Чужие степи - часть восемь

Над нами неспешно ползли рваные тучи, окрашивая всё вокруг в мрачные тона. Атмосферное давление падало так стремительно, что от этого слегка закладывало уши, а в висках начинала пульсировать тупая боль.
— Сколько ещё? — нахмурившись, спросил Нестеров, своим корпусом преграждая путь грузчику, который, согнувшись в три погибели под тяжестью, с трудом поднимался по зыбкому трапу «Юнкерса».
Тот, запыхавшийся, с проступившими на гимнастерке темными пятнами пота, перехватил поудобнее черный, просмоленный деревянный ящик, на котором жирно белели немецкие маркировки и готические литеры.
— Да коробок десять, не более… — ответил он, переводя дух.
— Ваше высокоблагородие, многовато будет… — хмыкнув, Нестеров повернулся ко мне. Его лицо, обветренное и покрытое щетиной, выражало откровенное сомнение.
— Много не мало, — резко отмахнулся я, не отрывая взгляда от набегающих, как лавина, туч. Они клубились на горизонте, и в их сизых, угрожающих глубинах уже поблескивали первые, еще робкие, но оттого не менее зловещие молнии. — Скажи лучше, успеем до грозы?
Капитан Нестеров Семён Алексеевич, тот самый летчик из моего пророческого сна, что был отправлен на задание в один конец. Когда его машину сбили, он оказался в воде, долго плыл, вцепившись в случайно встреченное бревно, и, чудом пробившись к вражескому берегу, смог продержаться до начала бомбардировки. Потом — плен, унижения, голод, и наконец, побег. Кто и как применил тогда ядерное оружие, он не знал, как, впрочем, не подозревал и о переносе в чужую реальность. И даже сейчас, спустя две недели после бегства из немецкого лагеря, когда ему и остальным летчикам Русской Императорской Армии терпеливо, по крупицам, объяснили, что к чему, он порой смотрел на происходящее с таким видом, словно только что проснулся и не мог понять, где заканчивается кошмар и начинается явь. В его глазах, привыкших к дисциплине и ясности приказов, читалась глубокая, непроговоренная растерянность, смешанная с солдатским стоицизмом.
— Должны успеть, — после недолгой, напряженной паузы кивнул Нестеров, опытным взглядом оценивая небо. — Да и не успеем — невелика потеря. Тучки эти «короткие», полчаса погремит, пыль прибьет, да и разойдется.
Это был уже наш третий рейс на подземную немецкую базу, и предыдущие два проходили в ясную, спокойную погоду, под ласковым солнцем. Но сейчас я опасался, что дождевой фронт может накрыть нас надолго, превратив полет в нечтно очень неприятное. Да, «Юнкерс» — машина выносливая, может летать почти в любую погоду, но я чувствовал себя гораздо увереннее, когда между мной и землей не было плотной, слепящей завесы. И, конечно, неизменная спутница таких операций — спешка, этот вечный двигатель войны. Первой парой рейсов мы перевезли три десятка бойцов для создания здесь постоянного гарнизона, а взамен забрали почти три тонны бесценного груза. Боеприпасы: патроны — несколько десятков цинков, минометные мины разных калибров, гранаты и, что самое ценное ввиду последних событий, снаряды для пары зенитных установок Flak 38. Одну из этих пушек, изуродованную осколками, сняли с разбитого лафета на остовах немецкого крейсера, вторую, в абсолютно идеальном, смазанном состоянии, нашли в арсенале самой базы, аккуратно упакованную в ящики с заводской смазкой. Сам я не большой специалист в зенитном деле, но наши новые лётчики очень «тепло» отзывались об этой немецкой «вундервафле».
Этим же рейсом мы забросили одну группу из шести человек под руководством дяди Саши к месту стоянки Ан-2, а вторую, чуть более многочисленную, высадили возле авианосца. До зубов вооруженные, с запасом провианта и воды минимум на месяц, они должны были заняться тщательным, методичным обследованием огромного, мертвого корабля. От группы дяди Саши требовалось починить «кукурузник». Перед нами же, экипажем «Юнкерса» и моего «Фоккера», — кроме чисто транспортных функций, стояла куда более неблагодарная и почти безнадежная задача — поиск пропавшего плота и, что главное, людей на нем. Если в первые два вылета мы летели напрямик, от точки к точке, то сейчас возвращаться предстояло длинным и неудобным маршрутом — вдоль извилистого русла реки, петляющей по безлюдной степи. «Надежды мало, понимаю, — говорил мне на прощание Твердохлебов, глава станицы, — но если есть хоть какой-то шанс, мы обязаны его использовать. Мы не можем их просто бросить на произвол судьбы».
