Да будет воля Твоя.

Да будет воля Твоя...

Прелюдия.

Первым всегда просыпался ветер. Он шевелил высохшие травы у подножия скалы, перебирал ленты на ветвях старой, корявой яблони, срывал с листьев последние капли ночной прохлады и с тихим, ровным гулом устремлялся вверх, по едва заметной тропе, к самому сердцу этого места — к Каменной Слезе.

Солнце, еще не показавшееся из-за гряды холмов на востоке, уже разметило небо бледными полосами — сиреневыми, розовыми, жемчужными. И вот, первый, робкий еще луч, острый и холодный, ткнулся в самый верх скального уступа, в крошечное углубление в камне, выточенное веками падающими каплями воды. Легенда говорила, что когда-то сюда упала та самая, первая слеза, что дала начало источнику.

Свет тек вниз, медленно и неумолимо, как само время. Он коснулся грубого, потемневшего от влаги и прикосновений камня, из-под которого бил источник. Вода, всегда чуть туманная от собственного тепла, вспыхнула жидким серебром. Она не била ключом, не бурлила — она просто сочилась из недр скалы с тихим, утробным бульканьем, наполняя неглубокую, отполированную тысячами ладоней каменную чашу и с тихим плеском переливалась через край, чтобы исчезнуть в расщелине и снова появиться уже ниже, ручейком, бегущим по камням в долину.

Луч скользнул дальше, высвечивая мельчайшие трещинки на поверхности скалы. Говорили, если долго вглядываться, можно увидеть в этих прожилках лик — уставший и добрый. И каждый видел в нем своего святого. Свет коснулся «Древа просьб». Старая дикая яблоня, изогнувшаяся под напором постоянных ветров, но цепко вцепившаяся корнями в камень, на миг вспыхнула, явив миру свое убранство — десятки, сотни лоскутков, ленточек, ниток. Они были всех цветов — выцветшие до невесомости и кричаще-новые, шелковые и ситцевые, с записочками, завязанные намертво узлами или едва держащиеся бантики. Они шелестели, словно перешептываясь о тех, кто их оставил. Это был немой хор всех непроизнесенных молитв.

Свет заиграл на поверхности воды в чаше, поймал паутинку, свисающую с ветки, высветил мельчайшие капельки влаги на темном мхе у подножия чаши. Он медленно пополз по тропе, ведущей сюда снизу, отмечая каждый выступ, каждую выбоинку, по которой уже скоро пойдут люди.

Место ждало. Оно ждало их каждый день вот уже много лет, много веков. С тех пор, как усталый от горя путник присел здесь отдохнуть, заплакал, а его слеза, упав на камень, нашла отклик в самой глубине земли, и земля ответила ему живой водой. С тех пор сюда шли паломники. С горем и радостью, с отчаянием и надеждой. Просить, благодарить, требовать или просто молчать.

Солнце окончательно выплыло из-за холмов, и Каменная Слеза залилась ровным, теплым, утренним светом.

Ритуал дня начался.

Псалом красный.

Тень, упавшая на тропу, оказалась женщиной. Она шла не быстро, но уверенно. В каждом ее шаге чувствовалась не просто деловая хватка, а сосредоточенная точность жрицы, совершающей древний обряд. Её строгий, дорогой костюм, отутюженный до идеальной остроты стрелок был словно доспехи, в которых предстояло предстать перед высшим начальством.

В руке она сжимала сверток. Не просто ленточку, а отрезок тяжелого, шелкового галуна густого, кроваво-красного цвета. Цвет, который командует, требует внимания. Который нельзя проигнорировать. Правильный цвет.

Она подошла к Каменной Слезе, и движения стали чуть более размеренными, почти церемониальными. Мысленно она неоднократно репетировала этот визит, подбирая правильные, нужные слова. Здесь нельзя было ошибиться. Ведь от того, насколько правильно всё будет сделано, зависело слишком многое.

Ее дочь подала документы в университет. Не просто в университет, а в тот самый. Тот, чье название открывало двери в мир, где вращались настоящие деньги и настоящая власть. Мир, в котором ее ребенок, наконец, займет подобающее ей место. И она, мать, сделает для этого всё. Всё.

