Чужая земля

Он копал яму под новый сортир. Лопата с трудом входила в плотную, холодную глину. Иван уже почти выровнял края, как железо лопаты глухо звякнуло обо что-то твёрдое. Он копнул осторожнее — и обнажил бляху со звездой, потом ребро. Длинное, серовато-белое, похоже, человеческое. Рядом, чуть выше показался край черепа, с вырванной дыркой на виске.

Иван долго сидел на краю ямы, курил, смотрел на неё. Потом, отряхнув руки, пошёл в сельсовет. Совесть не позволяла поступить иначе. Его дед пропал без вести под каким-то Здолбуновым, до сих пор никто не знает могилы. Герои должны покоиться на мемориале, а не в яме у сортира.

Через два дня его двор заполонили незнакомые люди с приборами, щётками и камерами.

Они огородили половину участка красно-белой лентой с надписью «Охраняется государством». Старший, мужчина в очках, объяснил, что это — останки бойцов, «братская могила, возможно, с ценными артефактами». Он говорил громко, с пафосом, глядя куда-то поверх головы Ивана.

Раскопки длились неделю, потом заглохли. Но ленту не убрали. Иван теперь не мог подойти к своему же сараю.

Потом приехали другие специалисты, с более серьёзными лицами, и сообщили, что окоп, судя по всему, тянется прямо под его домом. Зазвучали осторожные, но чёткие слова: «возможное выселение», «снос строения», «историческая значимость».

С тех пор прошло три года. Двор так и живёт в двух измерениях: одна половина — его жизнь, пошатнувшийся забор, покосившаяся скамейка.

Другая — государственная территория, поросшая бурьяном яма и та самая лента, выцветшая, но всё ещё запретная.

Раскопки возобновляются дважды в год. В конце апреля, чтобы к 9 мая перед камерами извлечь ещё одну кость или проржавевший смертный медальон. И в конце августа — ко дню освобождения села. Тогда во двор снова приезжают люди, говорят пламенные речи о памяти и подвиге, фотографируются на фоне ямы. Потом уезжают. Деньги, говорят, выделяют мизерные, только на показуху.

Иван живёт в своём доме, как папанинцы на подтаявшей льдине. Он боится стучать молотком, чтобы не обрушить подпол, и спит тревожно, чувствуя, что прямо под ним, в сырой темноте, лежат те, кто отдал за эту землю жизнь. Он начинает чувствовать себя чужаком, почти вором на своей земле.

Однажды к нему тихо, ночью, пришёл сосед Николай.

—Нашёл в огороде, — прошептал он, оглядываясь. — Каску и… знаешь, кости. Что делать-то?

Иван молча посмотрел на него. Потом на огороженную половину своего двора. Он вздохнул.

—Отнеси в посадку. За оврагом. И никому ни слова. Ни-ко-му. А то денег на экскаватор найдут и всю деревню сроют.

Теперь так делают все. Находят — и тихо, под покровом ночи, перезахоранивают в ближайшем лесу. Без речей, без почётного караула, без лент. Просто закапывают, крестятся и уходят.

Не из-за неуважения. Из страха. Страха остаться без крова над головой, без куска земли, который кормит. Героическая история оказалась страшной и неудобной, способной отнять настоящее ради прошлого.

В сельсовете знают, но не вмешиваются, им здесь тоже жить.

Под домом Ивана по-прежнему лежат неизвестные солдаты. И кажется, что земля под ногами стала чужой. А в его сарае поисковики складывают мешки с костями, их в военкомате не принимают. Места нет.