В самой станице же, после получения новых, пугающих данных, царил напряженный, но организованный переполох. Узнав о реальных масштабах новой угрозы, мы, было слегка расслабившиеся, снова, с удвоенной энергией, активно готовились к обороне. И эти зенитки — лишь часть подготовки, начало. Пешком, через сотни километров выжженной степи, немцы к нам вряд ли пойдут, а вот с воздуха, при их-то подавляющих возможностях, удар был более чем вероятен. Судя по тому, что удалось выжать из пленного «языка», к нам в мир провалились три полнокровные, укомплектованные по штату авиагруппы — бомбардировочная и две истребительных, а также, как минимум, пара пехотных бригад. Цифры ошеломляли: около сотни самолётов (пятьдесят с лишним истребителей и больше трех десятков бомбардировщиков) и пехоты — от четырех до восьми тысяч штыков. Сила, для нашего скромного, едва оперившегося сообщества, была невообразимой. Тем более, с оружием и боекомплектом у них всё более чем в порядке, в лучших традициях немецкой педантичности. Не теряя ни дня, ни часа, задачи распределили по важности. На первое место поставили подземную базу — наш стратегический козырь и оплот. Вторым пунктом выделили авианосец — когда-то плавучий, а теперь вросший в землю Клондайк. Базу решено было максимально заселить и укрепить, авианосец — удерживать как минимум до полной «эвакуации» истребителей. Розыск пропавших также был в приоритете, но не в первую, и даже не во вторую очередь. «Если они продержались до этого дня, то продержатся и ещё сколько-то, — добавлял Глава, и в его голосе слышались явные нотки вины, словно он оправдывался за свое суровое, но необходимое решение.
— Ваше высокоблагородие, всё готово, можно лететь! — Незаметно подкрался Жора-повар, отдавая честь с такой выправкой, будто стоял на плацу перед императором. Его лицо, обычно улыбчивое и бесхитростное, сейчас было серьезно и сосредоточено, лоб наморщен от усилия. Дав ему перед вылетом задание добавить десяток пулеметных лент к имеющемуся скудному боекомплекту, я был уверен, что это займет приличное время, но парень снова удивил своей невероятной расторопностью. Он вообще сильно отличался от всей остальной компании спасенных летчиков, в первую очередь — поразительной пластичностью ума и психики. Осознав, что обратной дороги в его родной мир нет, он не стал впадать в уныние или метаться, а с удивительным для его возраста спокойствием принял новую реальность такой, какая она есть. Единственное, чем он "грешил", как, впрочем, и остальные его товарищи, — это упорное, почти ритуальное желание звать меня "благородием". Мне даже начало казаться, что им, людям из далекого и строгого прошлого, само мое присутствие в образе высокопоставленного имперского офицера (пусть и мнимого) служило неким психологическим якорем, "переходником" между мирами, с которым в этом безумном хаосе было не так страшно и одиноко.
— Отлично, Георгий. Молодец, — кивнул я, и по его лицу пробежала волна детской радости. — Дождемся окончания погрузки, и по коням!
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие! — рявкнул Жора, мгновенно просветлев от простой похвалы, будто получил орден. Он, после сумасшедшего полета на "Фоккере", считал своим личным долгом прикрывать мне спину. Это были его прямые слова. Не знаю, что именно им двигало: может, юношеская горячность и потребность в герое, может, детская, затаенная мечта о небе, наконец сбывшаяся в таком странном, жестоком виде, а может, просто так захотелось. Но, по большому счету, других столь же азартных охотников лезть в самое пекло в качестве моего стрелка как-то не наблюдалось. Среди наших, „местных“ желающих полетать и до того не было, а новоприбывшие лётчики, насмотревшись на мой лихой, но с их точки зрения абсолютно безумный "пилотаж", в напарники не напрашивались, предпочитая твердую палубу "Юнкерса". Жора тоже тогда, в том бою, от чудовищных перегрузок вырубился, но очнулся быстро и, главное, в конце даже пострелять успел — во всяком случае, пара пулеметных лент по возвращении оказались пустыми.