Не спеша, она выбрала самую видную, самую крепкую ветвь на Древе просьб. Не ту, что тоньше и кажется смиреннее, а ту, что толще, сильнее и ближе к небу. Лента должна быть видна. Ее просьба должна быть услышана.

Пальцы, ухоженные, с безупречным маникюром, завязывали шелк особым, сложным узлом. Не абы как, а крепко, надежно, с почтением. Каждое движение было выверено — ведь любая оплошность, любая мелочь могла быть расценена как неуважение, а с Ним шутки были плохи. Она чувствовала легкий, холодный трепет где-то глубоко внутри. С такими Силами нельзя было быть фамильярной. Их нужно было уважать. И заслужить их благосклонность правильной ценой и безупречным ритуалом.

Закончив, она некоторое время постояла перед Древом, словно убеждаясь в безупречности совершенного действия, затем развернулась к воде. Пить ладонями — это было бы слишком просто, по-крестьянски. Вместо этого она достала маленький, хрустальный флакончик, который принесла с собой. Дорогой. Красивый. Достойный. Аккуратно зачерпнула воду. Дочь выпьет это дома. Ведь это её желание. Точнее – желание ДЛЯ неё.

Она закрыла глаза и прижала наполненный флакончик к груди. Лицо ее выражало не смирение, а крайнюю степень сосредоточенности.
«Вот, — начала она шёпотом, тщательно подбирая слова, словно составляя официальное прошение. — Я пришла к Тебе. Я признаю Твою власть и Твою силу. И прошу Тебя: услышь меня. Сделай так, чтобы дочь моя поступила. Дай ей милость в очах экзаменаторов. Убери с ее пути недостойных конкурентов. Это так важно для меня... Для неё, конечно, в первую очередь для неё».

В ее голосе звучала не просьба, а ритуализированная формула сделки, где ее правильное поведение и правильный дар были железным аргументом. И где отказ был бы... немыслим. И потому — страшен.

И завершила она, произнеся ключевую, обязательную фразу. Слова, которые полагалось сказать. Но в ее устах они звучали не как принятие высшей воли, а как заклинание, призванное эту волю обуздать и направить в нужное русло.

«Да будет воля Твоя», — выдохнула она почти неслышно, не отрывая глаз от чаши Каменной Слезы..

Развернувшись, она так же четко, соблюдая достоинство, пошла вниз по тропе, не оглядываясь. Дело было сделано.

Красная шелковая лента ярким, требовательным пятном горела на фоне старой коры, словно капля свежей крови. Она была туго стянута мертвым узлом, не шелестела, как другие, а молча, настойчиво и нетерпеливо ждала своего.

А ветер, почуяв новую просьбу, на мгновение затих, облетел ее, не решаясь коснуться, и устремился дальше — к тропе, где уже виднелась новая, неторопливая тень.

Псалом золотой.

Тень женщины ещё не рассеялась меж камней, а её место у чаши уже занял другой человек. Он не подошёл — он явился, словно луч солнца, пробившийся сквозь хмурую листву. Мужчина лет шестидесяти, в выгоревшем на солнце пиджаке цвета песка, с лицом, иссечённым морщинами, словно высохшая земля трещинами. Но в этих трещинах светилась не горечь, а тихая, глубокая радость.

Он обратил свой взор к Древу. Его глаза не спеша скользили по веткам старой яблони, словно гладя её. Он не искал крепкую ветвь, не искал места для своей ленты. У него её даже не было. Как не было и просьб.

Его руки, шершавые и тёмные, медленно погрузились в прохладную воду каменной чаши. Он не черпал её, не умывался. Он просто держал ладони в воде, ощущая её течение, и смотрел куда-то поверх Древа, в бесконечную даль неба.

Он не просил. Он благодарил.

Его внутренний голос, подобный низкому, ровному гудению тёплой земли, заполнил собой пространство вокруг, вытесняя эхо настойчивого шёпота предыдущего паломника.

«За солнце, что греет мои старые кости. За дождь, что напоил огород. За вкус первого помидора, сорванного с тепличной ветки. За крепкий чай в глиняной кружке на рассвете, когда весь мир ещё спит, и только птицы начинают свою беседу...»

Он перечислял это не как заклинание, не как список для отчёта. Он просто вспоминал, и каждый миг воспоминания был живым, осязаемым, полным. Он благодарил за боль в спине после доброй работы, за усталость, что приносит самый сладкий сон. За письмо от дочери, за смех внука по телефону.

