Дар императора

Наступил день, которого ждали все — от придворных в мраморных залах до торговцев на пыльных улицах. День коронации Пятнадцатого Императора.

Эпоха его предшественника останется в истории как время великих свершений и тяжких потерь. За без малого двадцать пять лет правления старый император расширил границы империи до невиданных пределов. Но цена за эти новые земли была высока — они пролиты кровью целого поколения. Последние же годы его правления прошли под знаком затишья. Для кого-то — долгожданного, для кого-то — томительного. Государство, привыкшее к битвам, замерло в ожидании. В ожидании нового правителя, новой эпохи. И этот день настал.

***

Улицы столицы кишели народом, а воздух гудел от песен, смеха и говора на десятках наречий. Пахло жареным мясом и пряными сладостями, которые раздавали с щедрых рук — сегодня каждый мог почувствовать себя гостем императора. На праздник съехались купцы из самых отдалённых провинций, а также заморские послы. Все они ждали кульминации — «Великого шествия» нового повелителя.

Но за высокими стенами дворца царила иная, гнетущая атмосфера. Здесь не было ни песен, ни щедрых угощений. Здесь всё — от дрожащего юного слуги, поправляющего свечи, до седовласого министра и родственников императора — было скованно одним чувством: лихорадочным, почти паническим волнением. Каждый понимал: сегодня решится не только судьба короны, но и их собственная.

***

Звон колоколов Храма Нефритовых Врат возвестил о начале. Долгожданный момент настал, и шумная столица погрузилась в гробовую тишину. Теперь было слышно лишь то, как стражники, звеня сталью, встают в строй по обеим сторонам пути, по которому должен пройти новый император.

Тяжелые дубовые врата храма медленно распахнулись, и на верхней ступени возник император. Затаив дыхание, народ смотрел, как он начинает медленный спуск по беломраморным ступеням. За ним двинулась целая процессия: по обе стороны от правителя — бесстрастные гвардейцы в сияющих латах и монахи в багряных одеждах, а в хвосте — вереница слуг.

Пока император спускался, на площади царила гробовая тишина, нарушаемая лишь мерным скрежетом доспехов. Тысячи глаз, полных немого ожидания, были прикованы к нему — к олицетворению будущего великой страны.

И лишь когда сапог императора коснулся брусчатки главной улицы, тишину разорвал пронзительный крик старого монаха. Его голос, старческий и дребезжащий, набирал мощь, взмывая к небесам, а иссохшее лицо было обращено вдаль, словно он взывал к самим богам. Когда последнее эхо его клича замерло в воздухе, император ступил на дорогу, именуемую «Великое шествие».

В тот же миг монахи подхватили низкое, гортанное пение мантры, чей ритм слился с шагом процессии. И словно плотину прорвало — из толпы робко, а затем все громче послышались первые поздравления, где-то вдали кто-то крикнул: «Да здравствует император!».

В воздух взметнулась горсть бронзовых дисков. Слуги щедрой рукой бросали их в толпу, и счастливчики ловили их на лету. Это были жетоны, отчеканенные в лихорадочной спешке. На грубоватом оттиске угадывался профиль молодого правителя и дата: «Год Грифона 1615». Для собравшихся это был не просто сувенир, а вещественное доказательство: началась новая эра.

***

Зал Высшего Совета, носивший имя «Сердце Империи», был высечен из единой глыбы белого мрамора, усеянного прожилками золота, словно застывшими молниями. Высоко под куполом, подобным небесному своду, сияла гигантская мозаика Грифона-Провидца — мифического покровителя страны. Тело могучего льва, отливающее золотом, и орлиная голова с пронзительным взором. Крылья существа, выложенные из лазурита, а аметистовые глаза, загоравшиеся при свете солнца, пронзительно смотрели на собравшихся.

Воздух был густ и сладок от дыма бронзовых курильниц, стоявших между колонн, столь толстых, что их не могли обхватить и пятеро. В этом священном сумраке даже усталые позы министров на их величественных креслах казались частью древнего ритуала.

Внезапно зал замер. Верховный Патриарх поднялся на амвон, и его низкий, вибрирующий голос наполнил пространство, обращаясь прежде всего к знати, чьи сердца должны были очиститься.

