Чума

Солнце медленно ползло к горизонту, придавая глинобитным стенам персиковые оттенки. Площадь, сердце города, потихоньку безлюднела. Взбитая за день множеством ног пыльная взвесь медленно оседала. На соседних плоских крышах кое-где ещё раскладывали бельё для сушки, ветер срывал пучки соломы. На притулившемся в правом углу рынке последние торговцы сворачивали свои циновки и складывали в тележки товары. Капризный ослик одного из приезжих беспрерывно ревел на одной ноте. Переменчивый ветер доносил из домов то запах испечённых в таннуре лепёшек, то тушёной с травами чечевицы. На дальней стороне тремя пёстрыми пятнами мелькали роющие песок куры.

Элиэзер сидел на каменной скамье у источника и оглядывал площадь. Сегодня он был не просто жителем. Сегодня он был хранителем священного и незаменимого дара Яхве — единственного колодца. Община доверила ему посох, чтобы отбиваться от врагов, выдала глиняную лампу, наполненную оливковым маслом с мятой и розмарином, дарящими бодрящий аромат, а также кожаный свиток-амулет с «Шма Исраэль».

Колодец нужно было охранять, потому что в стране опять было неспокойно. Ходили слухи, что в селения, согласившиеся платить налоги или предоставлять припасы римскому гарнизону, по ночам приходят радикальные мятежники и творят разное и страшное, чтобы ослабить общину, не прибегая к открытому нападению.

Глаза Элиэзера, привыкшие к наползающим сумеркам, внимательно следили за последними прохожими. Утром старый левит, глава общины, прежде чем приподнять тряпичный полог на выходе из здания, учил: «Вода — это жизнь. Охраняй её, как хранишь веру». От колодца, выложенного грубым известняком, тянуло прохладой.

И вдруг он увидел её. Его мечту. Его Мириам, дочь кузнеца, которая с кувшином на плече шла через площадь. Её тёмные волосы, укрытые покрывалом, слегка выбивались из-под ткани, а овальные и вечно грустные глаза, как всегда, избегали чужого взгляда. Элиэзер никогда не решался заговорить, но ему казалось, что его чувства были такими, что их можно было не только увидеть, но даже и потрогать. Мириам была недостижимо красива и невероятно далека, словно звезда над Галилеей. Куда она шла в такой час? Хорошо бы, к колодцу, но нет, ведь кувшин у неё явно полный.

Любопытство, смешанное с тоской, заполнило Элиэзера от мизинцев ног до макушки. В каком-то полусне он поднялся, бросил взгляд на колодец, и пошёл за ней, держась в тени домов.

***

Человека в запылённом плаще звали Шимон, и он был самаритянином, хотя выдавал себя за иудея. Фарисеи были ненавистны его народу, и сердце его горело местью. В маленьком кожаном мешочке, спрятанном под туникой, он нёс порошок — яд из толчёной белены, добытый у торговца в Самарии. Оглянувшись, Шимон подошёл к колодцу, притворившись, что хочет напиться. Площадь была пуста. Вдалеке слышались голоса детей. Где-то блеяли козы. На севере лаяла дворовая псина.

Быстро, но осторожно, Шимон высыпал порошок в воду, пробормотал молитву своему богу и растворился в узкой улочке, ведущей к окраине.

Всё, что успел заметить Элиэзер, выяснивший, что его любовь занесла кувшин в дом своей тётки, и возвращающийся к колодцу, это был отходящий в темноту странник в запылённом плаще. Их городок лежал на торговом пути, и чужаки у них были нередки. Возможно, тот просто шёл через площадь мимо.

Элиэзер уселся на скамью, рядом поставил лампу, оперся на посох и замер, вспоминая стройную фигурку Мириам.

***

Когда у маленького Мишила внезапно началась лихорадка, никто особо не заволновался, ведь мало ли что подбирают дети с земли и тащат в рот, мало ли причин для болезней в этом возрасте. Однако потом случились судороги, изо рта малыша пошла пена, и к полудню Мишил умер. Через час ушёл из жизни старик, затем женщина, готовившая еду. К обеду площадь наполнилась криками и плачем. Элиэзер, увидевший двигающуюся к нему толпу, размахивающую палками, вдруг в ужасе сорвался с места и, спотыкаясь, побежал, крутясь в узких улочках, пока не рухнул в чьём-то овине, закопавшись в солому.

В ночи, когда звёзды сияли холодно, перед Элиэзером явился светящийся силуэт с крыльями, как у херувима. Элиэзер вскочил на ноги, согнулся и прикрыл рукой глаза. Голос ангела был суров: «Элиэзер, ты покинул свой пост. Из-за твоей слабости смерть заберёт девятьсот девяносто девять душ. Ты не знаешь, что такое ответственность и искупление. Ты узнаешь. Утром твоё наказание начнётся здесь, на земле».

Элиэзер упал на колени, свет померк, и юноша потерял сознание.

***

Элиэзер открыл глаза ещё до рассвета, когда первые лучи солнца только-только начали пробиваться через маленькое окно, затянутое льняной тканью. Он очнулся в глинобитном доме на удобной лежанке. Воздух был прохладен, пахло сухой землёй и оливковыми ветками. Стоило ему зашевелиться, как ткань в дверном проходе откинулась, и показалось недовольное лицо взрослой женщины.

— Авия, — сказала женщина, — вечером ты обещал натаскать воды. Где она?

Элиэзер открыл было рот, чтобы ответить, однако губы его не слушались. Тем не менее, из его рта раздался голос:

— Вечером я слишком устал, Ребека. Ничто не помешает мне сделать это позже.