«За то, что был и есть этот путь. Со всеми его камнями и всеми его цветами. Всё было вовремя. Всё было правильно».

Он медленно вынул руки из воды, и капли, скатываясь с его пальцев, падали в источник не слезами, а чистыми бриллиантами. Он посмотрел на переливающуюся на солнце влагу на своей ладони, и на его губах появилась улыбка.

Он повернулся и ушёл так же бесшумно, как и появился, не оставив на Древе ленточки. Он оставил нечто иное — ощущение тихого, нерушимого мира, витавшего теперь у Каменной Слезы.

И только тогда, в полной тишине, прозвучала его тихая, но отчётливая мысль, обращённая ко всему миру, к небу, к самому себе:

«Да будет воля Твоя».

Его молитва была окончена. Это был не крик и не шёпот, а состояние благодарного принятия всей полноты бытия.

После его ухода свет, казалось, задержался меж камней, а воздух над источником дрожал, наполненный тихим, почти осязаемым теплом. Даже ленты на Древе просьб на мгновение смолкли, прервав свой вечный трепещущий спор, будто прислушиваясь к эху абсолютной, безмолвной благодарности.

Псалом серый.

Тишину, оставленную золотым сиянием старика, нарушила не поступь, а само присутствие. Он появился из-за скал неслышно, словно тень, прибитая ветром. Юноша, лет двадцати, в потёртой серой куртке, с сумкой через плечо, скрывавшей потертый от времени ноутбук, где он тщетно искал ответы. Его лицо было бледным холстом, на котором ум нарисовал сети сомнений и усталости от бесконечных поисков.

Он не подошёл к чаше сразу. Он замер в нескольких шагах, наблюдая. Его взгляд, острый и голодный, скользил по лентам на Древе, по глади источника, по камням, выщербленным временем и ступнями просителей. Он искал не чудо — он искал логику. Закономерность. Причину и следствие.

Медленно, почти нерешительно, он приблизился к Древу просьб. Его пальцы, длинные и бледные, не повязали ленту. Они коснулись шершавой коры, скользнули по цветным тряпицам, ощупывая их, как слепой, пытающийся прочесть шрифт Брайля на непонятном языке. Он вглядывался в лица тех, кто оставил здесь свои чаянья, словно пытаясь угадать, сбылись ли они.

Потом он опустился на корточки у источника. Не черпал воду, не пил. Он уставился на её бегущую, неостановимую гладь, пытаясь поймать в хаотичном движении воды узор, знак, послание. Его ритуал был ритуалом чтения — там, где другие чувствовали, он пытался анализировать.

«Есть ли Ты вообще, Твой замысел? — мысль замерла в нём, холодная и отточенная, как лезвие. — Или жизнь просто цепь случайных событий, которые мы, слабые, пытаемся натянуть на каркас смысла, чтобы не сойти с ума? Все эти ленты... это ведь просто крик в пустоту, да?»

Внутри него бушевала тихая, интеллектуальная буря. Он жаждал доказательств. Эмпирических данных. Феномена, который нельзя объяснить иначе как чудом.

«Если он есть... если Ты есть... — мысль его стала почти мольбой, но мольбой скептика, — подай знак. Какой-нибудь. Любой. Я жду. Просто дай понять, что это не просто скала и вода. Что здесь есть кто-то, кто слышит».

Он замер, вглядываясь в воду до головокружения, вслушиваясь в тишину до звона в ушах. Но источник журчал по-прежнему. Ленты шелестели на ветру. Мир оставался самим собой — прекрасным. Равнодушным. Молчаливым.

И тогда в нём, в самой глубине разума, родилась фраза. Не молитва, но вызов. Словно последний эксперимент, поставленный на себе самом. Горький, отчаянный вопрос:

«Да будет воля Твоя?..»

Он не произнёс её вслух. Она прозвучала в его сознании, обернувшись множеством мучительных вопросительных знаков.

Ответ не пришёл. Молнии не разрезали небеса. Вода не изменила течение. А земля не родила жизнь. Спустя долгую минуту он медленно, с ощущением тяжёлой пустоты внутри, поднялся и, не оглядываясь, побрёл прочь, унося в себе незавершённую молитву — безответный вопрос, повисший в воздухе у «Каменной Слезы».

