Цикл XV

— Вернись! Вернись, кому сказала!

— Отцепись.

Звякнула открывающаяся металлическая дверь. Пару шагов — и снова. Скрежет, хлопок, ещё один — и тишина. Только лёгкие женские всхлипы.

— Эрик… отец…

Но он уже не слышал ничего. Да и слушать не собирался — отце ему теперь не авторитет.

Кто он вообще? Громкое слово «отец» звучало в доме только по праздникам, да изредка вечером, если вдруг пересекались в прихожей. Вечно на работе, вечно занятый, с вечно усталым лицом. А мать… мелькала где-то на заднем плане, пыталась разговорами залепить трещины, которых становилось всё больше.

С самого детства Эрик шёл не по своей дороге. Родители решали всё за него — куда поступать, с кем дружить, чем заниматься. Он пропускал уроки, сбегал с занятий, прогуливал школу. Репетиторы приходили один за другим, а деньги уходили, как песок сквозь пальцы. Никто не спрашивал, чего он хочет, — важно было только, чтобы отчёт сошёлся и сын «развивался».

Институт выбрали тоже за него. Дорогой, престижный, чтобы звучало красиво в разговорах. Но и там всё закончилось предсказуемо: прогул за прогулом, долги, комиссия. Ни справки, ни связи отца не помогли — его всё равно выгнали.

Отец умел покупать всё, кроме уважения. Он говорил деньгами, а не словами. В доме его почти не было — только голос из кабинета и запах сигар. Мать же была другой — мягкая, доброжелательная, слишком любящая и слишком верящая, что любовь сама всё исправит. Она старалась, как могла, но Эрику её старания казались пустыми. Ему хотелось не жалости, а простого участия.

Он рос в тишине между двумя людьми, занятыми своими ролями. Поэтому рано понял — легче просто не слушать.

— Куда хочу — туда и трачу, — сказал он однажды, глядя отцу прямо в глаза. — Это моё. Вы мне никто.

Он знал, что ему всё сойдёт с рук — как всегда сходило. За него платили, договаривались, сглаживали углы, закрывали глаза. Первые проблемы в школе — отец «решил вопрос». Сломанная машина, разбитое окно, пьяная драка — всё уладили. Деньги работали быстрее любых извинений, и Эрик рано понял: если в кармане лежит нужная сумма, мир становится мягче. Люди прощают, улыбаются, притворяются, что не видят грязи.

Он пользовался этим, не задумываясь. Тратил деньги отца, как вызов, как способ доказать, что ему всё дозволено. Клубы, девчонки, дорогие игрушки, машины — всё превращалось в попытку заглушить чувство, которое он сам не мог назвать.
Родители любили его по-своему, но любовь эта выражалась в банковских переводах, новых часах, оплаченных поездках. Они пытались купить его внимание, вернуть расположение, хотя понимали, что давно потеряли его.

Он видел это, и оттого только злился сильнее.

Любовь, которую не смогли подарить словами, заменили подарками, а он отвечал холодом. Грубостью, нарочитым равнодушием, показным цинизмом. Ему казалось, что он выше всех, потому что всё можно оплатить. Что даже прощение стоит просто чуть дороже, чем остальное.

Так он и жил — без цели, без страха, с уверенностью, что впереди его ждёт не расплата, а очередное оправдание. Всё купят, всё спишут, всё устроят.
Он просто тратил то, что ему не принадлежало, прожигая чужие чувства и своё будущее.

Мотор ревел, словно зверь, выпущенный из клетки. Иногда рёв переходил в визг, потом снова зарычал — громко, срываясь на металл. Машина, почти спортивная, дорогая, вылетала из тесных улочек жилого района, шла по грани скорости, распугивая прохожих и заставляя собак метаться под заборы.

Эрику было плевать. Двадцатилетний, с пустотой за грудиной и злостью в висках, он мчался без цели. В зеркале мелькали дома, вывески, светофоры, но он их не видел.

В клубе его ждали — шумные, нарядные, такие же пустые, как и он. Те, кто называл себя друзьями, и девушки, что липли к деньгам и статусу. Но всё это давно не грело.