Разум Элиэзера заметался, пытаясь понять, что происходит. Он попробовал шевельнуть рукой, головой. Ничего не выходило. Тем временем его тело само поднялось с набитой соломой циновки, надело простую льняную тунику, подпоясалось кожаным поясом. Элиэзер ощущал себя иначе. Он почувствовал тяжесть крепкого, мощного тела, привыкшего к физическому труду, которое, тем временем, обуло сандалии, стоящие у лежанки и потёртые от долгих прогулок по пыльным тропам.

Дождавшись, пока голова склонится над широким глиняным кувшином, чтобы омыть руки перед молитвой, Элиэзер взглянул чужими глазами в отражение и обнаружил, что он — мужчина лет тридцати с густой бородой и мозолистыми руками. Этого мужчину Элиэзер видел на рынке, тот был торговцем оливками и, кажется, да, его звали Авия. Губы самостоятельно зашептали: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас Своими заповедями и повелевший нам омывать руки». Эту часть утреннего ритуала, которую сам Элиэзер старался пропускать, набожный иудей Авия, похоже, соблюдал ежедневно. Элиэзер снова сделал попытку взять тело под свой контроль, но нет, здесь он был беспомощным наблюдателем. Впрочем, не такое уж и страшное наказание, как обещал ангел.

Мыслей Авии Элиэзер не слышал, однако думать самому мешало какое-то мельтешение, словно мошки на периферии зрения. Элиэзер решил, что, возможно, так он ощущает суету ума торговца. Вероятно, тот сразу думает о тысяче вещей: о ценах, торге, выручке, осле, о сыне и жене Ребеке…

Походка Авии казалась шире и тяжелей. Элиэзер ощущал лёгкую боль в спине, но тело было полно сил, с мощным дыханием и крепкими мышцами. Мужчина вошёл в комнату, где давешняя женщина разжигала огонь в глиняной печи, чтобы испечь лепёшки из ячменной муки. Запах свежего теста смешивался с лёгким дымком от сухих виноградных лоз, которые она использовала вместо дров.

Пока Авия выполнял обещание и таскал воду, Ребека подала завтрак: ячменные лепёшки, немного оливок из их собственных запасов и сушёный инжир. Взяв тарелки, Авия поднялся на плоскую крышу, где было прохладно и открывался вид на мягкие, усеянные оливковыми деревьями холмы Галилеи. Ел он быстро, не так, как привык Элиэзер. Юноша чувствовал вкус пищи, но ощущал её иначе. Солёное казалось преснее, сладкое — безвкуснее.

В какой-то момент Авия заметил, как соседская коза пытается жевать верёвку вместе с развешанным на ней бельём, и радостно закричал соседу:

— Шломо, привяжи свою козу, она опять всё портит!

Сосед помахал рукой и разулыбался.

После завтрака Авия привычно и ловко собрал товар для рынка: несколько корзин из пальмовых листьев, наполненных оливками — солёными, вялеными и свежими, а также маленький кувшин с оливковым маслом первого отжима. Видимо, его он надеялся продать подороже. Мужчина проверил монеты в кожаном кошельке: несколько медных лепт и пару серебряных драхм. Затем запряг осла, старого, седого, которого звал Гамаль. Вместе с женой они погрузили на осла корзины, и Авия отправился к площади, напевая псалом: «Возвожу очи мои к горам, откуда придёт помощь моя…». Элиэзер расслабился, пытаясь понять, в чём именно тут урок.

Площадь городка оживала. У колодца вновь стоял Левий, которого вчера сменил Элиэзер. Было любопытно, злится ли тот на Элиэзера за его вчерашний побег, однако спросить об этом не было никакой возможности.

Авия быстро разложил свой товар на циновке рядом с другими торговцами: продавцом фиников, горшечником с глиняными кувшинами и женщиной, торгующей шерстяными тканями, окрашенными в синий и красный цвета. Запахи рынка навязчиво лезли в нос: терпкий аромат кумина и кориандра, сладость сушёных фруктов, едкий дух навоза от привязанных неподалёку коз.

Авия бросил взгляд на площадь и отвернулся, но Элиэзер успел заметить странное. К центру двигался старый левит, который вёл с собой хрупкого и сутулого юношу — его, Элиэзера. Это что же? Значит, что он появился не на следующий день, а вернулся в прошлое?! Во вчера? До того, как всё произошло?

— Вставай! — мысленно закричал Элиэзер Авии, — Вставай и предупреди всех! Не сиди!

Но Авия сидел, сопел и веточкой отгонял от своего товара мух.

— Шалом, Элиэзер! — услышал он вдалеке и вздрогнул, — Пусть Яхве хранит нашу воду чистой!

Но говорили не ему. Говорили Элиэзеру, который очень скоро убьёт весь свой город.

— Вставай, — продолжал мысленно приказывать новый Элиэзер, — Слышишь! Борода! Поднимайся!

Пыльный воздух площади раздражал горло, но торговля шла бойко. Авия громко расхваливал свой товар:

— Лучшие оливки из Галилеи! Сочные, как благословение Авраама!

К нему подошла женщина с двумя детьми, поторговалась за горсть солёных оливок. Авия уступил, ворча: «Ты заставляешь меня голодать, Рахиль!», хотя явно втайне был доволен продажей. Дети, схватив оливки, убежали вперёд, а Авия пересчитал лепты и засунул их в спрятанный под туникой кошель.

Время от времени взгляд Авии обращался к площади. Элиэзер видел самого себя и тут же принимался кричать и командовать, раздирая невидимый рот. Около полудня жара стала невыносимой, и Авия укрылся под тенью смоковницы. Он неспешно пил воду из кожаного бурдюка, который Ребека наполнила утром, сходив к колодцу, и ел лепёшку с кусочком козьего сыра, который выменял у пастуха. Вода была прохладной, и Авия благодарил Бога за неё, не подозревая, что ночью она станет ядом. Элиэзер так устал кричать, что просто наблюдал за происходящим.

