Чуть выше уровня ветра

И в человеческом существовании незаметные совпадения, давно наметившиеся сцепления обстоятельств, тонкие нити, соединяющие те или другие случайности, вырастают в накрепко спаянную логическую цепь, влекущую за собой попавшие в её орбиту человеческие жизни. Мы, не зная достаточно глубоко причинную связь, не понимая истинных мотивов, называем это судьбой.

И. А. Ефремов «Лезвие бритвы»

«Кто заказал музыку?» — подумал Макс. В противоположном углу, справа от гроба, в зале прощаний незаметно расположились четыре музыканта: флейтист, арфист, скрипач и виолончелист. Одетые во всё чёрное, с непроницаемыми лицами, казалось, они и играть стараются так, чтобы музыка еле звучала, а при не дай бог одном косом взгляде в их сторону они и вовсе испарятся вместе со своими инструментами.

— Кто заказал музыку? — Макс повернулся к Косте.

— Ты меня спрашиваешь? — Костя посмотрел заплаканными глазами на друга, ткнув себя указательным пальцем в грудь.

— А кроме нас с ними, — он кивнул в сторону музыкантов, — здесь больше не у кого спросить. Вряд ли это Алиса. Она классическую музыку при жизни не особо как-то.

— Честно говоря, не знаю. Наверное, входило в, как это правильнее сказать, в перечень услуг. Я, как ты и просил, договорился о максимально расширенной… — тут он закашлялся.

— Программе похорон, — подсказал Макс и несколько раз ударил товарища ладонью по спине.

— Ну, если так можно выразиться, — Костя наконец откашлялся. — Видимо, туда входят и услуги похоронного оркестра.

— Услуги тайской массажистки туда не входят? — Макс покрутил головой. — Шея затекла очень. Что они играют? Надеюсь, что не Джона Кейджа.

— Кого? — не понял Костя. — По-моему, это Гендель, или Гайдн, но я могу ошибаться.

— А я больше не могу. Давай, пусть финалят, где распорядитель или как его там — зови его, скажи, что мы попрощались.

— Как скажешь. — Костя коротко кивнул и быстро пошёл к входу, где за дверью ждал сотрудник, руководивший процессом кремации. Макс стоял в паре метров от гроба. Хоронили в закрытом. Цветы на крышку вместо него положил его друг детства Костя. Макс больше не мог и не хотел не то что смотреть, но и подходить близко к тому, что осталось от его жены. Ему с лихвой хватило всего этого два дня назад. Следователь оказался парень молодой и оттого ещё дотошно и рьяно исполняющий свои непосредственные обязанности: заставил Макса три раза приезжать на опознание того, что осталось от тела, снова и снова указывая патологоанатому на еле видимые внешние приметы того, что указывало бы на причастность этих конкретных фрагментов к его жене. Шутка ли — две машины, одна из которых всмятку под бензовозом. Столб гари, вызванный пожаром, несмотря на сильный ветер в этот день, был виден на расстоянии километра. И ни одного свидетеля. Она была не одна. Возвращалась с любовником с его дачи. Макс догадывался, но до конца не верил и не следил за женой, но подозревал именно этого мужика. Они работали вместе. Трасса, пять тридцать утра, воскресенье. Два трупа в машине. Теперь всё сошлось, но предъявить можно было теперь только лишь себе. За то, что не удержал жену. Или за то, что оказался дурачком, у которого жена ходила налево, а он пытался жить так, как будто ничего не происходит. Он выплакал все слёзы, тогда, неделю назад. Примерно в это же время у него больше не осталось в душе теплоты, эмпатии и каких-либо вменяемых планов на существование. Тот факт, что его жизнь в тот момент закончилась и началось именно что существование, он принял как самый подлый удар в спину от судьбы и Бога. Открыв последний раз дверь своей души, он указал им на выход. Они покорно вышли, и с тех пор она больше не открывалась. Ни для кого. Несуществующим родственникам жены повезло: были бы они живы, на похороны Макс не позвал бы ни одного из них. Собственным родителям он ничего не говорил несколько дней. Он просто не понимал, как и зачем. Не видел смысла. Не смог переубедить его даже лучший друг детства, которого всё же пришлось позвать. Да и аргументы за были весомы, как-никак. Мало того, что он дружил с его женой, так ещё и взял на себя все организационные обязанности, которые Макс молча и с благодарностью ему делегировал. Про любовника не сказал вообще никому. А зачем, если даже собственная жена не удосужилась при жизни поставить его в известность? Или просто не успела? На вопрос следака, ведущего дело: «Кто это?» — ответил коротко и лаконично: «Хуй знает. Первый раз вижу». Следак понимающе вздохнул и вопросов больше не задавал.