Он любил не их — он любил момент, когда скорость давит грудь, когда сердце гремит в такт мотору, когда мир сжимается в один узкий луч фар и кажется, что вот-вот — и можно вылететь из этой жизни, не тормозя.

Эрик чуть сильнее нажал на газ, чувствуя, как машина послушно тянет вперёд, будто разделяя его нетерпение. Он вёл одной рукой, глядя вперёд сквозь потоки света, и машинально потянулся к подлокотнику. Под пальцами нащупал знакомый шуршащий пакетик — маленький, со светлым порошком, оставшийся ещё с прошлой вечеринки.

Он машинально сжал пакет, втянул воздух, и через мгновение внутри стало тепло, почти спокойно. Мир будто на секунду перестал существовать, растворился в сладком гуле крови и биении сердца.

Он вдохнул снова. На мгновение показалось, что он может всё — остановить время, расправить крылья, стать богом.

Сила и беспечность хлынули волной, вытеснив всё человеческое.

Газ в пол.

Мотор взвыл, колёса сорвались в пробуксовку. Машину повело — она прыгнула через бордюр, ударилась боком о светофор, потом, разворачиваясь, задела какую-то легковушку. Металл визжал, искры сыпались, как дождь.

Но он не сбавил.

Сжал руль, зубы, глаза горели. Мир сузился до узкой полосы света.

И потом — вспышка.

Крик. Удар.

Что-то тяжёлое мелькнуло перед капотом и исчезло. Машину подбросило, потом резко швырнуло в сторону.

Когда она встала, Эрик ещё держал руль, но пальцы дрожали. На лобовом стекле — трещина, тонкая, как молния. На асфальте — неподвижная тень.

Он выдохнул.

Долго, тяжело.

— Ааа!

— Я убью его! Я убью этого ублюдка!

— Вань, не надо!

— Сука! Пусти!

Голоса подошли издалека, как звук через воду. Голова раскалывалась; что-то не давало сосредоточиться.

— Эй… очнись… — послышалось рядом.

Эрик попытался подняться, но тело не слушалось: колени подгибались, мир шевелился, как в дурном фильме. В рот вдруг поднялась волна, и он вырвал. Взгляд упал на ногу — она лежала под странным углом, бедро смотрело, как разорванный кусок мяса, в грязи блестели осколки стекла.

— Вы тоже это видите? — прошептал он, и голос его превратился в смешок, из которого вышел кашель, а потом стон.

Попытка встать разрезала тело новой волной боли, но мысли почти не рождались — вместо них были только обрывки ощущений. Казалось, кто-то вдавил ему в грудь тяжёлый камень, в висках звенело, в голове — пустота и горячая острая боль, от которой всё вокруг смещалось и плавилось. Он не успел понять, что происходит; разум пытался сцепиться за простые вещи — дыхание, звук, движение — и всё ломалось. Нога болела так остро, что ему показалось, будто она уже не его; было непонятно, почему так горит, почему всё вдруг стало невозможно.

Где-то кто-то снова закричал:

— Я убью его! Этого сраного…

Слов не хватило. Свет стал тускнеть, края мира смягчились, звук удалился, как будто кто-то выключал радио. Холодная бездна сомкнулась вокруг — звук, свет и дыхание ускользнули одновременно. Последнее, что он услышал, прежде чем погрузиться в тьму, был чей-то хриплый голос: «Не двигайся…», потом пустота.

Эрик попытался открыть глаза — и не смог. Свет хлынул сквозь веки, будто прожигая их, больно, слепяще. Казалось, лучи пробиваются прямо в голову, оставляя там белые пятна и гулкую пульсацию, от которой хотелось заорать.
Свет не исчез, наоборот — стал ещё ярче, отражаясь от стен и превращаясь в сплошное белое пятно. Он попытался закрыть лицо рукой, но не смог — запястья не двигались. Ремни. Металлические, тугие, холодные, сжимавшие кожу до боли.
Он дернулся, почувствовал под собой жёсткий матрас.

— Какого… — он попытался сказать, но голос прозвучал чужим. Хриплый, сухой, с треском в каждом звуке. Он едва узнал себя. После каждого слова горло будто обжигало, и захотелось пить — до отчаянья.