В полдень Авия услышал неподалёку голос учителя из синагоги, читающего Тору. Он решил присоединиться к молитве Минха, оставил корзины под присмотром соседа, встал и направился мимо прежнего Элиэзера к маленькой синагоге на краю площади. Когда стоящий у колодца юноша оказался совсем рядом, — не верилось, что он выглядит так нелепо с огромным посохом, — Элиэзер снова принялся кричать. Вдруг он сумеет дозваться до себя самого. Но нет.

Тем временем Авия омыл руки и вошёл в прохладное помещение, где пахло старым пергаментом и ладаном. Учитель читал псалом, и Авия, стоя среди других, повторял слова. После молитвы он не спеша вернулся на рынок. Торговля в жару всегда затихала — покупатели прятались в тени домов.

В это время на углу площади появился странник в старом плаще. Он о чём-то спросил проходящего мимо старика, но Элиэзер успел заметить, как внимательно тот оглядывает колодец и прежнего Элиэзера.

После обеда Авия решил проверить свои оливковые деревья на участке за городком. Он вёл осла по пыльной тропе, где воздух был пропитан запахом сухой травы и цветущего тимьяна, и бубнил незнакомую Элиэзеру песенку. Осмотрев деревья, он поднял несколько упавших оливок, прислонился к стволу и задумался. Возможно, он думал о будущем, например, что, если урожай будет хорошим, он сможет купить ещё одного осла. Кто знает? Элиэзер был не больше, чем немой рыбой, попавшей к торговцу в голову.

На закате торговля пошла бойчее. Люди возвращались домой и покупали продукты к ужину. Ушло и масло. Пришла Ребека, пожаловалась, что соседские куры опять забрались в их двор, и Авия пообещал поговорить с соседом. В паузе между продажами Авия, используя верёвку из конопли и напевая всё ту же мелодию, успел починить одну из корзин с треснувшей лозиной. Уже в сумерках он в очередной раз бросил взгляд на площадь и заметил дочь кузнеца Мириам, несущую кувшин. Но взгляд был мимолётным, и он не увидел, как прежний Элиэзер встал со своего поста. И, конечно же, не слышал, как Элиэзер в его голове завывает на все лады.

По пути домой Элиэзер ощутил отголоски эмоций Авии — гордость за удачную сделку, раздражение от последнего покупателя — и они, словно виноградная лоза, переплелись с отчаянием Элиэзера, создавая мучительный разлад.

Всю ночь Элиэзер думал, вспоминая прошедший день. В принципе, ему даже нравилось подсматривать за чужой жизнью. Было в этом что-то завораживающее и сладкое. Злило только, что он ничего не может сделать. Попутно выяснилось, что спать в чужом теле у него не выходит, и от нечего делать Элиэзер принялся придумывать варианты, как заставить Авию выполнять его команды. Ничего стоящего в голову не пришло.

Следующим утром, когда Ребека протягивала Авии кувшин с водой, только что принесённой с колодца, Элиэзер что есть силы пытался отвести руку, разбить посудину, заставить Авию поперхнуться. Толку было — ноль. Авия не заметил горьковатого вкуса и привычно собрался на рынок.

Однако, когда он грузил корзины на ослика, внезапно желудок скрутили рези. Авия присел на корточки, а затем встал на четвереньки.

— Нет, — закричал Элиэзер внутри, — не надо!

Начало гореть горло, жжение перешло в спазмы в желудке, словно внутрь насыпали раскалённых углей, тело сотрясли судороги. Авия помотал головой и на коленях и локтях пополз в дом. Выходящая на улицу Ребека закричала, присела рядом, и Авию вырвало.

— Сейчас, сейчас! Я принесу молока! — зашептала женщина.

— Подожди, — Авия схватил жену за руку. — Ты пила воду?

Женщина быстро-быстро закивала, а Авия закатил глаза, задыхаясь, зашептал: «Яхве, помилуй…» — и потерял сознание. Элиэзер успел подумать, что ребёнок был не первым, просто о нём первом узнали. Затем Авию скрутило, скрючило, разогнуло, снова скрючило. Смерть пришла как тьма, и он умер. А Элиэзер открыл глаза в другом месте.

***

Прохладный воздух пах дымом от очага. Льняная занавеска время от времени пролетала перед лицом, впуская в комнату солнечные блики. В теле чувствовалась удивительная лёгкость. На душе было солнечно и радостно, хотя никаких причин для этого Элиэзер не видел. Тоненькие руки поднялись перед глазами и принялись лениво играть с утренними лучами, проникающими в комнату. Между большим и указательным пальцем правой руки мелькнуло родимое пятно, и Элиэзер сразу понял, в ком он очутился.

Шестилетний Иона, щуплый мальчонка с большими тёмными глазами и растрёпанными кудрями. Душа мальчика была словно яркий свет: полна радости, любопытства и надежд. Он повернул голову и толкнул в плечо младшую сестру:

— Лия, вставай на молитву. Мама будет ругаться! — и, не дожидаясь, пока недовольно замычавшая сестра откроет глаза, скатился с циновки и надел короткую тунику из грубого льна. Голос у Ионы был высокий, звонкий, и Элиэзер, привыкший к своим глубоким тонам, почему-то чувствовал себя уязвимым. Да и туника казалась слишком открытой и короткой.

Его босые ноги ступали по прохладному глиняному полу, и Элиэзер поморщился вместе с мальчиком, когда случайно наступил на колючку, застрявшую в щели. Тело казалось хрупким и невесомым, особенно после грузной фигуры Авии.