Самого физически мотало, а поток мыслей как будто остановился и превратился в твёрдую, остроугольную песчинку, словно те, что, попадая в раковину, начинают резать и царапать моллюска изнутри, причиняя ему невыносимую боль, отчего тому ничего не остаётся, как выделяя слизь, превратить её в гладкую, драгоценную жемчужину. Слёз и соплей за последние дни Макс выделил предостаточно, но песчинка не собиралась сдаваться. С каждым мигом она росла, являя собой воплощение всё заполняющей пустоты, а своими острыми как бритва краями уже будто пролезла наружу, и Макс физически ощущал, как об них уже режутся его друзья и близкие.

— Я понимаю, — говорил ему Костя накануне похорон, когда они вдвоём сидели в его загородном доме на веранде и пили водку. В пустую квартиру Макса не несли ноги, и он четвёртый день, изображая тень отца Гамлета, бесшумно находился у друга, пугая своей тяжёлой молчаливостью хозяйского пса — тот будто чувствовал эту его песчинку пустоты. — В психологии это называется защитной реакцией организма. Когда уже нервная система не справляется. Я вот, например, в подобных ситуациях засыпаю.

— В подобных ситуациях? А я думал, что ты не женат! Где, говоришь, твоя похоронена?

Костя молча вздыхал и наливал другу очередную стопку:

— Я только прошу тебя: сильно не напивайся, а то…

— А то что? Не пустят на кладбище? — пьяно смеялся Макс.

— Надо выглядеть пристойно, как бы там ни было. Что бы сказала Алиса, увидев тебя с бодуна в такой день?

— Я не знаю, поехали, спросим — морг открыт до десяти.

— Макс, ты перегибаешь, слышишь? Это уже за гранью!

— За гранью? У меня жена умерла, если ты не заметил. Практически ничего не осталось. Всё, что мне оставили вместо неё, — почти бесформенный кусок мяса. Я еле опознал. Остальные участники аварии мертвы. Что на самом деле случилось и кто виноват, я уже не узнаю никогда. Но то, что я знаю, так это то, что мне сорок пять, и всё, что я запланировал на вторую часть жизни, напрямую было связано с ней. Всё, что я делал, было для неё. Я жил для неё. И любил в этой жизни только её. Она была её смыслом. А теперь его нет. Нет смысла, нет жизни, нет жены — остались только вопросы без ответа, — он взял бутылку и, прилично выпив из горла, замолчал.

— У тебя есть родители, — сказал Костя и тут же понял, что сказал что-то то ли глупое, то ли странное в этой ситуации.

— У них уже давно нет меня. Ты же прекрасно знаешь, что мы практически не общаемся.

— Я сейчас скажу банальную вещь, но время лечит, и это действительно так.

— Серьёзно? — Макс устало и грустно посмотрел на друга. — Время ни черта не лечит. Всё, что оно может, — это только отбирать: здоровье, молодость, деньги, надежды. Может отобрать самое дорогое. И раны на сердце со временем заживают, да, но не так, как бы этого хотелось. Они рубцуются, становятся глубже и уродливее, настолько, что их видно за версту. Как на дереве ножичком сердце вырезать — видел, как оно через десять лет выглядит?

— В кино видел, — кивнул Костя.

— В кино он видел, — Макс встал из-за стола, взял с него нож и зашагал на слабоосвещённую полянку, посредине которой на участке Кости одиноко росла яблоня.

— Что ты задумал? — тот привстал в попытке рассмотреть, что делает его друг.

— Уже ничего, — Макс отошёл от дерева — на его стволе красовался свежевырезанный могильный крест. — Вот, через лет десять посмотришь, на что будет похоже.

