Чужой зов

Контора Береговой Стражи пахла воском, смолой и вечной сыростью. Ло Фэн, дежурный смены, привычно перематывал просмоленный шнур, зажимая между пальцами каждый сантиметр в поисках стершихся волокон. Движения его были экономными, привычными — ритуал, отгоняющий дурные мысли. Каждый узел, завязанный не так, мог стоить кому-то жизни.

На полке за его спиной, среди катушек с бечевкой и потрепанных журналов, стояла неказистая глиняная чаша, до краев наполненная высохшими листьями и обломками стеблей. Старая примета стражи: пока в чаше лежит хоть один зеленый лист, все вернутся живыми. Фэн давно перестал верить в приметы, но по привычке продолжал подкладывать новые ветки, когда старые превращались в труху. Ритуал, не имеющий силы, но дающий право смотреть в глаза уходящей на задание смене. Коллекция увядших красок в мире белого и серого.

Дверь отворилась, впустив порыв холодного ветра с Моря. На пороге стоял Ориан Вейл. С его поношенного кожаного плаща стекала на пол вода, смешанная с белесой фарфоровой пылью.

— Фэн, — его голос звучал сдавленно, будто он нес в себе нечто большее, чем могли выдержать слова. — Печать. Мне нужно вернуться в Бухту. Сейчас же.

Фэн не отрывался от своего занятия.

— В прошлый раз ты едва унес ноги от оползня, Вейл. Не прошло и двух недель. Даже шторм у берега собирается дольше.

— Этот оползень… он открыл мне нечто, Фэн. — Вейл приблизился, и его пальцы, не находящие покоя, принялись выводить на запыленной столешнице сложный, никому не видимый узор, спираль, уходящую в несуществующий центр. — Под обломками я разглядел керамику другого обжига. Они не просто жили здесь, они эволюционировали! И я нашел слой, где один пласт культуры сменяет другой.

— Один пласт пыли сменяет другой, — тихо проворчал Фэн. — И все это оседает на легких.

— Это не пыль! Это хроники. Единственное, что нас очталось от них, понимаете? Состав глазури... он другой. Будто они научились плавить кварц иначе. — Вейл не глядя стер ладонью спираль и тут же начал новую.

Фэн наконец поднял на него взгляд. Тяжелый, неспешный.

— Я понимаю, что каждый такой выход может стоить жизни нашим ребятам. Твоя одержимость — твое дело. Но твоя печать — уже моя головная боль. И, возможно, чья-то смерть.

Он отодвинул шкатулку из темного дерева, внутри которой на бархатной подушке лежали глиняные таблички. Фэн выбрал одну, с выдавленным знаком, напоминающим спиральную раковину.

— Ты идешь не первый раз, но я обязан напомнить. Глина чувствет сильный удар. Твоя кровь на ней — метка для нас. Сломаешь — мы придем. Помни, твоя жизнь и наши жизни в этом хрупком черепке.

— Я знаю цену, — сказал Вейл, его пальцы сжали глину с почти болезненной силой.

— Ты знаешь стоимость. Ты заплатил серебром. Но цену… цену платим мы. Кровью. Ты идешь один. Без команды. Без лишнего груза. Если почувствуешь, что ветер меняется — разворачивайся, не геройствуй.

Вейл взял печать. Его пальцы, удивительно нежные для его работы, сомкнулись вокруг нее.

—Я не герой, мне просто надо выяснить что там в конце пещеры.

— У этих пещер конца не бывает, — сказал Фэн, и в его голосе впервые прозвучала усталая горечь. — Только повороты. За которыми мы ждем с носилками.

Вейл ничего не ответил. Он развернулся и вышел, беззвучно притворив дверь. На полу остались грязные следы, тонкий налет белой пыли и половинка недорисованной спирали.Фэн вздохнул и подошел к карте. В районе бухты Разбитых Чаш зажегся новый, холодный серебряный огонек.

Он прошептал себе под нос, снова возвращаясь к своей веревке:

— Ищи свои ответы, чудак. Только, ради всего святого, найди их живым.