Завтракал Иона остатками вчерашней лепёшки, сушёным инжиром и козьим молоком, которое его мать выменяла у пастуха. В какой-то момент он заметил воробья, севшего на ветку напротив раскрытого окна, и принялся подражать его чириканью, но в этот момент в помещение забежала Лия, и воробей немедленно спорхнул.

Девочки учились дома, поэтому Иона не стал дожидаться сестру, а помахал отцу во дворе и припустил по пыльной дороге. По пути к синагоге, маленькому зданию из известняка на краю площади, Иона догнал друга — семилетнего Эфраима, и Элиэзер злился, что тот идёт справа, потому что во время беседы мальчик смотрел только на приятеля и совсем не поворачивал головы. Элиэзеру было важно понять, какой это день, придёт ли прежний он на площадь ещё сегодня или же где-то в соседнем доме уже корчится от яда торговец Авия.

Центр городка постепенно оживал, и тут Элиэзер увидел Авию. Тот сгружал корзины со своего старого осла и улыбался. Это значило, что юношу снова закинуло за день до, и ему опять придётся проживать весь… Стоп! Это значило, что не позднее, чем завтра, маленький Иона тоже умрёт.

— Стоо-о-ой! — закричал он внутри головы мальчика. — Остановись! Подойди к колодцу!

Но малыш и не думал реагировать на неслышимые приказы, он уже заметил издалека пожилого фарисея по имени Шемуэль — своего учителя — и разволновался.

В синагоге пахло ладаном и пылью. Иона был одним из лучших учеников Шемуэля, его хвалили за память, звонкий голос и способности к языкам. Учитель часто гладил его по голове и повторял: «Иона, ты станешь светом для Израиля». Иона краснел, но внутри гордился, он мечтал стать учителем или даже священником в Иерусалиме.

Сегодня он читал отрывок из Торы, из книги Исход, о манне небесной. Его голос дрожал от волнения, но он старался выговаривать слова чётко и внятно: «И сказал Господь Моисею: Я услышал ропот сынов Израилевых…»

После урока мальчик встал в тени синагоги и подождал, пока учитель вынесет ему кусочек пергамента с буквами алеф-бет, чтобы практиковаться дома. Иона спрятал его под тунику, боясь потерять, и заново перепоясался верёвкой.

Проходя мимо колодца, маленький гений сверкнул глазами в сторону сидящей на каменной скамье фигуры хранителя колодца и заглянул в тёмную воду, но вместо своего отражения увидел только тёмный силуэт на фоне яркого неба — торчащие во все стороны волосы и сверкающие белки глаз. Незаметно он сдвинул в сторону кожаное вёдро, снял с бортика отколовшийся кусочек глины и бросил его в воду, глядя, как изобретательно круги ломают изображение.

Надо же, — подумал Элиэзер, — а я его даже не заметил.

После обеда Иона помогал отцу. Маттания был плотником и строгал прямо во дворе, и Иона подавал ему инструменты, подметал и варил клей. Когда отец увидел, что Иона совсем уже скис на солнце, он сказал: «Тебе не нужно уставать! Ты одарён! Твоя главная задача — учиться», и отпустил мальчика. И Иона тут же побежал играть с друзьями в «камни». Дыхание его было быстрым, сердце билось легко, а внутри жило счастье.

Вытерев пальцы, липкие от винограда, который он ухватил со стола, выбегая из дома, мальчик палочкой очертил на утоптанной земле круг, и все принялись издалека кидать твёрдые кругляши как можно ближе к центру. И опять маленький Иона показывал свои таланты, в этот раз в чудесах ловкости. Эфраим обижался и ворчал, что его обыгрывает какая-то сопливая малолетка. Босые ноги детей покрылись белёсой пылью, характерной для галилейских холмов. Ступни Ионы ощущали каждый камешек, но мальчик, в отличие от Элиэзера, этого даже не замечал. Воздух пах сухой травой. В какой-то момент Иона заметил ящерицу, бегущую по плоскому камню, хотел её поймать для маленькой Лии, но ящерицу спугнул караван торговцев, нагруженный корзинами. Кто-то из путников красиво играл на тростниковой флейте. Иона заворожённо замер и размечтался о путешествиях. И о золотых стенах храма в Иерусалиме, о которых рассказывал учитель.

Солнце садилось, и площадь окутывалась персиково-розовым светом, который делал всё вокруг тёплым и мягким. Дома отбрасывали длинные тени, а пыль в воздухе казалась золотой. Женщины с кувшинами на плечах толпились у колодца, их покрывала — белые, голубые, коричневые — колыхались, как паруса. В тени стены от рухнувшего здания на краю площади Иона заметил странника в слишком тёмном для такой жары плаще, и Элиэзер вздрогнул. Странник пристально смотрел в сторону колодца.

Возле дома отец, уставший от дел, сидел прямо на земле и вырезал сестре деревянную игрушку — маленькую фигурку овцы. Увидев Иону, Маттания улыбнулся: «Шемуэль опять хвалил тебя, сынок. Сказал: ты будешь великим, Иона, как Моисей». Иона разулыбался, мечтая о будущем. А Элиэзер испугался, что тот не доживёт до завтрашнего вечера. И это разрывало ему сердце.

Следующее утро было похоже на предыдущее, и Элиэзер очень обрадовался, что мальчик пьёт молоко, а не воду. «Никогда не пей воду», — шептал он, не веря в свои способности внушить хоть что-нибудь хоть кому-нибудь.

Маленький Иона жил своей детской жизнью и не замечал того, что происходит вокруг. Он не слушал взрослые разговоры и сплетни горожан или не придавал им значения. А Элиэзер слышал и содрогался. К обеду следующего дня было известно уже о десятках умерших.