— Не рыпайся, — услышал он где-то рядом. Голос был грубый, усталый, будто человек говорил не первый час.

— Сестра, он очнулся. Можно кого-то позвать? — добавил тот же голос, теперь громче.

Далёкий женский ответ прозвучал как сквозь стекло:
— Принято.

— Что… происходит?.. Где я?.. — слова давались с трудом, язык будто не слушался. Голова гудела, память сбо́ила, в ней не было ничего, кроме боли и обрывков: свет, шум, удар. Последний день исчез из сознания, как стёртая плёнка.

Он снова попытался пошевелиться — и понял, что тело не подчиняется. Что-то не так. Не просто боль — искажение, чужое ощущение самого себя. Казалось, части тела не совпадают с тем, что помнит мозг.

— Скоро всё узнаешь, упырь, — сказал кто-то совсем тихо, почти у самого уха.

В этих словах было столько злобы, что кожа покрылась мурашками, а внутри поднялась волна холода. Эрик хотел ответить, но язык не слушался.

— Где мой отец?.. Позовите его… — голос дрогнул, больше похожий на сип, чем на слова.

— Позовём, — ответ прозвучал почти ласково, но в нём было что-то тягучее, от чего по спине пробежал холод. — Только не дёргайся.

Он прикусил язык, пытаясь удержаться в сознании. Мысль пробивалась сквозь гул в голове, как луч через мутное стекло. Свет резал веки, разрывал темноту под черепом, и всё, что он смог — это ухватиться за одну дрожащую мысль: понять, где он… и почему не может пошевелиться.

Свет погас так резко, будто кто-то щёлкнул выключателем прямо в голове. Эрик моргнул, попробовал открыть глаза — и на этот раз получилось.
Белое сияние, которое до этого резало зрение, исчезло.

Он моргнул снова, привыкая. Справа стояла койка, слева — металлическая тумба с капельницей и стаканом воды. Возле кровати двое мужчин в форме. Не врачи — охрана.

На другом конце палаты женщина в медицинской маске, в белом халате, с внимательными глазами, которые, казалось, видят всё.

— Ему нужен покой. Выйдите, и уберите лампу, — сказала она тихо, но уверенно.

— Не положено. Мы должны следить за ним, — ответил один из мужчин, не отрывая взгляда от Эрика.

— Тогда стойте за дверью, — отрезала она, не повышая голоса.

Тот, что стоял ближе к двери, бросил быстрый взгляд на медсестру, потом на напарника — короткий, напряжённый, словно вопрос без слов. Тот чуть кивнул. Мужчина шумно выдохнул, не оглядываясь, вышел. Следом — второй.
Дверь закрылась с глухим хлопком, и звук этот будто провалился прямо в голову Эрика, больно отозвавшись внутри, как удар изнутри черепа.

— Сейчас я сделаю укол, станет легче, — сказала женщина, доставая шприц.

— Где я?.. — выдавил Эрик. Голос звучал хрипло, будто не его.

— В больнице. Городская клиника, — коротко ответила она.

Но не успела закончить — дверь снова открылась.

В проёме появился мужчина в чёрном пальто.

Не охранник. Не врач.

В его взгляде не было удивления — только холодная, почти равнодушная оценка.

Эрик сразу понял, кто это. Хотя сознание всё ещё путалось, память проваливалась, но лицо он узнал сразу — отец.

Тот подошёл к кровати и остановился, не говоря ни слова. Несколько секунд стоял, просто смотрел. Эрик хотел что-то сказать, но в горле пересохло. Всё, что он смог — это едва заметно шевельнуть губами.

— Оставьте нас

— Но я…

— Выйди

Женщина колебалась, потом тихо выдохнула, сняла перчатки и направилась к двери. Перед тем как выйти, задержалась на секунду, посмотрела на Эрика — взглядом, в котором была жалость — и только потом исчезла в коридоре.

Шприц остался на подносе.

В палате стало тихо, и только капли из капельницы мерно падали в прозрачную трубку, разбивая паузу.

Отец стоял всё так же — неподвижно, словно решая, говорить или нет.
Эрик отвернулся, глядя в потолок, и впервые за всё время понял, что от этой тишины некуда деться.