— Вы слышите?! — вдруг напрягся Нестеров, резко, как пружина, подняв руку вверх, призывая к абсолютной тишине. Его тело замерло в позе напряженного, звериного внимания.
Я прислушался, затаив дыхание, отфильтровывая навязчивый шум ветра и приглушенные голоса грузчиков. И да, вдалеке, едва различимый на фоне нарастающего, гулкого раската грома, прорезался другой, техногенный звук — низкий, неровный, работающий на пределе гул. Спустя минуту он стал отчетливее, набирая силу и объем, прорезая атмосферу.
— Самолёт? — озвучил очевидное Жора, невольно, рефлекторно взявшись за висящий на груди тяжелый подсумок с патронами.
Звук действительно принадлежал самолёту, и я почти сразу, по характерному, немного дребезжащему басу, узнал его.
— Свои, расслабьтесь, — сказал я, и почувствовал, как невольное напряжение спадает с плеч. — Это дядя Саша с заданием, видимо, управился куда быстрее, чем мы думали.
„Пробуравив“ глазами темную пелену нависших туч, я вскоре поймал в поле зрения медленно приближающийся, колеблющийся в потоках воздуха силуэт. Он плыл, скорее, чем летел, едва не цепляясь за нижнюю, рваную кромку облаков, будто не решаясь окончательно нырнуть в эту грозовую муть. Сколько прошло с момента, как мы высадили дядю Сашу с его бригадой? Часов шесть? Может, семь. И вот он уже здесь, и что главное — на исправной, уверенно и ровно идущей на посадку машине. По всем расчетам, на починку "кукурузника" должны были уйти минимум сутки, если не больше.
Дождавшись, когда "Ан", сделав аккуратный, неторопливый круг над мрачным, проржавевшим кладбищем кораблей, легко, почти невесомо коснется колесами ухабистого грунта и, подпрыгивая на кочках, как резвая лошадка, покатится к нашей стоянке, я решительно направился к нему. Рядом с небольшим, почти игрушечным "Аном" "Юнкерс" казался громадным, неуклюжим великаном.
— Что было? — запрыгнув в салон, а оттуда кабину, спросил я, перекрывая гаснущий, захлебывающийся вой мотора.
Дядя Саша, не отрывая рук от штурвала, будто все еще мысленно ведя машину по посадочной глиссаде, бросил через плечо, не глядя:
— Прокладка между штурвалом и креслом. Поменял — и полетел. Делов-то.
Он даже не повернулся в мою сторону. Его лицо было сосредоточено и абсолютно спокойно.
— Дядь Саш, мы же договорились, что ты будешь ждать!
Разумеется, я доверял бывалому летчику, прошедшему огонь, воду и медные трубы, но выглядел он откровенно плохо, хуже, чем обычно. Годы, куда от них денешься, брали свое. Лицо землистого, нездорового оттенка, руки, я помню, слегка дрожали, когда он перед вылетом пытался закурить самокрутку. Пока сюда летели, я изводился, думая, как он, с его-то здоровьем, перенесет этот перелет, а тут он сам, в одиночку, за штурвалом, да еще в такую мерзкую, сложную погоду, и хоть бы хны — будто на лавочке у подъезда в родном дворе сидел, а не вел машину сквозь грозовой фронт.
— Ты сказал, с машиной работы — вагон и маленькая тележка, — беззлобно буркнул дед, наконец-то повернувшись ко мне. В его глазах, выцветших от времени, но все еще невероятно острых и живых, я увидел знакомый, задорный огонек. — А там делов-то было, тьфу! Подумаешь, клеммы окислились, проводка в одном месте перетерлась. Ребята мои справились на раз-два!

Оказавшись в родной стихии, среди привычного ему лаконичного авиационного хаоса, он с самого начала был в приподнятом, почти мальчишеском настроении, а сейчас, казалось, даже помолодел на несколько лет, расправил согбенные плечи, в осанке появилась былая выправка. Насколько, конечно, это было возможно в его преклонные годы.
— До дома-то дотянет? — кивнул я на заляпанную маслом и пылью приборную панель.
— Должен, — невозмутимо, с какой-то старческой мудростью ответил старый летчик, проводя ладонью по потрескавшемуся кожуху. — Мотор работает ровно, вибраций посторонних нет. Если что — сядем, починим, и дальше полетим. В первый раз, что ли?