Возле рынка Элиэзер ушами Ионы услышал, что ещё до заката к римскому управителю в ближайший гарнизон был отправлен гонец с вестью, что колодец отравлен, а горожанам срочно нужен лекарь и питьё. Жители верили в мощь империи и силу их врачевателей. Однако на следующее утро стало ясно, что римлянин, испугавшись чумы и мора, не пожелал тратить ресурсы на доставку воды через пустыню. Решил, что проще изолировать городок. Римские солдаты оцепили дороги, перекрыли пути ввоза воды и пищи, а пытавшихся вырваться гнали назад пиками.

Наверняка, подумал Элиэзер, управитель посмотрел на карту и решил: пусть зараза выгорит сама. За второй день умерли сотни. Если бы Элиэзер мог, он выдрал бы себе все волосы на голове и расцарапал лицо в кровь.

Маленькому Ионе запретили пить, и три дня он держался. Тем временем площадь, ещё недавно полная жизни, стала могильником, усеянным телами людей и животных.

На четвёртый день Иона, как всегда, пришёл в синагогу, но учителя не было. И детей не было тоже. Но зато был кувшин на окне. Как только мальчик взглянул на него, Элиэзер завыл в голос и закричал, взывая к милости Бога.

Но Бог был жесток. Через полчаса Иона скулил, забившись под лавку, маленькое сердце билось в панике, тело дрожало, а глаза бегали с предмета на предмет. Мальчик плакал от боли в животе, тихонько звал маму, но не мог встать из-за пронзающего внутренности кинжала. Ещё через десять минут мальчик умер. А Элиэзер, который отказывался открывать глаза, на короткое мгновение увидел золотые стены Храма.

***

В воздухе витал лёгкий мускусный аромат, смешанный с нотками травы и прелой листвы. Тело чувствовало тяжесть. Суставы ныли. Элиэзер слышал сухое, хрипящее дыхание. Своё дыхание. Циновка, на которой лежало тело, была тонкой, слежавшейся, ощущалась твёрдость глиняного пола под ней. Увидев сухую, полупрозрачную, пергаментную кожу рук, покрытых рыжими пятнами, Элиэзер догадался, что попал в тело старухи. Долгое кряхтенье и надсадные сипы сопровождали подъём тела в вертикальное положение. Кожу холодило на утреннем воздухе. Затем старуха долго расчёсывала деревянным гребнем седые волосы и крошечными глотками пила воду из глиняной кружки. После, опираясь на деревянную палку, очень медленно шла через своё крошечное жильё, чтобы омыть руки и смазать шершавость кожи остатками оливкового масла. Дыхание, когда бабушка шептала молитвы, имело слабый кисловатый оттенок, видимо, следствие слабых зубов и скудной диеты.

Немощь — именно так охарактеризовал бы Элиэзер своё чужое состояние. И оно ему очень и очень не понравилось.

— Бабушка, ты меня слышишь? — без особой надежды спросил Элиэзер.

Никакой реакции.

Прежде чем проглотить лепёшку, бабушка подолгу размачивала её в воде. Вкус её казался пресным, почти безжизненным, и Элиэзер чувствовал чужой голод, скрытый за привычкой и покорностью.

После завтрака бабушка несколько минут посидела во дворе, где пахло сухой землёй и розмарином, шепча утреннюю молитву Шма Исраэль: «Слушай, Израиль, Господь — Бог наш, Господь един».

Этот район города был совсем бедным, и Элиэзер не узнавал мест.

Ещё до того, как солнце набрало силу, старушка уже уселась под навес из пальмовых листьев к ткацкому станку, и Элиэзер ощутил, как её узловатые пальцы медленно перебирают шерстяные нити. Станок был древний, деревянный, он скрипел при каждом движении, и запах шерсти, смешанный с пылью, наполнял воздух.

Движения были ритмичны и неторопливы, и Элиэзер чувствовал боль в спине, плечах, руках, шее. Он бы хотел бросить работу, но руки продолжали двигаться, как будто следуя памяти тела.

Ближе к полудню внутри дома раздался голос, зовущий старушку, и Элиэзер узнал, что её зовут Ханна. Через мгновение во двор зашла молодая соседка с маленькой корзиной фиников в подарок.

— Ханна, как твоё полотно? Дочь ждёт свадьбы! — улыбнулась она.

— С Божьей помощью закончу к Суккоту, — хрипло прокаркала бабка.

Почему-то именно в этот момент Элиэзер вдруг понял масштаб своего наказания: он должен пережить все смерти жителей города, чувствуя растерянность, боль, страх и шепча молитвы каждого. Он хотел бежать к колодцу, но чувствовал смешную детскую гордость бабушки за её работу, её любовь к общине, считающей ту мудрой вдовой, хранительницей традиций.

Рахиль ушла, оставив финики, Ханна откусила один, ощущая его сладость, но для Элиэзера вкус потерялся в отчаянии.

После обеда зашла дочь Ханны — симпатичная темноглазая женщина в платке, оставила внука, который сразу после её ухода принялся шалить, что-то уронил и, судя по звуку, даже разбил, но у Ханны не было ни сил, ни желания идти проверять. Элиэзер сначала разозлился, но затем вспомнил, что уже завтра этот мальчик тоже умрёт, и зарыдал.

Ближе к вечеру мальчишка тоже устал и сам пришёл во двор к Ханне, где она научила его завязывать узел на шерстяной нити, и Элиэзер расстроился, ощутив, как дрожат её пальцы. После Ханна рассказывала мальчику историю их семьи, начиная с прабабки Рут, и Элиэзер, слушая, чувствовал чужую гордость за семью.

Это было странно, но старая Ханна, та, которая была ближе всех на пути в Рай, умирала почти восемь дней. Первые несколько дней она привычно ждала, что дочь принесёт ей еду и воду, и доедала припасы. Много ли нужно немощному телу?