*****
Тишину в канцелярии нарушили шаги за дверью — тяжелые, узнаваемые, они могли принадлежать только одному человеку. Торм заполнил собой дверной проем, отчего в маленькой комнате сразу стало тесно. За его спиной болтались две связки стальных крючьев, глухо позванивая при каждом шаге. Он нес в руках два вещмешка, и левое плечо его мундира было заметно перекошено под тяжестью — старый вывих, о котором все знали, но никто не упоминал.

— Кончай возиться с этой бечёвкой, — сказал Торм, его низкий голос не требовал и не спрашивал, а просто констатировал. — От долгого лежания она прочнее не станет. Иди в общую. Каэлен снова в свои чертежи ушел с головой. Сидит, как сыч, третий час. Надо его встряхнуть, а то к вечеру опять начнет в потолок плевать.

Фэн молча кивнул, отложив шнур. С Тормом не спорили. Тридцать пять лет в страже делали из человека не начальника, а природное явление. Он был точкой отсчета, истинным севером, по которому все они, смена за сменой, сверяли свой курс.

Фэн иногда ловил себя на мысли, что Торм, наверное, стоял здесь всегда — молчаливый и незыблемый, как скалы в устье Каньона. Однажды поздно вечером он застал капитана: сняв сапог, тот с немым, усталым недоумением разглядывал свой стертый, распухший палец. С тех пор Фэн понимал: незыблемость Торма давалась ему дорогой ценой.

Войдя в общий зал, Фэн остановился на пороге, давая глазам привыкнуть к полумраку, разбавленному светом от большого камина. Здесь пахло иначе — не одиночеством и пылью, а жизнью, какой бы грубой она ни была: дымом старых поленьев, потом, вареной похлебкой и кожей. Он увидел тех, с кем им предстояло дежурить в эту смену. В дальнем углу, за большим столом, заваленным свитками и обрывками карт, сидел Каэлен. Молодой полуэльф, сгорбившись, водил заостренным углем по листу грубой бумаги, и его тень причудливо плясала на бревенчатой стене. Свет от сальной свечи отбрасывал мерцающие тени на его сосредоточенное лицо, делая его еще более отрешенным и чужеродным в этой суровой обстановке. Его тонкие пальцы выводили идеальные линии скальных выступов и извивы высохших русел.

Реннан, закончив смазку блок-ролика, молча протянул через стол Каэлену тонкое шило, которым тот тут же подцепил заусенец на пергаменте. Кивок благодарности был едва заметен, ответный — и того меньше. Фэн редко бывал в одной смене с Каэленом, и теперь видел, как спина парня напряглась при его появлении. «Всегда этот мальчик ждет подвоха, — с легкой досадой подумал Фэн. — Словно у меня нет дел поважнее, чем подкалывать юнцов».

— Капитан прислал. Говорит, пора оторваться от художеств, — бросил Фэн, подходя к столу.

Каэлен вздрогнул, словно пойманный на чём-то предосудительном, и невнятно пробормотал, не поднимая глаз:

— Я просто сверяю… Видите ли, здесь, на выходе из Ущелья Стен, по идее, должен быть карман мягкого грунта. По всем расчётам… Если мы сможем там проложить маршрут, это сэкономит два часа на обход через Гремучие осыпи.

— По идее, — перебил его Фэн, с усмешкой разглядывая излишне сложную схему, — там оседает всякая дрянь, которую ветер надувает со Скребущего хребта. Я в прошлую смену там чуть не провалился по пояс. Тебе бы походить с кем-то, кто помнит, где тут помойки, а не с твоими бумажками. Карта тебе не расскажет, где камень под ногой закачается. Она тебе не расскажет, как пахнет воздух перед тем, как пласт поползет вниз. Этому в твоих книжках не учат.

Он, наконец, добрался до своего места у стены, потянулся к топору и принялся править лезвие бруском. Бывший контрабандист, он знал Море иначе — не по чертежам, а по вкусу ветра, по вязкости пыли под ногами и по коварству зыбучих пластов. Он помнил его не как набор символов, а как живую, дышащую угрозой сущность, у которой есть свои привычки и настроения. Ритмичный скрежет стали о камень был ему понятнее и ближе, чем тихое шуршание угля по пергаменту. Он работал с кем придется, но редко сходился с кем-то близко. Работать с тем, что под рукой, было куда проще, чем вникать в чужие истории. Люди уходили, а их истории оставались тяжким грузом на душе. А хороший топор — он всегда оставался топором. Надежным, простым и не задающим лишних вопросов.