Появление еще одного «грузовика» — пусть и тихоходного, — делало поставленную задачу по подготовке станицы к обороне гораздо проще. Плюс полторы тонны груза за рейс — это уже не просто хорошо, это отлично. Единственный, но жирный и очень серьезный минус — полное, абсолютное отсутствие какого-либо вооружения. Если «Юнкерс», хоть и грузовик, но зубастый, с неплохим для своего класса бронированием и тремя пулеметными точками, то Ан-2, с его единственным, крошечным люком в крыше для ведения огня, для любого из возможных воздушных противников был бы легкой, почти беззащитной добычей. Я хорошо помнил, как такой же «бомбардировщик» вспыхнул, как спичка, от одной короткой очереди. Мне же, в случае внезапной встречи с «мессерами», придется потеть и выкладываться в два раза больше, разрываясь между прикрытием неповоротливого «Юнкерса» и уязвимого, как новорожденный младенец, «Ана».
Но это все были пока лишь тревожные мысли, преждевременные страхи, которые только мешали работе. Энергично отмахнувшись от них, как от назойливой, пищащей мошкары, я дал команду ребятам начинать срочную погрузку и на второй борт, а сам, спустившись по лестнице, направился вглубь базы, в ее бетонное нутро.
Спуск на первый, основной ярус сопровождался резкой, почти физически ощутимой сменой атмосферы: со свежего, пахнущего грозой и свободой воздуха — в спертый, прохладный, насыщенный запахами машинного масла, металла, оружейной смазки и бетонной пыли. Под ногами глухо, металлически отдавались шаги по рифленому железному настилу, эхом разносившемуся по гигантскому залу. Огромное, уходящее в полумрак подземное пространство, освещённое скудным, желтоватым светом редких, запыленных ламп, гудело, как растревоженный улей. Здесь, в этом организованном хаосе, под неумолкающий гул вентиляции, складывали и сортировали груз перед срочной отправкой.
Передо мной высились аккуратные, подписанные мелом штабеля: матовые от пыли ящики с патронами, бочки с горючим, коробки с амуницией, гробами стояли длинные, тяжелые ящики с минами. Каждый предмет здесь был квинтэссенцией насущной необходимости, каждый килограмм мог в ближайшем будущем решить исход боя, сохранить чью-то жизнь. Если бы не эти многочасовые проверки техники после каждого вылета — тщательный осмотр, мелкий ремонт, дозаправка, — я бы, не раздумывая, развернулся и полетел обратно еще сегодня. Четыре часа пути до станицы, час на разгрузку и обратно. Как раз, если повезет, можно успеть до наступления темноты.
А так, увы, в лучшем случае вернемся сюда мы только завтра к вечеру. План был прост: закинем подкрепление и припасы на авианосец и базу, а обратно заберём исключительно топливо.
Убедившись, что погрузка идет полным ходом, я спустился на один уровень ниже, туда, где располагались жилые помещения базы. Лестница, узкая и крутая, вела в длинный, уходящий в темноту, слабо освещенный коридор, по обе стороны которого, как в бесконечном вагоне поезда, тянулись ряды одинаковых, безликих металлических дверей с номерками. Заглянув в одну из приоткрытых, я увидел маленькую, аскетичную, почти монашескую комнатку, похожую на купе: две двухъярусные, железные койки с тощими матрасами, маленький откидной столик, встроенный в стену крошечный шкафчик для личных вещей. Рассчитано на четверых. И таких комнат — почти три сотни. Целый подземный городок, способный принять и обогреть больше тысячи человек.
Нам, разумеется, столько не нужно. Гарнизон подземной базы мы планировали держать в пределах сотни бойцов — ровно столько, чтобы поддерживать порядок, нести вахту и обслуживать критически важные системы жизнеобеспечения. Во всяком случае, пока ситуация не изменится кардинальным образом. Да и тесниться здесь, в этом подземелье, незачем — места для жизни с избытком хватает на всех, с лихвой. Стоя в пропитанном тишиной коридоре, я поймал себя на крамольной мысли: это не место для жизни, для радости, для смеха детей. Это убежище, казарма, временное пристанище, где можно передохнуть, перевести дух. Жизнь же, настоящая, полнокровная жизнь, должна быть там, наверху, под ярким, живительным солнцем, которое нам сейчас, как никогда, отчаянно нужно защитить.