наполнялись и пустели; и опять с наступлением зимы лангуры резвились среди ветвей, покрытых легким снежком, а весной обезьяны-матери приносили из теплых долин своих детенышей с печальными глазами.

В деревне мало что изменилось. Жрец стал старше, и многие маленькие дети, раньше приносившие к святилищу подаяние, теперь присылали с подаяниями собственных детей. Когда у жителей деревни спрашивали, как давно их святой живет в святилище Кали, что в начале перевала, те отвечали:

— Он жил там всегда.

Но однажды зарядили такие летние дожди, каких в горах не видели уже много сезонов подряд. Целых три месяца долину окутывали облака и всепроникающий туман, а постоянный, упорный ливень сменялся чередой гроз. Святилище Кали почти всегда находилось над облаками, и целый месяц Бхагат ни разу не видел своей деревни – она была скрыта под белым покровом облаков, которые колыхались, перемещались, накатывали друг на друга и поднимались вверх, но никогда не отрывались от своих опор — струящихся потоками склонов долины. Все это время только и слышалось, что журчание миллионов маленьких струек: они стекали с деревьев вверху и змеились по земле внизу, просачивались сквозь сосновые иголки, капали с листьев поникшего папоротника и устремлялись по недавно появившимся на склонах грязевым руслам.

Затем выглянуло солнце и принесло с собой благоухание деодаров и рододендронов и тот далекий, чистый запах, который жители холмов называют «запахом снегов». Целую неделю светило жаркое солнце, но вот тучи слились воедино и разразились последним ливнем: вода обрушилась потоком, сдирающим с земли кожу, взметающим пласты грязи.

В ту ночь Пуран Бхагат развел большой костер, не сомневаясь, что его братьям понадобится тепло, но ни один зверь так и не подошел к святилищу, хотя человек звал до тех пор, пока не заснул, гадая, что же произошло в лесу.

Было уже совсем темно, и дождь барабанил, как тысяча барабанов, когда он проснулся от того, что кто-то дергал его одеяло. Потянувшись, человек нащупал маленькую ручку лангура.

— Здесь лучше, чем на деревьях, — сонно сказал Пуран Бхагат, расправляя одеяло. — Возьми его и согрейся.

Но обезьяна схватила его за руку и сильно потянула.

— Значит, ты проголодался? — спросил Пуран Бхагат. — Подожди немного, я приготовлю что-нибудь.

Когда он опустился на колени, чтобы подбросить дров в огонь, лангур подбежал к двери святилища, что-то прощебетал, вернулся и схватил человека за колено.

— В чем дело? Что тебя беспокоит, брат? — спросил Бхагат, потому что увидел в глазах лангура какое-то непонятное выражение. — Если только кто-то из твоего народа не попал в ловушку — а здесь никто не ставит ловушек, — я никуда не пойду в такую погоду. Смотри, брат, даже барасинг ищет укрытия!

Олень вошел в храм, наткнувшись рогами на статую ухмыляющейся Кали. Барасинг направил рога на Пурана Бхагата и беспокойно переступил с ноги на ногу, со свистом выдыхая сквозь щели ноздрей.

— Хай! Хай! Хай! — Бхагат щелкнул пальцами. – Так-то ты платишь мне за ночлег?

Но олень подтолкнул его к двери, и тут Пуран Бхагат услышал такой звук, как будто что-то отворилось, и увидел, как две плиты пола отошли друг от друга, а липкая земля под ними чмокнула.

— Теперь я понял! – сказал он. – Не вина моих братьев, что не пришли сегодня вечером к костру. Гора рушится. И все же — почему я должен куда-то идти?

Его взгляд упал на пустую чашу для подаяний, и выражение его лица изменилось.

— С тех пор, как я сюда явился, меня каждый день хорошо кормят, а если я не потороплюсь, завтра в долине не останется ни одного рта. Да, я должен пойти и предупредить их. Подай назад, брат! Дай мне подойти к огню.

Барасинг нехотя попятился, а Пуран Бхагат сунул сосновый факел поглубже в пламя и крутил до тех пор, пока факел не разгорелся как следует.

— Ах! Вы пришли предупредить меня, — сказал он, вставая. — Мы сделаем кое-что получше, гораздо лучше. А теперь подставь свою шею, брат, потому что у меня всего две ноги.

Правой рукой он ухватился за ощетинившуюся холку барасинга, левой отвел факел в сторону и вышел из святилища в непроглядную ночь. Не было ни дуновения, но дождь почти затушил факел, пока огромный олень съезжал вниз по склону, осев на задних ногах. Как только они выбрались из леса, к ним присоединилось еще несколько братьев Бхагата. Он слышал, хотя и не видел, как вокруг толпятся лангуры, а за их спинами раздается «А-а-а! А-а-а!» медведя Соны.

Дождь спутал и заплел пряди длинных белых волос Бхагата; вода плескалась под его босыми ногами, желтая накидка облепила хрупкое старое тело, но он уверенно спускался вниз, опираясь на барасинга. Он больше не был святым человеком, он был сэром Пураном Дассом, королевским советником, премьер-министром немаленького государства, человеком, привыкшим командовать, а сейчас идущим спасать жизни людей.