Псалом белый.

След на камнях, оставленный смятением юноши, ещё не остыл, когда к источнику подошла Она. Её движения были лишены энергии — ни порывистости Просительницы, ни лёгкости Благодарного старика, ни нервной напряжённости Сомневающегося. Они были медленными, будто требовали невероятного усилия. Женщина, чей возраст невозможно было определить, потому что огромное горе, случившееся с ней несколько лет назад, стёрло с её лица всё лишнее, оставив лишь суть — боль и тишину.

Её руки были пусты. Ни ленты, ни свечи, ни фотографии. Они повидали и держали слишком много, чтобы теперь что-то просить.

Она опустилась на колени перед каменной чашей не как молящаяся, а как очень уставший человек, позволивший себе, наконец, присесть. Её взгляд устремился на воду, но Она не видела в ней ни знаков, ни отражения. Она смотрела сквозь неё — в ту пустоту, что осталась внутри после того, как из её жизни ушли двое.

Медленно опустив ладони в прохладную воду Она замерла. Не для очищения, не для получения чего-либо. Её горячая кожа, казалось, искала в воде не утешения, а контакта хоть с чем-то реальным. С чем-то, что помогло бы удержаться здесь, на грани, от падения в небытие.

Её молитва не была потоком. Это были отдельные, обрубленные фразы, рвущиеся из той самой дыры в груди.

«Я не прошу вернуть. Я знаю, что нельзя...»
Пауза. Долгая, ледяная.
«Я не прошу объяснить. Я знаю, что не пойму...»

Вода медленно омывала её неподвижные пальцы. Она дышала ровно, но каждое дыхание давалось ценой немыслимого усилия воли.

«Я прошу... дай мне сил. Просто дышать. Просыпаться. Просто делать следующий шаг... с этой дырой. С этой тишиной в доме...»

Её боль была слишком велика для просьб о счастье. Она просила о выживании. О фундаменте, на котором уже ничего нельзя построить, но на котором ещё можно стоять и не рухнуть.

И тогда, в самой глубине этого ледяного отчаяния, родилась не мысль, а акт высшего мужества. Фраза, лишённая всякой надежды на лучшее, но полная абсолютного, безоговорочного доверия.

«Да будет воля Твоя».

Для неё это не была покорность судьбе. Это была капитуляция перед высшим замыслом, смысл которого ей не суждено постичь.

Она не плакала. Слёзы давно закончились. Она просто сидела, вкладывая в молчаливый контакт с водой всю свою немую агонию и немыслимую стойкость.

Наконец, она медленно вынула руки. Капли скатились с её пальцев, унося в источник не просьбу, а частицу её горя, растворённую в безмерном доверии.

Поднявшись Она ушла. Так же бесшумно, как появилась, оставив после себя не всплеск энергии, а бездонную, кристально чистую тишину принятия.

Псалом зеленый.

Тишину, оставленную смиренной, нарушил негромкий щелчок. Затем ещё один. Свет вспыхнул и погас, выхватывая из полумрака под скалой причудливую текстуру мха на камне у самой воды.

К источнику подошёл он — Турист. Лет тридцати, в одежде цвета хаки, с дорогой фотокамерой на шее и полупустым рюкзаком на плечах. Его взгляд был не молящимся и не страдающим, а изучающим, заинтересованным, слегка отстранённым. Он не нёс с собой боли, у него не было просьб — только любопытство и бутылка минеральной воды.

Он начал с самого главного — с кадра. Присел на корточки, навёл объектив на воду, льющуюся в каменную чашу, поймал в видоискателе игру света и тени. Щелчок. Он сфотографировал Древо просьб, но не как святыню, а как интересный этнографический объект — сплетение цветных лент на фоне старых ветвей. Щелчок.

Его ритуал был ритуалом документалиста. Он пришёл не участвовать, а наблюдать и фиксировать.

«Какая мощная атмосфера, — пронеслось у него в голове, пока он менял ракурс. — Чувствуется, что люди веками заряжали это место своей энергией. Наполняли его... чем? Надеждой? Отчаянием? Интересный психологический феномен».

Он открутил крышку с бутылки и сделал глоток. Взгляд его упал на источник. Любопытство, чистое и незамутнённое, взяло верх. Поставив свою бутылку на камень, он зачерпнул ладонями воду из источника и поднёс ко рту. Выпил. Задумался, сравнивая вкус.