«Чада верные! Вельможи и хранители престола!

Приклоните ухо сердца своего и вслушайтесь в тишину, что предваряет гром. Всмотритесь в сумрак, что рождает рассвет.

Ибо на пороге нашем стоит не просто юноша, облеченный в пурпур. На пороге нашем — само Будущее.

Будущее нашей Империи, что ныне, как влажную глину, возьмет оно в свои руки. И от того, каким будет сей сосуд — прочным, прекрасным, или же хрупким и безобразным — зависит жизнь каждого подданного.

Сей день — не о власти. Сей день — о бремени. О тяжести короны, что не украшает чело, а вдавливает его в землю смирения. О тяжести скипетра, что не символ славы, а прут, коим отгоняют хищников от стада.

И потому я спрашиваю не его, грядущего, — я спрашиваю вас, уже стоящих здесь: готовы ли вы? Готовы ли вы сменить усталость на ревность? Готовы ли вы отринуть мелкие распри и забыть обиды, дабы плечом к плечу стать за спиной того, кому суждено вести нас?

Ныне рушится одна эпоха и дышит на ладан другая. Мы стоим в этом зале, на острие времен. И прежде, чем переступить эту грань, очистите помыслы свои. Ибо грядет не просто правитель. Грядет испытание для всех нас.

Да услышат небеса сей миг! Да приготовит каждый душу свою к встрече с Историей!»

***

Мощь речи Верховного Патриарха парила под сводами, заставляя даже уставших министров забыть о тяготевшей на них усталости. Каждый слышал в его словах свое: старые царедворцы — грозное предупреждение, молодые — призыв к действию. Но для семьи императора его слова были бальзамом на душу. Они, затаив дыхание, ловили каждое слово.

Императрица-мать сидела неподвижно, словно статуя, в своем темно-фиолетовом платье, цвета наступающих сумерек, расшитом серебряными ветвями плакучей ивы — символом памяти и стойкости. В её высоко убранных волосах, тронутых первой сединой, мерцала скромная корона вдовы. Но всё это величие меркло перед выражением её лица.

В тот миг, когда Патриарх произнес: «…ибо грядет не просто правитель. Грядет испытание для всех нас!» — её взгляд, горящий смесью безграничной гордости и острой тревоги, встретился с его пронзительными глазами. Она слушала не слова, а сам голос истории.

***

Двери распахнулись. Зал встал. На пороге — император. В простом белом одеянии, что походило на саван. Ни вышивки. Ни украшений. Он шагал к трону. И эта простота на фоне позолоты и парчи вызывала священный трепет.

Император шел спокойно и неспешно. В его движениях не было и тени пылкости, и со стороны невозможно было понять, что скрывается за этой мерной поступью: глубокая усталость от тягостного шествия, осознанное смакование каждого мгновения перед восхождением — или нежелание занимать трон, который достался ему такой ценой.

Придворные застыли в почтительных поклонах, но их взгляды — робкие, быстрые, жадные — тянулись за белой фигурой. Ближайшие родственники и высшие сановники, стоявшие у самого пурпурного ковра, позволяли себе поднять голову чуть выше, встречая его шаг тяжёлым, оценивающим взглядом. Чиновники среднего ранга, теснящиеся за ними, лишь искоса, украдкой, следили за краем его одеяния. А мелкие клерки и слуги у колонн и вовсе не смели поднять глаз, ощущая на себе лишь ледяное веяние его прохода. Каждый жаждал уловить хоть что-то: жест, вздох, тень эмоции на лице нового хозяина трона — но уровень этой дерзости строго соответствовал его положению при дворе.

Стоявшие у подножия трона министры, те, кто десятилетиями служил его отцу, видели больше других. Им открывалось странное зрелище: будто прошлый император возродился в теле двадцатилетнего юноши. Тот же властный разрез глаз, те же высокие скулы. Но там, где у отца была холодная, отполированная сталь, в его взгляде читалась сталь горящая — ещё не остывшая, не закалённая до конца. Его тёмные волосы непослушной прядью спадали на лоб, а на щеках, лишённых какой бы то ни было щетины, играл румянец. Он шёл, выпрямив спину так, будто нёс на плечах всю тяжесть империи, и эта ноша казалась невыносимой для его юных плеч.