Потом встала и, с трудом налегая на клюку, пошаркала в сторону площади. Калитка, заросшая травой, показала, что гости у неё и до этого были крайне редки.

Ещё только выйдя на соседнюю улицу, старая Ханна уже уловила запах. Она помнила его ещё со времён юности. Когда же она обнаружила валяющиеся на сухой глине трупы соседей, ей всё стало ясно. Мор. Бабушка развернулась и отправилась назад.

И сидела на лавке тихая и умиротворённая. Слёзы беззвучно катились по сухим щекам, выбирая маршрут в изломах морщин. И не было в её медленном уходе ни боли, ни сожаления, только принятие.

Элиэзеру было стыдно в этом признаваться, но через какое-то время он уже мечтал, чтобы бабушка поскорее умерла. Ему казалось, что он застрял. Нужно было видеть, что произошло за неделю с остальными, а шансов на это просто не было. Затем, видя её покорность, он учился вере, но, всё равно, отчаяние его росло. Пока к Ханне не пришёл вечный сон.

***

Элиэзер умирал и появлялся вновь. В телах дев, мужей, детей и стариков. Он устал видеть душевные страдания и физические муки. Но больше, чем проживание смертей, его угнетало бессилие изменить прошлое. Он проклял себя тысячу раз и возненавидел Ангела, а через него и Бога. Чувство вины нарастало, нарастало, а потом пришло равнодушие, и Элиэзер просто наблюдал. Пока не услышал из чужих уст знакомый голос.

***

— Па-а-ап, — закричал сонный девичий голос, и Элиэзер вздрогнул.

Где-то совсем неподалёку через равные промежутки времени раздавался стук молота. Громко, чуть тише, словно эхо. Громко, чуть тише.

В их небольшом городке был всего один кузнец, и Элиэзер превратился в плотное внимание.

Солнце за окном стояло уже довольно высоко. Это значило, что отец баловал свою дочь, позволяя ей поспать подольше. Элиэзер почувствовал лёгкость её молодого тела, мягкость кожи, когда она провела по руке, щекотку от длинных волос, заплетённых в косу, запах миндального масла.

— Мириам! — что есть силы завопил он. — Мириам!

Девушка капризно одёрнула широкую льняную тунику, перекрутившуюся на талии, и резво вскочила на ноги.

На стене висела редкая вещь — круглое отполированное блюдце из сплава меди и олова — бронзы. Элиэзер как-то подслушал жалобу кузнеца, что проезжий саддукей заказал ему выковать и отполировать зеркало и даже оплатил половину заказа, а затем не явился за товаром.

Вот, значит, как поступил кузнец. Оставил дорогую безделушку для развлечения дочери.

Тем временем Мириам, вытянув шею, прислушалась, продолжает ли отец ковать, кивнула, скинула тунику и оглядела себя в зеркале. На короткий миг Элиэзер увидел обнажённую белую девичью грудь и испуганно зажмурился. В мечтах он готов был любоваться этим телом бесконечно, а тут вдруг так растерялся, что на какое-то время накрыл себя тьмой.

Элиэзер был потрясён, осознав, что заперт в теле девушки, чья смерть станет его самым мучительным наказанием.

Мать Мириам, Лея, пододвинула дочке завтрак, но девушка жестом показала, что сначала нужно умыться. Однако, сделав шаг, Мириам увидела стоящий в блюдце кусочек мёда в сотах — редкое лакомство, которое, наверняка, у кого-то выменял отец на одну из своих поделок. Девушка не удержалась, откусила кусочек и вышла на крыльцо.

Элиэзер ощутил сладость мёда, лопающегося во рту, и почувствовал её лёгкое сердцебиение, когда она посмотрела на небо, подумал, что она мечтает о будущем, которому не суждено наступить.

— Мириам, — снова позвал он.

Девушка засмеялась облачку, похожему на верблюда, и взяла кувшин с водой.

В кузнице, маленькой пристройке во дворе, горел горн. Запах угля и раскалённого металла, привычный для Мириам, оказался для Элиэзера резким и неприятным.

Подковы, ножи, серпы — все поверхности были завешаны и засыпаны изделиями из металла. Выходя из дома, Мириам взяла с собой глубокую глиняную миску с водой и, зайдя, выплеснула её в ёмкость для охлаждения инструментов.

Её руки были мягкими, но в них ощущалась сила. Видимо, Йосеф время от времени позволял ей помогать у наковальни. Вот и сейчас бородатый кузнец похвалил дочь, и Элиэзер ощутил её всё ещё детское обожание.

Вскоре Элиэзер узнал, что мать Мириам гораздо суровее, чем отец. Несколько часов девушка помогала стирать льняные ткани в деревянной лохани, пахнущей мокрой шерстью и мыльным корнем. Руки девушки раскраснелись от холодной воды, и Элиэзер чувствовал её усталость и лёгкое, почти невесомое раздражение.

Чуть позже девушка пошла в синагогу на молитву Минха, где женщины молятся отдельно, и по пути даже взглянула на прежнего Элиэзера. И, кажется, этот взгляд был чуть дольше, чем просто равнодушное созерцание.

Пока учитель Шемуэль читал псалом, Элиэзер слушал шёпот Мириам и чувствовал её веру, чистую и сильную. Ему хотелось верить, что такая вера способна спасти от смерти, и он боялся завтрашнего дня, способного показать, насколько это не так.