— Ты хоть понимаешь, что ты натворил? — голос отца был глухим, но внутри него звенела злость, сдержанная, почти физическая. — Ты знаешь, что мне пришлось сделать, чтобы замять это? Чтобы с тобой не разобрались журналисты, полиция, и их грёбаные друзья? Ты, ублюдок недоделанный!

Эрик попытался приподняться на локтях, но тело не слушалось. Всё тело будто налилось тяжестью, а голова вращалась, как у пьяного. Он снова осел на подушку.
По лицу отца было видно — тот держится из последних сил. Глаза холодные, как стекло, губы сжаты в линию, на скулах играют жилы. Взгляд метался, будто он не знал, кого больше ненавидит — сына или самого себя.

Эрик смотрел в ответ, не сразу соображая, что происходит. Мысли путались, всплывали кусками, как обрывки чужой жизни. Каждая попытка сосредоточиться вызывала тошноту и слабость, тянущую по всему телу, словно тонкие нити боли кто-то медленно наматывал вокруг костей.

— Я заберу тебя отсюда, — наконец сказал отец. Голос стал ровнее, будто он всё уже решил.

Эрик повернул голову, глядя на него сбоку. Лицо отца — знакомое и чужое одновременно. В памяти оно стояло как всегда — собранное, уверенное, непроницаемое. Но сейчас всё было по-другому: глаза глубже, кожа серее, плечи опущены. Он будто постарел лет на десять.

Что-то в этом взгляде резануло.

Стало не по себе. Страх, лёгкий, липкий, подступил изнутри. Не за себя — за то, что всё, кажется, действительно закончилось.

Мысли начали возвращаться, медленно, как вода после обморока. Обрывками — дорога, ночь, рев мотора, шуршание пакетика. Потом вспышка. Скрежет. Крик. Люди. Много людей. Свет фар, кто-то на дороге. Удар.
Он вспомнил.

Сердце пропустило удар.

Эрик закрыл глаза, и откуда-то изнутри вырвался тихий стон. Не от боли — от осознания.

Отец стоял неподвижно, смотрел на него, как на чужого.

Дверь распахнулась, и в палату вошло человек шесть. Движения чёткие, выверенные — не врачи, не санитары, но и не охрана из этой больницы.
Эрик не стал поднимать голову, просто поймал краем взгляда блеск металлических нашивок, чужие лица без эмоций. Инстинкт заставил отвернуться, уставиться в сторону отца, стоящего у окна.

Тот молчал. Даже не обернулся.

Они подошли без слов. Один кивнул другому, и двое одновременно склонились над ним. Холодные пальцы коснулись ремней, туго врезавшихся в запястья. Щёлк — застёжка отстегнулась, кожа под ней тут же заныла.
Они освободили одну руку, затем вторую, действуя спокойно, без суеты, будто выполняли рутинную работу.

Двое подхватили его под плечи и спину. Руки схватили крепко, без грубости, но и без лишнего внимания — просто тело, ещё одно. Он не успел даже выдохнуть: его переложили с кровати на каталку, аккуратно, но резко. От толчка где-то под рёбрами вспыхнула новая волна боли — короткая, жгучая, будто разряд прошёл через всё тело.

Он хотел что-то сказать, но не смог — губы не слушались. В груди стоял глухой страх, вязкий, как будто изнутри кто-то шептал: всё, это конец.

Его везли по коридору, и он почти не чувствовал движения. Каталка гремела на стыках плитки, звуки отражались гулко, будто где-то под землёй. Свет над головой мигал полосами — ярко, тускло, снова ярко. От каждого всполоха боль внутри будто отзывалась эхом, пробегая по телу.

Он смотрел в потолок, где мимо проплывали лампы, серые стены, редкие силуэты. Лица — чужие, испуганные, усталые, все одинаково отрешённые. Сзади кто-то выкрикнул приказ, коротко, грубо — и звук тут же потонул в шуме колёс.

Ему было всё равно. Голоса, шаги, свет — всё сливалось в один непрерывный шум, вязкий и безжизненный. Он просто дышал, чувствуя, как холод пробирается сквозь ткань больничной рубашки.