И когда он, наконец, замер у подножия трона, настала та самая тишина — звенящая и абсолютная, в которой и рождаются легенды. Кульминация Великого Шествия.

Перед своим народом, прошедшим долгий путь, император, вынесший двухнедельный пост в храме Нефритовых Врат, остановился у чаши с водой. Он погрузил в неё руки, и тишина над площадью стала абсолютной.

Император смотрел на своё отражение в воде, которое из-за бегущих капель дробилось и искажалось. На мгновение ему показалось, что он видит не одно, а множество лиц — мальчика, каким он был; юношу, каким стал; и правителя, каким ему теперь предстояло быть. Стекающие капли уносили с собой не только уличную пыль — они смывали с его пальцев всё мирское, готовя руки, которыми отныне предстояло вершить правосудие. А вместе с ними очищался и разум, обретая ту кристальную ясность, что необходима для мудрого правления.

Едва слуги, склонившись в почтительном поклоне, унесли чашу и вытерли насухо руки императора, как глас патриарха разлился над залом, возвещая начало древнего ритуала.

— Народ великой империи! Мы собрались здесь, дабы стать свидетелями великого таинства! На ладони императора, омытые водою чистою, мы возлагаем судьбы миллионов. Да не будет в помыслах его ничего, кроме справедливости! Да не будет в сердце его ничего, кроме заботы о вверенных ему душах!

В это время двое слуг в белых перчатках, не касаясь тела императора, возложили ему на плечи плащ из тяжелого пурпурного шелка, вытканный золотыми пчелами — символом неутомимого труда на благо улья-государства.

— Внемлите, потомки! — продолжал патриарх. — Ибо власть — не привилегия, но жертва. Не право на угнетение, но долг служения. Не слепая ярость грозы, но мудрая твердость скалы, о которую разбиваются волны хаоса!

Пока звучали эти слова, другой слуга опоясал императора широким кожаным поясом с массивной золотой пряжкой, на которой был вырезан девиз его династии: «Сила в Справедливости». Каждое движение было ритуалом, лишенным суеты.

— И да озарит Небесный Мандат его путь! Да направит он меч свой лишь на защиту слабых, а взор свой — на созидание великого! Да правит он не страхом, а добродетелью, и да продлится эра его правления в веках!

Речь патриарха смолкла. Старец сделал шаг вперед, и двое слуг в белых перчатках поднесли ему на бархатных подушках императорский головной убор.

Это была массивная корона из черненого золота, по бокам которой восседали два грифона с глазами-рубинами. С чела ниспадало двенадцать нефритовых нитей, отгораживавших его лицо от мира завесой тихого звона.

— Да примет тебя Небо, как приняло твоих предков! Да осенит тебя мудрость веков! — провозгласил патриарх. Его дрогнувшие от возраста руки вознесли тяжелый убор над головой юноши.

На секунду воцарилась тишина. Её нарушила лишь прохладная тяжесть короны, коснувшейся его головы. Лёгкий звон нефритовых нитей навсегда отделил его от смертных.

Император поднялся с колен. В его взгляде застыло принятие своей судьбы. Он медленно поднимался по ступеням трона, ощущая под ногами высеченные слова: «Служение», «Ответственность», «Мудрость», «Справедливость» и, наконец, «Воля» — твёрдую опору своей власти.

Перед ним возвышался трон из чёрного дерева, увенчанный сияющим сапфиром «Око Грифона». По бокам застыли полураскрытые крылья из золочёной бронзы, усыпанные золотыми «перьями» и тёмными самоцветами.

Это был не просто трон, а алтарь божественного права.

Когда император воссел на трон и принял скипетр с державой, патриарх воздел руки и провозгласил:
— Да здравствует Ариан, Пятнадцатый Император Астралии!

Его слова подхватили сотни голосов, слившихся в едином ликующим гуле, который, казалось, заставил содрогнуться стены дворца. Под сводами зала гремело: «Да здравствует!»