— Ну, стоило портить дерево, да?

— У меня жизнь медным тазом накрылась, а ты о какой-то яблоне переживаешь. Яблоки с неё небось кисляк галимый.

— Жизнь у тебя чем-то там накрылась? Она у тебя продолжается, она у тебя есть! — вскипел Костя. — А вот Алису уже не вернуть. Вот у кого судьба отняла всё! Никто не отрицает того, что тебе сейчас херово, до невозможности плохо. Плохо так, что хоть в петлю лезь! Но ты, в отличие от неё, стоишь сейчас здесь передо мной! Соберись уже, наконец, и проводи ту, кого ты так любишь больше жизни, в последний путь достойно! Она это заслужила. Она смотрит сейчас на тебя, и поверь: то, каким она сейчас тебя видит, ей совсем не нравится!

— Дурак ты, Костик, — Макс вернулся к столу и, сев, налил обоим. — Никто ни на кого не смотрит. Нет никого. И любить больше некого.

На самом деле Костя хорошо понимал, о чём говорит его друг. Макс познакомился с Алисой, когда ему было уже под сорок. До их встречи он был в очень деструктивном браке, много пил, забил на карьерный рост, и можно было с полной уверенностью сказать, что жизнь его катилась под откос со стремительной скоростью. Он практически растерял друзей и веру в себя. Почему так произошло? Ну, вот как-то само собой и произошло. Очень естественно и постепенно, а оттого незаметно для самого Макса и его окружения. Был себе нормальный, здоровый и компанейский мужик, а тут бац — и интроверт без перспектив с третьей стадией алкоголизма. Вороньё уже клацало своими чёрными клювами, чтобы прокаркать свою прощальную воронью песню на его дешёвом, всеми забытом и покрытом мхом и грязью надгробии, как на горизонте его закатывающегося тусклого солнца появилась Алиса. От их первого секса до штампа в паспорте прошло менее полугода. Они оба спокойно и быстро развелись со своими половинками, буднично съехались, целенаправленно и вдумчиво расписались и зажили новой, пусть и довольно потрёпанной в психологическом плане ячейкой общества. Обрели ли они наконец счастье? Безусловно, да. Счастье человека, который нашёл своё и успокоился. Они оказались именно что свои друг другу; по крови, по темпоритму, по увлечениям и отвлечённостям, по направлению взгляда в жизненном пути. Их внутренние дети агукали и играли друг с другом, а Алиса с Максом гадали, кто они больше друг другу — друзья или любовники? Или всё же соратники по бездарно угробленной первой половине жизни? С момента их встречи всё, что было до, стало выглядеть именно что бездарным, странным и нелогичным. Так, наверное, правильно и происходит со многими, если не со всеми — всё новое кажется хорошим, а всё старое — ну, такое себе. Макс был спокоен и счастлив. Именно в этой последовательности. Возможно, он был счастлив от того, что спокоен, и это немного портило всю картинку, но он предпочитал гнать от себя мысли подобного толка — какая, в сущности, разница, что является причиной, когда следствие тебя полностью удовлетворяет? И к тому же в данном уравнении от перемены мест слагаемых сумма профита уж точно не менялась. Макс очень хотел верить, что Алиса испытывает примерно то же, что и он, и на это указывали многие как внешние, так и внутренние факторы, но что там в женской голове на самом деле — одному чёрту известно. Не Богу — тот в понимании Макса не мог быть любителем апории.

А потом всё закончилось. Психолог, к которому Макс периодически захаживал после того, как бросил пить, предупредил его, что партнёр не может и не должен быть моральным костылём — эта формула изначально неверна. Макс понимал это ясно и, насколько это возможно, был автономен и независим, объясняя и даже требуя такого подхода к жизни и от Алисы. Но, споткнувшись, он всё равно упал — чувство локтя и слаженность чеканного шага никто не отменял. Распластавшись, он хотел было оттолкнуться и встать, несмотря на то что при падении душа разбилась вдребезги, но мгновенно ощутил, что отталкиваться банально не от чего. Когда вселенная уходит из-под ног — чёрт его знает, что делать дальше. Одним словом, мы уже не в Канзасе, Тотошка.