Коридор тянулся бесконечно — свет полосами скользил по потолку, отражаясь от плитки и металлических дверей. Воздух становился прохладнее, будто стерильность больницы растворялась в утренней сырости. Где-то впереди двери распахнулись, и каталку выкатили наружу. Серый рассвет встречал их влажным ветром, пахнущим дождём, бензином и мокрым асфальтом.

Бледный утренний свет резал глаза, отражаясь от мокрого асфальта. Мир плыл, будто сквозь воду. Эрика везли к стоявшему у тротуара чёрному фургону без опознавательных знаков. Никто не говорил ни слова — только скрип колёс, тяжёлое дыхание и короткое «осторожно» от кого-то сбоку.

Когда подошли ближе, задние двери распахнулись, и кто-то, не замедляя шага, просто опрокинул каталку. Эрик выскользнул, ударился о железный пол кузова, скользнул по нему, оставив тёмный след.

Он попытался приподняться, но тело не слушалось. Кто-то снаружи коротко сказал:
— Поехали.

Двери с грохотом захлопнулись, отрезая свет. Внутри пахло металлом, резиной и чем-то остро-гниющим.

Он закрыл глаза. Всё равно.

Потом была тряска. Холод. Тяжесть воздуха. И странное ощущение, будто всё внутри него проваливается куда-то вниз, в чёрную яму.

Дверь снова открылась.

Первое, что он почувствовал, — свежий воздух. Прохладный, с привкусом дождя и земли. Его тело задело о край металлической платформы, кто-то грубо дёрнул за руку, приподнял, удерживая, чтобы не упал.

Эрик открыл глаза и сразу узнал. Свалка.

Не просто городская — та самая, принадлежащая его отцу. Глухая окраина, место, куда вывозили списанное железо и старые конструкции завода.

— На пустырь его, — сказал кто-то сзади.

Голос был ровный, без эмоций.

Отец.

От этого спокойствия стало хуже, чем от боли.

По спине побежал холод, как от прикосновения льда.

Он попытался повернуться, но кто-то мягко, почти равнодушно, прижал его за плечо, не давая двигаться. В нос ударил запах металла и ветра, принесённого с дороги.

Отец стоял чуть поодаль — руки в карманах, пальто колыхалось от утреннего сквозняка. Его лицо было неподвижно, будто выточено из камня. Ни взгляда, ни жеста — как будто всё уже решено и никакого сына перед ним нет.

Эрик на мгновение хотел встретиться с ним глазами, но опустил взгляд. Он и так всё понял. Слова были лишними.

Всё, что могло объяснить происходящее, давно случилось. Остальное — только форма.

Утро вокруг будто сгущалось, скрывая его от вспышек памяти. Из глубины сознания вырывались образы — свет фар, удар, крик, кровь на стекле — и каждая из них приносила такую боль, что тело само вздрагивало. Он гнал их прочь, как мог, упрямо, почти машинально, просто глядя вперёд — в никуда.

Его тащили под руки, волоча по земле, как ненужный хлам. Без слов, без жалости — просто дело, которое надо закончить. Металлический скрежет раздавался со всех сторон, где-то капала вода, пахло ржавчиной, маслом и гарью.

Он пытался удержаться на ногах, но тело не слушалось — будто под ним не было опоры. Сначала он решил, что просто обессилел, что мышцы не слушаются от боли, но потом понял: ног нет. Ни тяжести, ни опоры, только пустота ниже бёдер и странное тянущее чувство в животе, будто что-то внутри порвалось и теперь болтается при каждом рывке, когда его тащат вперёд.

Кто-то сзади дёрнул сильнее — мир качнулся. Он ударился плечом о железный угол, и в глазах мелькнули белые точки. Хотел выдохнуть, но грудь не слушалась, воздух застревал.

Где-то рядом грохнула железка, звук прошёл сквозь голову, как удар.

Он подумал спокойно, без раздражения, без страха: плевать.
Куда тащат, зачем — всё равно.

Когда руки, державшие его, наконец ослабли, он рухнул на землю. Мокрая глина, острые обломки под ладонями, тусклое небо — и вокруг пустырь, выжженный, словно после пожара.