«Мягче, чем моя. Меньше минералов. Интересно, как возник этот источник? Водоносный пласт в известняке? Или трещина, уходящая глубоко в скалу?»

Он обвёл взглядом уступ, скалы, следы людей. Он видел их не как души в процессе метафизического общения, а как часть пейзажа, как объекты для съёмки и изучения. Не пытаясь их прочувствовать, а силясь понять мотивацию.

И если бы он и подумал ту самую фразу, она звучала бы в его сознании совершенно иначе. Безличной констатацией, философским заключением, лишённым личного обращения:

«Да будет воля Твоя».

Но в его прочтении «Твоя» относилось бы не к Богу, а к Природе, Случаю, Вселенной, великому и равнодушному механизму мироздания. Это было бы не смирение, не вызов, не доверие, а констатация факта: мир устроен так, как устроен, и его законы неумолимы. Воля вселенной и так всегда будет своей, вне зависимости от наших просьб.

Сделав последний кадр — тени на скалах, — он окинул «Каменную Слезу» взглядом удовлетворённого исследователя, кивнул про себя и уверенной походкой отправился дальше по тропе, унося с собой не благодать и не боль, а лишь серию удачных фотографий и новые впечатления. Его молитва была молитвой странника, наблюдающего со стороны, не готового оставить здесь частицу себя.

Псалом прозрачный.

Воздух, ещё хранивший следы предыдущих паломников, внезапно замер и очистился, будто его пропустили сквозь сито. Казалось, само время замедлило свой бег.

Он появился на уступе бесшумно, как тень от медленно плывущего облака. Старик. Очень худой, почти невесомый. Его кожа была тонкой, почти прозрачной бумагой, сквозь которую проступал причудливый, голубоватый рисунок вен. Каждое движение — шаг, поворот головы — давалось ему с огромным усилием, но в нём не было и тени суеты. Только невероятная, выстраданная медлительность. Одет он был просто, по-домашнему чисто, словно готовился к самому важному, последнему визиту.

Он знал свой диагноз. Всё было позади: лечение, надежды, прощания с родными. Он не пришёл за чудом. Чудом для него теперь был сам факт того, что он дошёл сюда, на этот утёс.

Он не пошёл к Древу. Не искал глазами чашу. Он просто стоял, дыша редким, тихим дыханием, впитывая покой этого места. Потом, медленно, как бабочка, садящаяся на цветок, он приблизился к воде.

Пить он не стал — глотать было трудно, да и не за этим он пришёл. Он не черпал. Лишь медленно, с усилием, опустил кончики пальцев в прохладную воду. Подержал их так несколько мгновений, ощущая лёгкое течение, жизнь, которая так ярко пульсировала в этом месте и так тихо уходила из него.

Затем, найдя плоский, тёплый от солнца камень неподалёку, он, преодолевая боль и слабость, опустился на него. Он сидел, выпрямив спину, и смотрел. Но не на воду, не на дерево. Его взгляд, глубокий и абсолютно ясный, был устремлён поверх всего — вдаль, туда, где небо сливалось с линией горизонта.

«Сколько раз я был здесь... — подумалось ему без печали. — Просил о работе. О здоровье для жены... О мире для детей... Всё получил. Всё было. Теперь просить не о чем. Благодарить? За всё, конечно. Но и это уже... там, позади».

Внутри него не было ни страха, ни отчаяния, ни боли. Лишь тихая, окончательная ясность.

«Осталось только ждать. И в этом нет ничего плохого. Это просто... факт. Как прилив. Как восход солнца. Интересно, увижу ли я его снова?.. Неважно. Будь что будет».

Он не произносил фразу. Он не думал её. Он был ею. Слился с нею воедино. Его молчаливое, неподвижное присутствие на камне, его спокойный взгляд, устремлённый в вечность — это и было воплощённое, абсолютное «Да будет воля Твоя».

Для него это не было ни смирением, ни доверием. Это было окончательным принятием самого главного Закона.

Он сидел так долго, почти не дыша, растворяясь в пейзаже, становясь его частью — ещё одним камнем, ещё одним силуэтом на фоне неба.