Все вместе — Бхагат и его братья — спускались по крутой, размытой водой, тропинке, все ниже и ниже, пока олень не споткнулся о стену гумна и не фыркнул, почуяв человека. Теперь они стояли в начале единственной извилистой деревенской улочки, и Бхагат — его факел пылал под навесом крыши — начал колотить посохом в зарешеченные окна дома кузнеца.

— Выходите! — закричал Пуран Бхагат и не узнал своего собственного голоса, потому что уже много лет не разговаривал с человеком. — Холм рушится! Холм рушится! Выходите и бегите наверх, все, кто в доме!

— Это наш Бхагат, — сказала жена кузнеца. — Он стоит на улице со своими животными. Собери детей и позови остальных.

Зов несся от дома к дому, пока животные, теснясь на узкой улочке, волновались и жались к Бхагату, а Сона нетерпеливо пыхтел.

Люди поспешили на улицу — всего их было не более семидесяти душ, — и в свете факелов увидели, как их Бхагат сдерживает перепуганного барасинга, в то время как обезьяны испуганно дергают святого за одежду, а Сона стоит на задних лапах и ревет.

— Бегите через долину и вверх по холму! — закричал Пуран Бхагат. — Никого не оставляйте! Мы последуем за вами!

Тогда люди побежали так, как умеют бегать только горцы, потому что знали: во время оползня нужно вскарабкаться на самую высокую точку. Они пробежали, разбрызгивая воду, по протекавшей внизу маленькой речушке, а потом, задыхаясь, поднялись вверх по террасам полей на дальнем берегу. Бхагат и его братья следовали за ними. Люди взбирались все выше и выше, окликая друг друга, чтобы знать, что никто не отстал, а за ними по пятам тащился большой барасинг, обремененный слабеющим Пураном Бхагатом.

Наконец, олень остановился в тени густого соснового леса в пятистах футах вверх по склону холма. Инстинкт, предупредивший его о надвигающемся обвале, подсказал, что здесь он будет в безопасности.

Пуран Бхагат упал рядом с оленем в полуобмороке, потому что холод дождя и жестокий подъем лишили его последних сил; но сначала он крикнул туда, где впереди светилась россыпь факелов:

— Остановитесь и сосчитайте своих!

Потом, увидев, как огни собираются вместе, он прошептал оленю:

— Останься со мной, брат. Останься… пока я… не уйду!

Тут послышался вздох, он перешел в бормотание, бормотание переросло в рев, рев стал оглушительным, и в холм, на котором стояли жители деревни, что-то врезалось в темноте, так что склон качнулся от удара. Потом все прочие звуки заглушила минут на пять басовая нота, ровная, глубокая и точная, как органная нота «до», и даже корни сосен задрожали ей в такт. Этот звук затих вдали, а шум дождя, барабанящего на мили вокруг по твердой почве, сменился приглушенным стуком воды по мягкой земле. Это говорило само за себя.

Ни один житель деревни — даже жрец — не осмеливался заговорить с Бхагатом, который спас им жизнь. Люди спрятались под соснами и ждали наступления дня. Когда же наступил рассвет, они посмотрели на долину и увидели, что то, что раньше было лесом, террасами полей и пастбищем, исчерченным колеями, превратилось в одно красное пятно веерообразной формы, с несколькими деревьями, лежащими на откосе вниз макушками. Красное пятно поднималось высоко по склону холма, на котором они нашли убежище; оползень запрудил маленькую речушку, которая начала разливаться в озеро кирпичного цвета. От деревни, от дороги, ведущей к святилищу, от самого святилища и леса за ним не осталось и следа. На протяжении мили в ширину и двух тысяч футов в глубину склон горы был буквально срезан.

Жители деревни, один за другим, пробрались через лес, чтобы помолиться своему Бхагату. Они увидели стоящего над ним барасинга, который убежал при приближении людей, и услышали, как лангуры причитают в ветвях, а Сона стонет выше по склону. Но их Бхагат был мертв: он сидел, скрестив ноги, прислонившись спиной к дереву, с посохом под мышкой и лицом, обращенным на северо-восток.

— Чудо следует за чудом, — сказал жрец, — ибо именно в такой позе следует хоронить саньяси! Поэтому там, где он сейчас, мы построим храм нашему святому человеку.

Храм построили еще до конца года — маленькое святилище из камня и земли — и назвали этот холм холмом Бхагата. По сей день там совершают богослужения с зажженными факелами, цветами и подношениями. Но никто не знает, что святой, которому поклоняются люди, — это покойный сэр Пуран Дасс, рыцарь-командор, доктор философии и так далее, бывший премьер-министр прогрессивного и просвещенного штата Мохинивала и почетный член-корреспондент длинного списка ученых обществ, от коих не будет большой пользы ни в этом мире, ни в следующем.

[1] Высочайший орден Звезды Индии – рыцарский орден, основанный королевой Викторией. Бывает трех степеней; орден, о котором идет речь в этом рассказе, – первой степени.