— Пусть дурак, — пьяно согласился Костик, — я и не настаиваю на обратном, но вот скажи: чем мне тебе помочь? Я правда, искренне хочу это сделать!

— Правда хочешь? — переспросил друга Макс. Тот кивнул головой и сдавлено икнул.

— Тогда помоги мне с одним делом, — предложил он.

— С любым, Макс, с любым — что конкретно надо, ты скажи, и я всё организую и порешаю.

— Ну, тогда наливай и записывай, ты писать-то ещё в состоянии, да? Ну вот и отлично — там будет много букв.

В пятом часу утра подмосковное солнце выглянуло из-за горизонта. К этому времени Макс с Костиком исписали не один лист. Костик назвал этот план замечательной поэзией, в которой нет смысла.

— Действительно, — прихлёбывая горячий кофе вперемешку с коньяком из походной жестяной кружки, констатировал он, — продать всё и улететь. Почему не план, такой себе, я бы сказал, нормальный даже. Для человека, который, я даже не знаю, решил покинуть Лас-Вегас? Но ты не Николас Кейдж.

— Я лучше, — щурился Макс от первых солнечных лучей. — Я — Макс Коппола. Я не играю роль, я доигрываю жизнь. Но чтобы красиво спиться и умереть в Лас-Вегасе, нужно для начала какое-то время там экзистенциально пожить, а мы с тобой — кстати, а где мы?

— У меня на даче!

— Нет, место это как называется? Деревня эта.

— А, понял — Пустое Рождество.

— Прямо вот так называется?

— Вот так, да.

— Нормально.

— Я тоже так думаю. А куда лететь-то собрался? Я за пару-тройку месяцев, ну, может, чуть дольше, всё, что ты просишь, сделаю. Не горит с ответом, но ты думай, дело-то такое!

— Думай ты. Куда взбредёт тебе в голову меня отправить — туда и полечу. Или поеду. Не хочу сейчас об этом думать.

— Ну, хорошо, как скажешь. А сам-то чем займёшься в это время?

— Ясно чем — буду пить. И ждать. Такой вот план.

— Надёжный! — грустно улыбнулся Костик.

— Как швейцарские часы!

Макс смотрел на непобедимое, вечное солнце, встающее из-за горизонта, и одна простая, но очень неприятная мысль заполняла его сознание, как этот утренний холодный свет заполнял всё вокруг него.

«То, что я пытаюсь убить внутри себя, — думал он, — в какой-то момент непременно объективизируется и начнёт преследовать меня уже во внешнем мире. Ограничиться сменой декораций вряд ли получится. Не убежать от себя, да? Похоже, что нет. Да и отсюда не убежать. Ну, пробьёшь головой стену — что ты будешь делать в соседней камере? Хороший, блядь, план. А есть другой? Ладно, попробую, не получится — сдамся. Сдаться можно в любой момент. Для того чтобы сдаться, не обязательно куда-то ехать. Но оставаться на месте — тоже не вариант. Хорошо, хорошо, пусть это будет недоформулированная недосказанность. Можно так? Я умер для мира, осталось умереть для Бога. Так можно?»

— Что можно? — спросил Костик.

— Я что-то сказал вслух? — несильно удивился Макс.

— Ты спросил: «Так можно?».

— А, водки можно ещё?

— Почему нет, нести бутылку?

— Бутылку. И знаешь что? Ветер вроде бы стих. Пошли-ка на реку — встретим рассвет там.

— Только в воду не заходим — мы же в дрова!

— Дрова не тонут! Не ссы: обещаю, что плавать не буду.

— Вот только я не уверен, есть ли тут поблизости река — я же недавно отстроился, местность ещё не до конца изучил.

— Пойдём, — Макс встал. — Всегда должна быть река. Хотя бы условная.

Позвякивая пакетом с бутылками, они, пошатываясь, устремились в туманную дымку ближайшего оврага, ведущего если и не к реке, то к какой-нибудь заброшенной избе-старухе, что челюстью порога жуёт пахучий мякиш тишины. В итоге они набрели на одну из них, где молча напились до беспамятства, так и не узнав, есть ли в Пустом Рождестве река. Пусть и условная.