И если бы можно было услышать тишину его сердца, она звучала бы всего двумя словами, лишёнными всякого личного смысла, чистыми, как горный воздух:

«Я готов».

Его молитва была прозрачной. Как воздух. Как вода. Как взгляд, видящий уже не этот мир. Он не оставил после себя ни всплеска, ни волнения. Только бездонная, всеобъемлющая тишина полного Принятия.

Псалом безмолвный.

Тень от скалы вытянулась, сливаясь с другими тенями. День клонился к вечеру. На уступе оставались только двое. Два полюса одного и того же бытия.

Старик на камне, ушедший в себя, в своё ожидание, смотрящий в расплывчатый горизонт. И она — Хранительница. Местная жительница, женщина с лицом, испещрённым морщинами, как картой всех тропинок, ведущих к «Каменной Слезе». Она знала его. Помнила его молодым, помнила его просьбы о жене, о детях. Видела, как менялись его молитвы.

Она не подошла к нему. Не предложила помощи, не нарушила его пространства словом или прикосновением. Она остановилась поодаль, закончив подметать каменную площадку вокруг чаши. Их взгляды встретились на мгновение — его прозрачный, уже почти невидящий, и её — спокойный, глубокий, знающий.

Она медленно кивнула. Всего один раз. Это не было кивком знакомства. Это был целый диалог, язык которого понятен лишь тем, кто стоит на этой грани. «Я вижу тебя. Я понимаю. Путь твой ясен».

Он, казалось, не видел её, но что-то в глубине его сознания, возможно, заметило этот знак. Его взгляд снова устремился вдаль, в то место, где стираются границы.

Она продолжила свою работу, не спеша, с древним, врождённым ритмом. Позже, когда он медленно, словно разучивая каждое движение, поднялся и начал свой трудный спуск, она подошла к тому месту, где он сидел. Не для того, чтобы что-то найти, а чтоб ощутить пустоту, которую он оставил. Не тяжёлую, а лёгкую, разрешённую. Она поправила веточку у края чаши, смахнула несуществующую пыль.

Они были в разных мирах: он — в мире уходящего, она — в мире пребывающего. Но оба — часть одного целого.

Всю жизнь она была Хранительницей. Её собственной, ежедневной волей было служение этому месту. Месту, где разыгрывались все человеческие драмы: требования, мольбы, сомнения, благодарность, отчаяние и, наконец, принятие.

Для неё фраза «Да будет воля Твоя» была не молитвой, а заключительной строкой в каждой из этих драм. Она видела, как все приходили со своей волей, со своим планом на жизнь, и как в итоге всё упиралось в одну эту Волю — великий, безличный Закон бытия, течение, которое несёт всех, хотим мы того или нет. Её работа заключалась не в том, чтобы вмешиваться, а в том, чтобы поддерживать чистоту в этом месте столкновения человеческого «я хочу» с вселенским «будет так».

Кода.

Последний луч солнца, тёплый и почти невесомый, задержался на краю каменной чаши, зажёг на миг в её воде слепящую золотую точку — и погас. День завершился. Место засыпало, окутываясь прохладным покрывалом сумерек.

Тишина спустилась на утёс, густая и насыщенная, вобравшая в себя за день всё: и отчаянный шёпот, и благодарный вздох, и безмолвные вопросы. Воздух звенел от этой тишины, отзвучавшей, как большая раковина, в которой слышно море человеческих судеб.

Скоро придёт ночь с её звёздами и тайнами. А за ней — новый день. И с первыми лучами солнца тропа к «Каменной Слезе» снова оживёт. Сюда придут новые люди. С новыми чаяниями, просьбами, молитвами и требованиями. С новой болью и новой радостью. Со всем тем, из чего сплетается бесконечная ткань, что зовётся жизнью.

И это место, безмолвное и вечное, будет по-прежнему принимать их всех. Без осуждения, без одобрения, без гарантий. Оно будет просто быть — скалой, источником, древом — немым свидетелем и участником этой великой драмы. Оно будет принимать их — и отпускать, уносящих с собой не ответ, но,надежду. Чуть больше ясности в сердце.

И что бы кто ни говорил, чего бы кто ни хотел выпросить, вымолить или потребовать — в конце каждого дня, в конце каждого пути всё равно окажется, что всё было, есть и будет именно так, как тому предначертано быть.

Так, как будет воля Его.