Справа громоздилась гора металлолома, искорёженных машин и бетонных плит, а дальше тянулось ровное, вычищенное пространство — будто кто-то специально расчистил его под нечто важное и давно заброшенное. Над ним дрожал воздух, вдалеке неровно колыхались редкие языки костров, и лёгкий дым стлался по земле. Всё вокруг тянуло едким запахом гари, масла и чего-то приторно-химического, отчего хотелось отвернуться, но даже на это не было сил.
Этот запах въедался не только в кожу, но и в глаза. Слёзы текли сами, но он даже не моргал. Всё равно.

— Вон туда его, — сказал кто-то сзади.

— К месту раскаяния?

— Именно.

Холодная поверхность коснулась спины. Он почувствовал, как металл медленно вдавливается в кожу — влажный, шероховатый, отдающий ржавчиной. С трудом повернув голову, Эрик понял: что это толстый металлический столб, метра три высотой, чуть наклонённый, словно опора от старого моста.

— Приковать.

Голос прозвучал спокойно, почти устало — без ярости, без эмоций, с той холодной решимостью, от которой внутри всё сжимается.
Эрик знал этот голос. Узнал сразу, ещё до того, как смог повернуть голову. И не хотел слышать — не сейчас, не здесь.

Он всё же повернулся, медленно, будто через толщу воды, и встретился взглядом с отцом.

Тот стоял неподвижно, руки в карманах, лицо каменное. Ни сомнений, ни колебаний — лишь пустота, привычная уверенность человека, который уже всё решил.

Металл скрипнул — сперва на запястьях, потом у груди. Замки защёлкнулись с сухим звуком, и холод прошёл по телу, будто в кожу вонзились ржавые зубы. Эрик чуть дёрнулся, но не сопротивлялся. Не потому что не мог — просто всё было решено задолго до этого утра.

Отец молча наблюдал, потом медленно шагнул назад. Ветер трепал полу его пальто, в глазах не было ничего, кроме усталости. Эрик хотел что-то сказать — хоть одно слово, хоть звук — но язык не слушался. Из горла вырвался только сип, короткий и хриплый, как последний выдох перед тишиной.

— Здесь ты останешься до утра, — произнёс отец, спокойно, почти равнодушно, словно обсуждал не наказание, а обычное распоряжение. — Завтра я приду. Расскажешь всё. Если поверю — вернёшься в больницу. Если нет — останешься здесь. Пока не раскаешься.

Каждое слово звучало размеренно, будто продумано заранее. Ни злости, ни угрозы — только холодная уверенность человека, который считает себя правым.
Эрик слушал и чувствовал, как слова входят в него, будто гвозди.

Отец постоял ещё немного, глядя на сына так, словно перед ним была не живая плоть, а ошибка, которую наконец удалось исправить. Потом коротко кивнул стоявшим позади людям и повернулся.

Они пошли следом, сапоги глухо стучали по железу.

Один из них — седой, с усталым лицом — задержался на секунду, посмотрел на Эрика, будто хотел что-то сказать, но не решился. Лишь чуть качнул головой — то ли в знак сожаления, то ли просто потому, что больше нечего было делать — и ушёл последним.

Когда шаги стихли, остался только звук ветра и редкий звон металла где-то рядом. Серость ложилась тяжело, будто не только на кожу, но и внутрь. Холод подкрадывался медленно, как вода — сначала касался, потом вползал, пропитывал всё. Только теперь он понял, что ему действительно холодно. До этого тело будто не чувствовало ничего, а теперь вернулось сразу всё — мерзлый воздух, ржавая влага под спиной, ломота в груди.

Он попытался пошевелиться, но не смог. Ремни держали крепко, ни один мускул не слушался. Только пальцы — будто каменные — дрожали сами по себе, стуча по металлу. Вены под кожей вздулись, дыхание стало прерывистым, будто лёгкие сопротивлялись воздуху. И вместе с этим вернулась боль. Та, что приходит без предупреждения, не вспышкой, а волной — тяжёлой, тягучей, всё заполняющей.

Она шла снизу.

Оттуда, где уже ничего не было.