На закате Йосеф как-то хитро подмигнул дочке — Элиэзер не сумел понять значения этого жеста — и попросил дочь отнести кувшин к тётке Ривке, чей дом находился на другом конце городка. Кувшин был гладким и не слишком тяжёлым. Элиэзер вновь увидел прежнего себя и понял, что Мириам заметила его взгляд, улыбнулась, глядя в землю, её сердце забилось быстрее, и она стала чуточку сильнее качать бёдрами. Однако он ощутил и то, что это не настоящий интерес, а скорее проба Мириам своей женской силы. Он — просто подходящий объект.

Вечерний воздух пах глиной и прохладой. Походка Мириам была лёгкой, покрывало колыхалось, и Элиэзер не понимал, это уже пахнут вечерние цветы или миндаль, которым она смазывала волосы.

В просторном доме Ривки, вдовы и сестры её матери, где на широком дворе сушился лён, хозяйка — женщина с суровым лицом — махнула рукой: проходи, взяла кувшин и принялась вынимать из него странной формы кинжалы.

Во дворе собрались несколько мужчин и женщин — старейшина Элеазар, плотник Маттания, горшечник Шломо и ещё двое, которых Элиэзер не знал. Они говорили тихо, но Мириам, конечно, слышала обрывки их разговоров.

Элеазар говорил: «Римляне забирают половину урожая, но, если мы спрячем часть зерна, они не узнают». Маттания кивал: «Мы не зилоты, чтобы брать мечи, но можем хотя бы платить меньше налогов. Яхве дал эту землю нам, не им». Шломо также добавлял что-то патриотичное. Голоса собравшихся звучали решительно, но не яростно. Элиэзер понял, что в доме собрались сторонники условно мирного сопротивления, надеющиеся сохранить достоинство без кровопролития. Но готовые защищать себя.

«Берегите воду, а не зерно!» — хотелось кричать Элиэзеру, но губы Мириам молчали.

Ривка, заметив, как внимательно слушает Мириам, велела ей помочь с лепёшками, и следующий час они месили ячменную муку, к рукам девушки липло тесто, а Элиэзер приходил в отчаяние от того, что она умрёт, не узнав его любви. И всё это из-за его безответственной оплошности.

Когда Мириам предложили остаться на ужин, она сначала хотела отказаться, но вспомнила, что дома ждут лишь тушёные бобы, приправленные чесноком, а здесь ожидалось большое разнообразие разносолов.

И хотя вечерняя трапеза в доме Йосефа, как и в домах всех набожных иудеев, соблюдающих законы кашрута, была основной и более сытной, чем утренний завтрак, Мириам согласилась остаться и за вечер успела отведать и чечевицу, сдобренную солью, тимьяном и мятой, и ячменные лепёшки с солёным сыром, и оливки, только что вынутые из рассола, и много чего ещё.

Как только узкой улочкой Мириам стала приближаться к площади, Элиэзер принялся безостановочно нашептывать: «Подойди к Элиэзеру, скажи, что вода отравлена. Подойди к Элиэзеру, скажи, что вода отравлена. Подойди к Элиэзеру, скажи, что вода отравлена», и аж мысленно подпрыгнул, когда Мириам вдруг изменила свой маршрут и повернула к колодцу.

Как такое могло быть? Как это возможно?

— Подойди к Элиэзеру, — ещё громче забормотал Элиэзер, — Вода отравлена!

— Здравствуй, Элиэзер, — улыбнулась девушка прежнему ему.

Тот выглядел как последний дурачок, растерянно и нелепо, хлопал глазами и растягивал губы.

— Скажи, что вода отравлена, — что есть силы кричал Элиэзер.

— Поела солёного, — пояснила Мириам, — ты не наберёшь мне воды?

Конечно, болванчиком закивал прежний он и метнул кожаное вёдро вглубь колодца.

— Не-е-ет, — орал Элиэзер! — Вода отравлена! Там яд!

— Спасибо, — снова улыбнулась Мириам и принялась мелкими глотками пить ледяную воду.

Боль пришла быстро. Элиэзер почувствовал, как яд ожёг девушке горло, как раскалённой спицей воткнулся в желудок, как затопил расплавленной лавой все внутренности и исторгся из горла вместе с бобами и поздним ужином. Однако это не помогло. Девушка скорчилась на рыжей глине, марая красивую тунику, несколько раз дёрнулась и навеки замерла.

— А-а-а-а-а-а! — заорали два Элиэзера сразу. Один из них упал в обморок, а другой открыл глаза в новом теле.

***

И снова пошли жизни и жизни. Дни и дни. А затем смерти и смерти. Виноградари, пастухи, скотники, гончары, знахарки, кожевники, штопальщицы, книжники, хранители врат, хлебопёки, повитухи, погонщики скота, плакальщицы, старики и дети. Все они умирали. Кто от яда, кто от голода, кто от безнадёжности, но все — по вине Элиэзера. Среди них были достойные жалости пьяницы и не достойные сожаления воры, уважаемые старейшины и лучшие в Галилее каменщики, все их позорные деяния и нераскрывшиеся таланты превращались в прах по его вине.

Душа Элиэзера почернела, и он перестал реагировать на происходящее. Лишь ждал, когда закончатся жители в этом маленьком, но таком большом городе.

***

А затем Элиэзер в очередной раз открыл глаза от знакомого скрипа и мгновенно узнал тысячу раз изученный потолок и перевёл взгляд на его двоюродную сестру Рахель, которая отправилась на крышу развешивать мокрые плащи. Третья ступенька снизу всегда противно пела, все об этом знали, но у Рахель были короткие ноги, и она не могла, как он, переступать через ступеньку.

Неужели его вернули в собственное тело? Но нет. Дыхание было сиплым, а тело — рыхлым и тяжёлым. Взгляд упал на вытянутые ноги с объёмными икрами. Это были ноги его матери, Сары.

В комнате, сложенной из необожжённого кирпича и дерева, было ещё прохладно, и Сара торопливо набросила на плечи тёмно-синюю накидку, шерстяную, грубую, но сшитую ею самой, стежок к стежку.