Пятым был Элиас. Он сидел на полу у стены, разложив перед собой несколько мелких, явно подобранных в Море, камней. Каждый был помечен кусочком свинца. Он прикладывал к ним компас, ворча себе под нос, сверяясь с блокнотом, испещренным колонками цифр. Его мундир был новым и сидел безупречно, но если бы кто-то присмотрелся, то заметил бы едва видимые следы перешитых шевронов. Элиас готовился к повышению и заранее подогнал форму под звание лейтенанта. Он не смотрел на других, полностью погруженный в свои вычисления, но когда Реннан, проходя, чуть не задел ногой его коллекцию, Элиас мгновенно прикрыл камни рукой, бросив на техника быстрый, оценивающий взгляд — не сердитый, а скорее осторожный, будто опасаясь вмешательства в свой метод.

— Магнитные аномалии, — отрывисто пояснил он, заметив взгляд Фэна. — Старые карты врут. Я составляю уточнения — когда представлю их комиссии, это изменит все маршруты в Море. Точность возрастет на семь процентов, а это десятки спасенных жизней в год. И вес моего слова в Совете.

Фэн хмыкнул:

— Семь процентов тебя не спасут, если под ногами все равно все поползет.

— Расчеты, — парировал Элиас, возвращаясь к блокноту, — это то, что понимают в штабе. Принесешь им красивую цифру — получишь ресурсы. Получишь ресурсы — спасешь больше людей. Всё просто.

«Ну да, — мысленно фыркнул Фэн, — а потом окажешься по уши в зыбуне, и никакая твоя статистика не скажет, за какой выступ цепляться». Он повесил топор на место. Без лишних слов вышел из общего зала и вернулся в свою канцелярию, к столу, где лежали неоконченные отчеты и шкатулка с глиняными печатями. Одиночество здесь было иным — не вынужденным, а выстраданным и привычным. Оно было его щитом. Он уже предвкушал, как доделает бумаги, сменится, придет домой и наконец-то снимет эти проклятые сапоги, от которых ноги гудели, как набатный колокол, и завалится спать. Простой, ясный план на вечер. И сейчас, в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием углей в очаге, этот план казался единственной надежной вещью в этом мире.

****

Ориан Вейл шел по Фарфоровому морю уже четвертый час, и время потеряло свою привычную упругость, растянувшись в однородную, утомительную ткань. Однообразие пейзажа гипнотизировало: белое на сером, серое на белом, изредка прорезанное ржавыми подтеками окисленной глины. Солнце, бледное и расплывчатое за пеленой высоких облаков, не давало тепла, лишь заливало бескрайние поля осколков ровным, безжалостным светом, в котором не было ни теней, ни перспективы. Каждый его шаг отзывался звонким, многослойным хрустом, который тут же поглощался гнетущей тишиной. Это был звук вечного разрушения, застывший на одной ноте, — словно кто-то бесконечно перетирал стеклянные бусы в ладонях где-то за горизонтом.

Воздух был неподвижен, густ и холоден, как в склепе. Белесая пыль, поднятая его башмаками, повисала в нем почти невесомой, мерцающей завесой, медленно оседая обратно на острые кромки скал, и сквозь эту дымку дальние утесы казались призрачными, ненастоящими. Он двигался сквозь молчание. Глухое, полное, давящее, нарушаемое лишь ритмом его собственного дыхания и сердца. Даже ветер, обычно яростно свистящий в расщелинах, сегодня замер, и эта неестественная, мертвая тишина звенела в ушах громче любого шторма.

«Пыль. Фэн сказал — пыль. Да что он понимает вообще? Сидит в своей конуре, перебирает бумажки. Это же культурный слой! Когда я вернусь в Университет с этим... Профессор Хардин будет рыдать от зависти у себя в кабинете. Все эти годы он твердил, что Фарфоровое море — это всего лишь геологический курьез, а не археологический памятник. А его любимый ученик, блестящий Ориан Вейл, окажется прав. Моя диссертация затмит все, что они там пишут!»