Эрик почувствовал её — не физически, а где-то глубже, в изломе между телом и сознанием. Казалось, боль поднималась не из раны, а прямо изнутри, выжигая остатки воли. Сердце сжималось, билось чаще, потом вдруг замедлялось, будто устало. Он хотел закричать, но вместо этого из груди вырвался только сиплый звук.

Голова кружилась. Всё вокруг расплывалось, будто мир накрыло туманом. Сознание металось, пытаясь уйти, но каждый раз возвращалось обратно, болью вытягивая его на поверхность. В какой-то момент он почувствовал влагу на лице — прохладную, чистую. Не сразу понял, что это дождь.

Он открыл глаза. Над ним нависали низкие серые тучи. Они двигались быстро, ломались под ветром, и вдруг распались — хлынул дождь, настоящий, холодный, тяжёлый. Капли били по лицу, по груди, по металлу под ним. Всё вокруг ожило. Запах железа стал сильнее, воздух — резче.

На несколько секунд боль будто отступила. Вода стекала по коже, смешиваясь с потом, и в этом было что-то похожее на облегчение. Но ненадолго. Холод быстро взял своё. Тело начало бить мелкая дрожь, зубы стучали сами собой, дыхание сбилось. Ему казалось, что он лежит на краю чего-то огромного и бездонного, и стоит моргнуть — упадёт.

Сначала он подумал, что это просто лихорадка. Потом понял, что это не она.
Тело дёргалось, судороги проходили волнами — то отпуская, то сжимая снова. Он не мог контролировать ни один вдох, ни одно движение.

Потом сознание дало сбой.

Мир вокруг стал дрожать, теряя очертания, и даже сквозь туман боли Эрик понял, что происходит что-то неестественное. Серость, заполнившая всё небо, вдруг сменилась движением — не ветром, не дождём, а чем-то иным, тяжёлым, давящим, будто само пространство начинало шевелиться.

Сначала где-то справа дрогнула земля. Глухо, будто под ней что-то проснулось. Грязь пошла трещинами, и из-под слоя ржавого металла вылезла железная клешня — длинная, сегментированная, с чёрным блеском масла. Она шевельнулась, зацепившись за землю, потом исчезла, как будто проверила, живо ли то, что лежит рядом.

Эрик не успел ничего понять. С другой стороны, прямо перед ним, что-то поднялось из мусора. Он не сразу разглядел форму — только движение.
Тяжёлое, вязкое, неправильное.

Из кучи металла медленно вылезло нечто — огромное, искажённое, будто собранное из частей, которые никогда не должны были существовать вместе. Металлическое тело, прожжённое ржавыми пятнами, вспыхивающее внутри оранжевыми всполохами — как будто в нём горел внутренний огонь. Вместо лица — шлем с прорезями, в которых горели два узких огненных глаза. Плечи и руки — неправильные, с наростами, вмятинами, клочьями кабелей, словно мышцы, заменённые проводами.

Оно наклонилось.

Эрик не дышал.

Казалось, он окончательно сошёл с ума, что всё происходящее — лишь очередной всплеск перед тем как сознание снова потухнет. И странным образом эта мысль принесла облегчение: пусть это бред, пусть всё закончится хотя бы так. И, странно, от этой мысли стало легче.

Тварь двинулась ближе, и земля задрожала под каждым её шагом. Металлические пальцы разжались, потом сомкнулись на его ремнях. Без колебаний, без усилия, с сухим металлическим треском она разорвала фиксаторы и выдернула его из застёжек, будто из паутины.

Боль вспыхнула мгновенно — резкая, ослепляющая, и тут же оборвалась. Он почувствовал, как тело рвётся, как что-то отрывается вместе с кусками металла, но звук собственного крика утонул в грохоте. Его подняло, качнуло в воздухе, и в последний момент он успел увидеть — прямо над собой — эти два горящих глаза, в которых отражался он сам. Маленький, беспомощный, распятый на железе.

Тварь наклонила голову, будто изучая. Потом сдавила.

Что-то хрустнуло.

Мир разорвался вспышкой — и боль сменилась абсолютной тишиной.

Холод ушёл. Осталась только темнота, ровная, глубокая, без страха и без боли.