Элиэзер ощутил, как мать заволновалась, что проспала. Сегодня был важный день для её сына. Его должны были представить старейшинам не как мальчика, но как мужчину, готового взять на себя ответственность. Его могли назначить хранителем колодца, ключевого места в городке, откуда женщины ежедневно носили воду в кувшинах, откуда начиналось утро.

— Мама, мама, — забормотал он, — услышь меня! Ну, пожалуйста, услышь!

Мать быстро протёрла лицо, руки и ноги, повязала голову тёмным платком и, глядя в пол, зашептала молитву. Затем отодвинула занавеску, отделяющую её угол от остальной части дома. Их дом состоял из двух небольших комнат и общего двора, где стояли глиняные кувшины, корзины с зерном и плоский камень для размола. Вместе с ними жил младший брат покойного отца Элиэзера с женой и детьми. Их семьи были не богаты, но и не бедствовали, у дяди было несколько коз и небольшое поле с ячменём.

Конечно же, Элиэзер помнил это утро. Он с самого раннего утра вскочил и убежал на площадь, даже не позавтракав. Ожидаемо, когда мать вышла в общую комнату, его уже не было.

Сара взяла небольшой кусок лепёшки и принялась молча есть, макая его в масло. Элиэзеру казалось, что он опускается в чувства матери. После смерти мужа её единственным желанием стало, чтобы он стал уважаемым человеком среди своего народа.

Когда старший брат мужа, Иоэль, зашёл в дом, он поздоровался, не глядя Саре в глаза — таков обычай — и сообщил, что Элиэзер уже на площади. Сара закивала и торопливо подала родичу маленький свёрток — кусок сыра и немного инжира, — чтобы тот передал племяннику. Она не могла пойти с ним, женщины не участвовали в подобных собраниях. Но она вышла за ворота, прошла по пыльной дороге и остановилась на краю площади, чтобы издали увидеть, как любимый сын вошёл к старейшинам, и принялась молиться о нём про себя, глядя, как он держит спину прямо, как твёрдо ступает.

— Мама, — снова позвал Элиэзер.

Мать развернулась и вернулась в дом, который уже наполнился привычными звуками: Рахель кормила коз, две девочки чистили глиняные сосуды, а Сара принялась молоть ячмень.

Работа была небыстрая, плечи матери довольно быстро наполнились тяжестью, но пальцы работали уверенно. Сара ждала полдня, чтобы пойти на площадь и услышать, что сказали старейшины. Но прежде ей нужно было закончить тесто для новых лепёшек, подлатать поношенный хитон Иоэля и просушить сыр.

Днём мама встала и отправилась к колодцу. Фигуру сына она заметила ещё издалека и сразу же поняла, что его одобрили. Но ей нужны были подробности. И вскоре она знала, что Элиэзер держался достойно, отвечал уверенно, и один из старейшин даже похвалил его отца, мир праху его.

Когда мать вернулась домой, она никому не сказала ни слова. Просто сняла платок, села на низкую скамейку у стены и сложила руки на коленях. На её лице не было ни слёз, ни улыбки. Элиэзер услышал лишь лёгкий дрожащий выдох. Вздох человека, который дожил до момента, о котором ежедневно молился несколько лет.

И Элиэзер начал плакать. Сначала тихонько, словно погружая себя в меланхолию, но затем всё громче и громче. Через какое-то время его истерику было уже не остановить. Он не замечал, чем занята мать и что происходит вокруг. Элиэзер оказался в чернилах горя и жалости к самому себе и всем жителям.

Внезапно Сара замерла. Её руки остановились, корзина чуть накренилась, и несколько зёрен просыпались на землю. Она нахмурилась, словно прислушиваясь к чему-то далёкому. Элиэзер почувствовал, как её сердце забилось быстрее. Она подняла голову, посмотрела в сторону площади, где возвышался колодец, и пробормотала: «Что-то не так», и поднялась из-за стола.

— Да, мама, да! — зашептал Элиэзер.

Оказалось, что день уже заканчивался. Над городком гасли огни, и Сара взяла в руку фонарь.

— Да, мама! Иди ко мне! Предупреди, чтобы я оставался на месте!

Когда Сара подходила к колодцу, она издалека любовалась сыном, опирающимся на посох. Таким взрослым, таким славным мальчиком. Уже мужчиной.

В этот момент через площадь прошествовала Мириам с кувшином на плече, и Элиэзер встал.

— Сынок, — позвала мама.

— Элиэзер, — закричал Элиэзер.

Прежний Элиэзер, не замечая матери, заворожённо сделал шаг в сторону девушки, в этот момент Сара взяла его за руку. И тут же мир закрутился, Элиэзеру показалось, что он падает с крыши дома, что-то вспыхнуло, и он увидел всё своими собственными глазами. И взволнованную мать, заглядывающую в глаза, и уходящую Мириам, покачивающую бёдрами, и даже тёмный плащ странника, мелькнувший в сумраке одной из улиц.

— Вон он! Шпион! — закричал Элиэзер матери, — схватил посох и бросился вдогонку за плащом.

— Куда ты? — закричала вдогонку мать. — Тебе нельзя оставлять колодец!

***

Ангел стоял, опершись на прогретый за день угол дома, и наблюдал за исчезающим в темноте юношей.

— Куда он побежал? — тёмная тень отсоединилась от старой шелковицы и подошла к ангелу.

— Погнался за плащом и собственным страхом.

— За каким плащом?

— Видимо, плащом шпиона по имени Шимон, — озадаченно ответил Ангел.

— Но ведь Шимон — это я! — удивился шпион.

— Я знаю! А он пока что нет.