Его взгляд, привыкший выхватывать узоры из хаоса, методично сканировал пейзаж, выискивая сбои в монотонности. Он видел не просто груды битого камня. Он видел структуры, застывшие процессы. Вот пласт, пронизанный тонкими, словно волос, прожилками молочного кварца, — будто чьи-то окаменевшие сосуды или нервные окончания гигантского организма. Дальше — гладкая, почти отполированная вогнутость, слишком правильная и глубокая, чтобы быть творением эрозии, больше похожая на слепок с некоего гигантского тела.

Он остановился у подножия черного обелиска, самого большого в этом районе. Поверхность камня была мутной и глубокой, похожей на замерзшую воду в безлунную ночь. Снял рукавицу и провел по ней ладонью. Камень был холодным, как лед подземелья, и идеально гладким, без единой царапины. Ни следов зубила, ни резца, ни даже шлифовки. Словно его вытянули из недр еще мягким, как глину, и он застыл, сохранив эту гипнотизирующую, неестественную гладкость.

Он шел дальше, к бухте Разбитых Чаш, и с каждым шагом рельеф становился все причудливее. Скалы здесь образовывали подобие гигантского амфитеатра, обращенного к пустоте бывшего моря.

«Они все будут говорить: "Вейл? Да это же тот чудак, который пропадал в той гиблой пустоши? И он нашел... Цивилизацию?" Да, нашел! И не просто стоянку, а развитое общество. Смотрите — глазурь другого обжига! Технологический скачок! Я докажу это. Моё имя в учебниках будет стоять на первой странице, посвященной Фарфоровой культуре. Вейл. Ориан Вейл. Основатель новой археологической школы».

В прошлый раз, который чуть было не стал последним, именно здесь, под самым основанием амфитеатра, он нашел тот самый шов. Две плиты, сошедшиеся так плотно, что между ними не просунуть и лезвия ножа. Не обвал, не трещина — стык. Идеальный, преднамеренный.

Ориан узнал это место по груде свежих, еще не успевших покрыться общей патиной обломков — след своего прошлого, едва не ставшего последним, визита. Он обошел завал, и его взору открылось то, ради чего он вернулся: темный, узкий проход, открывшийся в скале после того оползня. Лаз был неестественно правильным, почти круглым, уходящим вглубь под пологим уклоном. Края его были оплавлены, как стекло в горне, и на них не было ни сколов, ни шероховатостей.

Из темноты тянуло запахом старой пыли, холодного камня и чем-то еще… едва уловимым, металлическим, словно от разогретой меди. Вейл замер на пороге, всматриваясь в непроглядную черноту, в которой его свеча была бы лишь жалкой искоркой. Он был здесь. Он нашел вход. Оставалось только сделать последний шаг.

*****

Отчёты были доделаны. Фэн, наконец, позволил себе вернуться в общий зал и занять свободный стул у камина. Теперь и он был частью этой послеобеденной сонливости. Каэлен дремал, положив голову на стол, и во сне его пальцы все так же водили по листу, вычерчивая невидимые линии. Реннан, закончив с роликами, неподвижно сидел у очага, и апельсиновый свет пламени окрашивал его лицо в мирные, почти детские тона. Даже Торм неподвижно стоял у бойницы, и его плечи, эти две гранитные глыбы, наконец-то были расслаблены.

Тишину разорвал нарастающий гул — низкий, вибрирующий, исходящий из канцелярии. Он был похож на отзвук колокола, но не медного, а каменного, и в его тоне была ледяная, нечеловеческая нота. Из-за приоткрытой двери блестнул багровый отсвет — на карте в канцелярии вспыхнул сигнал высшей степени угрозы. Хозяин печати был в смертельной опасности. Счёт пошёл на часы.

Элиас резко поднял голову от своих камней. В его глазах вспыхнул не страх, а что-то похожее на азарт. Он не потянулся к вещмешку. Вместо этого его рука схватила блокнот, и все знали, что в нем не только заранее составленные таблицы маршрута, но и список членов комиссии по наградам, чьё внимание можно было бы привлечь успешной операцией. Его пальцы скользили по колонкам, выискивая оптимальный, самый быстрый, самый безопасный путь. Он искал цифру, которая могла бы отменить необходимость этого выхода. И не находил.

Никто не крикнул. Не нужно было. Реннан уже вскакивал с табурета. Каэлен поднимал испуганное лицо. А Торм, не оборачиваясь, глухим от сжатого горла голосом бросил в наступившую гробовую тишину:

— Готовиться к выходу.